Старец вышел наружу. В дождевом тумане сбоку расплывались очертания часовни Николая Чудотворца. Огород был за кельей. Туда Елеазар и пошел, глухо бормоча молитву. С трудом вытащил из воды, покрывшей землю, репу и брюкву для супа. Вернулся и застал своего гостя стоящим перед иконостасом и разглядывающим лики святых.
Услышав скрип половиц, тот оглянулся:
Строгие какие будто в душу глядят в голосе пришлого человека звучало благоговейное уважение и трепет.
Елеазар молча кивнул, положил мешок у печи и тоже подошел к иконостасу. Опустился на колени и стал класть земные поклоны. К нему присоединился и Никон.
Закончив, старец подошел к печи. Загремел заслонкой, поленом разгреб золу и прочистил устье от сажи. Повернулся к молчаливо сидящему на лавке Никону и сказал, вытерев дрожащей ладонью бледное мокрое лицо:
Мало дров. Хорошо бы ещё принести.
От внезапно охватившей слабости его прошиб пот. Никон рывком поднялся.
Где топор, отец?
В сарае, там и телега, махнул рукой Елеазар.
Спустя время Никон вернулся с дровами, сложил их аккуратно возле печи. И они спустились к морю ставить сеть.
Дождь прекратился. Выглянуло робкое солнце, посеребрив море. Вода у Троицкой губы была прозрачной и ледяной. Стаи мелких шустрых рыбешек резвились у ног казалось, сунь руку и сразу поймаешь. Но рыбки в руки не давались, стремительно разлетались в разные стороны.
Поставив сеть, они вернулись в келью. Пока старец отдыхал на печи, Никон сходил в тайгу и принес корзину мха. Законопатил широкие щели в стенах и возле дверного косяка. Вышел во двор и стал колоть дрова. Сложил рядом с сараем высокой аккуратной горкой. Потом связал несколько веников и повесил для просушки на тын. Пока сидел и щипал лучину для розжига печи, из кельи вышел старец. Одобрительно кивнул, поглядев на дрова и сохнущие веники. Сказал, что пойдет в церковь и ушел. Его долго не было. И Никон пошел следом за ним.
На Троицком подворье первой стояла часовня Николая Чудотворца. Сверху на него из-под ската крыши строго и пронзительно взглянул темный лик святителя. Перекрестившись и уняв сердцебиение, Никон вошел внутрь.
В пронизанной насквозь неяркими и косыми солнечными лучами горнице никого не было. Пахло плесенью, сырым деревом и морем. Посередине на аналое лежали икона и требник, а у стены возвышалось такое же темное, как старое дерево, распятие. Никон приблизился. Под ногами жалобно заскрипели рассохшиеся половицы. Поклонившись, он поцеловал край иконы, крест, встал на колени и помолился. Потом вышел из часовни и направился в сторону виднеющейся на пригорке белой каменной церкви с разбросанными вокруг неё деревянными строениями.
На лавке у входа в церковь грелся на солнышке человек в вылинявшей рубахе, лаптях и лохматой шапке на голове.
Здравствуй, брат, сказал Никон, подойдя к нему.
Здравствуй. Ты, поди, архиерея ищешь?
Его, а где он?
Человек кивком указал на вход.
Там. Что-то раньше я тебя в наших краях и не видел. Давно ли к нам пожаловал?
Сегодня. А ты здесь работаешь?
Да. Нас тут трое. Еще есть сторож, колесник и повар.
Не густо. Справляетесь?
Справляемся.
А монахи где живут?
Да везде по острову. Летом в своих кельях живут. А зимой к нам сюда в каменные хоромы перебираются. По воскресеньям тоже приходят, литургию слушать. Скоро сам с ними познакомишься.
Никон согласно кивнул и развернулся, вступив на крыльцо. Но человек снова окликнул его.
А я, как узнал, что ты пришел, баню сразу затопил. Может, сходишь, побалуешь себя с дороги? Он глядел на Никона заботливыми и любящими глазами.
Елеазар дозволяет в баню ходить?
Дозволяет. У нас на севере без бани нельзя.
Спасибо, схожу. Прости, не спросил сразу, как тебя звать-то? улыбнулся Никон.
Салмов Петр. Я здесь и плотник, и сторож, и сапожник, и рыболов. Меня с Соловков прислали в помощь. Старцам одним не управиться, добавил он.
