В Писании сказано, что всякий грешник, который обратиться на путь правды, спасет душу от смерти. Ты правильно поступил, что испугался грехов и пришел к нам за правдой. Это Господь привел тебя. Он тебя и простит, как покаешься, изрек Амвросий и улыбнулся.
Никон и Елеазар подошли к больному. Больной беспокойно зашевелился и приоткрыл затуманенные жаром выцветшие глаза. Увидев над собой низко склонившуюся черноволосую голову незнакомца, вздрогнул и, приподняв прозрачную слабую руку, судорожно перекрестился.
Явился волк в отару едва слышно пробормотал и сильно закашлялся. Сухой надсадный кашель бил тщедушное слабое тело Даниила, разрывая его простуженные легкие. Внезапно больной умолк и, открыв рот, бездыханный повалился навзничь.
Никон мгновенно подхватил обмякшее невесомое тело и энергично затряс. Спустя мгновенье старец очнулся. Увидел, кто поддерживает его, и с испугом оттолкнул руку чужака. Но Никон, не обращая внимания, заботливо уложил старика обратно на жесткую лежанку. Маленькое высохшее личико Даниила сморщилось, как от обиды и исказилось. Из темных провалов его глазниц бежали ручейки слез. Костлявая грудь под колючей и жесткой власяницей судорожно вздымалась при каждом неровном тяжелом вздохе.
Елеазар присел рядом с ним и успокаивающе положил ему на голову свою руку. Мучительно потянулись мгновения. Преподобный старец вполголоса молился о здравии Даниила.
Чего же ты, брат, нас подводишь? Поди, к смерти готовишься. А тебе ли решать, когда час твой пробьет? Погляди на меня сказал он.
Но Даниил тяжко вздохнул и отвернулся от Елеазара к темной бревенчатой стене.
Вот и отворачиваешься упрекнул его Елеазар и сочувственно погладил безвольную руку больного.
Несговорчивый ты какой печально сказал Елеазар и виновато посмотрел на Никона.
Плохо ему, страдает, пояснил тот. Позвольте, преподобный, мне его полечить?
Старцы недоуменно переглянулись.
А ты знаешь лекарство? спросил Амвросий.
Немножко, ответил Никон и смущенно улыбнулся, обрадованный, что может сделать что-то полезное для них.
Спустя две недели Даниилу сделалось лучше, и он смог самостоятельно присаживаться. Кашель его смягчился, сделался реже, и появился аппетит. Никон ухаживал за ним, как за малым ребенком.
Когда удавалось, он шел к облюбованной им опушке, находившейся в полуверсте от Троицкого подворья, и возводил из сосновых бревен сруб, обтесывая снаружи и внутри. Салмов помогал ему строить сени, чулан и крытое крыльцо возле кельи. Покрытие они сделали из досок, скрепив их гвоздями. Низкая дверь с окошком в виде отверстия вела внутрь избушки кельи. С южной стороны прорубили окно, которое изнутри плотно закрывалось на деревянную задвижку.
Когда сруб был готов, Никон перешел в него жить. И теперь в маленьком окошке его кельи по ночам зажигался и мигал огонек свечника, в котором коптилось сало тюленей, ворвань. Все предметы повседневного обихода одежду, обувь, ворвань монахи получили из монастырской казны от келаря Никодима. Каждому монаху в скиту полагалось иметь две пары одежды: будничную и праздничную, которую они сами стирали в море или ручьях, развешивая для просушки на кустах и деревьях.
Одежда, в которой Никон пришел в скит, давно износилась. Но когда он спросил келаря Никодима, можно ли ему получить новую, тот ехидно прищурился и ответил, что срок еще не подошел. И подойдет, когда на землю ляжет снег. Никон пожаловался на него Елеазару, но старец ответил, что вмешиваться не будет и придется потерпеть до зимы.
С появлением Никона монахов в скиту стало двенадцать человек. Все они считали себя учениками преподобного Елеазара, записывали его высказывания в свитки, которые потом относили на хранение в монастырскую библиотеку. Жили монахи отчужденно, приходя по субботам и воскресеньям на общие Литургии в Троицкую церковь.
Никон ни с кем из братьев монахов не сходился. Чаще всего ему приходилось общаться с келарем Никодимом, суетливым и беспокойным человеком. Тот жил при храме в маленькой келье и по долгу службы отвечал за поддержание церкви и хозяйственного подворья в надлежащем виде.
Обойдя и изучив досконально остров, Никон заметил, что обрывистый берег возле деревянного причала на мысе Кеньга, куда монахи обычно ходили рыбачить, и куда приплывали лодки из Соловецкого монастыря, сильно размыт. Течение воды в этом месте было быстрым, и берег, на котором валялось много гальки, постепенно, но верно разрушался. Тогда Никон решил укрепить берег огромными каменными исполинами-валунами, которые