Никон вошел внутрь и сразу же увидел Елеазара, стоящего на коленях перед сверкающим позолотой величественным иконостасом. Никон вгляделся в спокойные строгие лики, грозно выступающие из темноты, окруженные мерцающим венцом горящих свечей. По спине его проскользнул знакомый холодок восторга и благоговения перед могуществом изображенных ликов и кистью художника. Перекрестившись, он встал на колени возле Елеазара и тоже начал молиться, крестясь и устремляя исступленный горящий взор к Спасителю, а затем с размаху падая лбом на выщербленный каменный пол.
Когда они вышли наружу, Салмова уже не было. Внизу слышался ровный стук топора.
Солнце скрылось за тучи. Снова нудно заморосил мелкий дождь.
К вечеру дождь прекратился. Небо очистилось от сизых и рваных туч, но ненадолго. Короткий световой день неуловимо и быстро догорал. И надвигающиеся с моря грозные черные сумерки стремительно захватывали в плен небесный простор.
Ужинали втроем уже в темноте. Ночь была безлунной. Где-то вдалеке, под крутым обрывом, глухо шумело и тяжело, раздраженно ворочалось невидимое море. Из черной мглы на сидящих у костра людей тянуло студеным холодом и сыростью.
После ужина, сославшись, что утром рано вставать, Салмов ушел, оставив их одних.
От костра в разные стороны разлетались красные и желтые искры. Над головами людей жужжали назойливая мошка и комары.
Как хорошо и тихо божественное здесь место с грустью признался Никон и поставил на траву пустую миску.
Да, хорошо и дивно здесь. Но ты так о себе и не рассказал. Расскажи сказал Елеазар и с любопытством посмотрел на Никона. Впервые за много месяцев он не чувствовал привычной усталости и боли, которая каждый вечер наваливалась на него, ломала и крутила ноги и руки, заставляя ныть больные суставы.
«Может, это от того, что я не один сегодня вечерю?» подумал Елеазар, радуясь, что в теле его воцарились тишина и покой.
Как родился, так при церкви и живу рассказывал Никон, задумчиво глядя на разлетающиеся от огня как будто живые искорки. В положенный час женился, детишки родились один за другим, трое. А потом Потом их Господь по милости своей и от щедрот прибрал одного за другим всех холера была, отец мой преставился упокой их души, Господи.
Он горестно вздохнул и закрыл лицо широкой костлявой ладонью. А когда отнял руку, в глазах у него блестели слезы.
Тонкие сухие губы старца зашевелились: он читал заупокойную молитву. Закончив, положил руку на плечо Никона.
Настрадался ты, милый человек. А ты поплачь, поплачь, голубчик. Не стесняйся меня. Глядишь, и душе твоей станет легче. Уж я-то знаю, кротко и тихо добавил, сочувственно глядя на опущенную черноволосую голову страдальца.
Эх! тихо отозвался тот и вскинул доверчиво голову. Плачь, не плачь никого из них не воротишь. Да и оплакал я их. Уж как оплакал как никто другой. А ведь я виноват, отец! Ох, как же я виноват, и такая тоска прозвучала в голосе страдальца, что старец поверил ему. А Никон застонал и с силой сжал голову руками.
В чем же вина, брат? мягко спросил Елеазар.
А в том, что детей не уберег от смерти, глухо выдавил Никон.
Ох ты, брат мой.Да разве же это в нашей воле? Разве ж в этом вина? На всё, на жизнь или смерть, на всё есть божья воля, мягко и убедительно возражал Елеазар. Да и разве ж один ты страдаешь. Оглянись вокруг сколько на Руси таких безвинных страдальцев.Вот и Господь крест несёт, за весь человеческий род страдает.
Никон вскинул голову, доверчиво посмотрел на Елеазара.
Да, несет, жена моя убивалась сильно, даже утопиться хотела.Но я не позволил, удержал, отговорил от греха. Сказал, что это мне посылаются испытания за мои грехи, не ей. Мой крест мне и нести. Уговорил бедную уйти в монастырь, и Никон тяжело вздохнул.
Послушалась? спросил старец.
А куда ей деваться Как велел, так и сделала, ответил Никон. Он умолк, как будто бы погрузившись в далекие воспоминания.
Выходит, ты ее и сподвигв монахини-то уйти? спросил Елеазар, пытливо вглядываясь в лицо Никона и вытирая слезящиеся глаза.
А я и подвиг, с гордостью и вызовом подтвердил Никон.
Елеазар печально вздохнул. Он молчал, и Никон продолжил:
В молодости был со мной один удивительный случай. Возвращался я как-то раз с товарищем из одного села, и пришлось нам заночевать в чистом поле. Ночь стояла, как и сейчас тихая, ясная. Товарищ мой быстро заснул, а я все никак не мог сомкнуть глаз, и любовался небом и рассыпанными по нему звездами. И вдруг не знаю отчего, а только сердце мое почему-то возликовало. Поворачиваю я голову и вижу сидит неподалеку на траве седой старец и листает страницы Псалтири. И вид у него такой светлый, как будто сошел он с древней иконы: ласковый взгляд, серьезное и сосредоточенное лицо. Заметил он, что я на него гляжу с изумлением и ласково заговорил со мной, стал расспрашивать, как я здесь очутился, куда идем. Я ответил, и он предсказал, что меня ждет впереди. И в конце сказал, что я должен идти на север на острова и там жить среди отшельников, Никон перевел взволнованное дыхание и умолк.
Чудно! Так и сказал? подивился старец.
Так и сказал, истинно говорю, повторил Никон.
А дальше-то что было? спросил Елеазар.
Проговорили мы с ним всю ночь. А о чем, уже и не помню. Когда рассвело, он незаметно исчез с сожалением промолвил Никон и замолчал, уставившись на догорающий огонь. Было слышно, как внизу глухо шумит море. Ветер усилился, принеся с моря холод и сырость.
Вот как бывает. До чего чудны дела твои, Господи задумчиво протянул старец.
А я вот что думаю, это меня Господь так испытывает на прочность, и посылает тяжелые испытания, неожиданно вскинув голову, воскликнул Никон, как будто ждут меня впереди столь великие дела, что сам великий государь окажет мне милость, благоговейным срывающимся голосом пробормотал Никон и поднял палец кверху, как будто грозно повелевая. Черные глаза его загорелись неукротимым внутренним огнем.
Старец поразился. Его напугала и смутила неприкрытая горячая страстность в голосе Никона. Откуда в сидящем рядом с ним незнакомом человеке такая искренняя убежденность и вера в собственное высокое предназначение? Но он не услышал главного: не было в Никоне знакомого Елеазару кроткого духа и тихой покорности, столь привычных для людей, смирившихся с превратностями своей судьбы и тяжелыми лишениями и твердо избравших тяжелую жизнь отшельника. Напротив, рядом сидел человек с сильным, непокорным и гордым характером.
Что же ты замолчал, брат? осторожно спросил он его.
Тяжко мне, так тяжко, с жалостным вздохом откликнулся Никон. Вот если бы ты разрешил мне остаться, так сразу душе моей стало бы легче.
Ты от мирских тягостей и лишений бежишь, а здесь тебя другие тягости ждут, заметил старец.
Здесь тягости физические, я их не боюсь, убежденно промолвил Никон.
Но Елеазар с сомнением покачал головой и спросил:
Готов ли ты умерщвлять свое тело беспрерывным голодом и постом, ночными бдениями, готов ли носить на голом теле жесткую колючую власяницу, а пищу добывать в тайге на охоте? Готов ли навсегда посвятить свою жизнь смиренному служению в монашеской одинокой келье, не ропща на Него за крест, который сам выбрал и будешь нести? А главное готов ли ты во всем руководствоваться Его волей? Готов ли усмирить гордыню свою, жажду власти, сребролюбие, стать покорным и добрым послушником? Не всякий на это готов. А ты?! Не обманешь ли ты Его, меня и себя?
Никон вздрогнул и поспешно кивнул.
Готов и ничего не желаю более. Яви милость, позволь остаться возле тебя и стать твоим учеником и послушником, попросил он.
Старец подумал.
Я-то позволю а только вижу, что не смирился ты с уходом от мирской жизни. Славы и величия жаждешь. Жива в тебе страшная гордыня, и замыслил ты иметь власть над людьми, потому и пошел её искать власть. Ибо тебе было предсказано: «Быть великим государем над русскими праведниками» сказал Елеазар и замолчал.
«Откуда ему известно?» с благоговейным ужасом подумал Никон, и душа его похолодела.
Почему ты так говоришь? Откуда знаешь? дрожащим голосом спросил он.
От Него, спокойно и уверенно произнес Елеазар. И Никон понял: тот знает и видит его насквозь.
Вот за что ты меня мучаешь сокрушенно протянул он и с обидой прибавил: Ведь я прошел тысячу верст из Москвы сюда, а ты меня гонишь
Не гоню. Оставайся, разрешил Елеазар.
Спасибо, отец, взволнованно промолвил Никон. Глаза его повлажнели, и он с надеждой взглянул на старца.
Предсказываю тебе, раб Божий Никон, что будешь ты, избран царской милостью на высший духовный сан московским патриархом. Но от замыслов и деяний твоих произойдут на матушке нашей Руси такие ужасные и великие события, которые никому не дано уже остановить, торжественно произнес Елеазар и обреченно понурил голову.
Что ты, что ты! О чем толкуешь? Я никому зла не желаю! в смятении вскочил Никон и весь аж, затрясся. Да откуда же тебе известно, что я стану патриархом?
Известно, отрезал старец, и испытующе взглянул на Никона. А ты сам? Разве не желаешь патриарший сан получить?
Сразу не найдя, что ответить, Никон неуверенно пожал плечами и в смущении отвел глаза.
То-то и оно протянул старец и умолк.
Никон первым прервал молчание.
Маюсь я, отец. Ох, маюсь. Скитаюсь по земле, как перекати поле. Устал. Подскажи, как жить дальше, какой дорогой идти к чему стремиться? Вся душа дрожит от тяжких дум.
А ты не поддавайся. Гони тяжелые думы прочь. Коли останешься здесь, то Господь сам выведет тебя на правильную дорогу. А ты Его за это благодари. Эх, брат мой, мне ли тебя учить? Все-то ты и без меня уже знаешь с мягкой укоризной воскликнул Елеазар и добавил уже будничным голосом:
Пища у нас скудная. Что сами раздобудем, то и едим. Дни и ночи проходят в молитвах, постах и уроках. Братья живут в своих кельях далеко друг от друга одинокими затворниками, не докучают друг другу пустыми разговорами, сторонятся. А зимой перебираемся все в общие жилые хоромы при церкви. Так и коротаем студеную пору. Пока построишь жилье, можешь пожить у меня.
Спасибо, ответил Никон, и вновь глаза его полыхнули из-под насупленных бровей мятежным и неукротимым огнем. Елеазар вздрогнул.
* * *
На следующий день Елеазар отвел Никона к старцу Даниилу. Его келья располагалась в полутора верстах от монастырского подворья. Старец давно болел. И теперь смиренно лежал на скамье с закрытыми глазами и сложив руки крестом на груди и приготовившись помирать.
Когда Никон следом за Елеазаром протиснулся внутрь кельи, он увидел в углу на лавке сидящих старцев Кирилла и Феофила.
В изножье больного сидел невысокий и седенький старичок, похожий на высохшую щепку, со сморщенным маленьким личиком и реденькой бородкой. Это был старец Амвросий. Завидев гостей, он энергично вскочил и подошел к вошедшим. С любопытством оглядев Никона, он перекрестил его крошечной ладошкой и зачастил:
Как величать-то тебя, голубчик? Какой ты, большой, да важный простодушный и звонкий голос Амвросия звучал, как сбегающий по камням ручей.
Никон я, сказал ему Никон. А встретив доверчивый и простодушный взгляд Амвросия, в невольном смущенье отвел свой взор. На него глядели глаза старика с душой ребенка, чистой и ясной, как слюдяное стеклышко на весеннем солнце.
А к нам пришел спасение искать своей душеньке от лиходейства и мерзкой погибели, сочувственно затряс седой головенкой Амвросий.
Никон испытывал неловкость от того, что не знал, куда ему девать ставшие неуклюжими свои длинные и огромные руки под прицелами любопытных стариковских взглядов. Украдкой он и сам разглядывал их, про себя отметив, что Амвросий, и болящий Даниил, оба носят на теле колючую, свалявшуюся в твердый камень верблюжью власяницу.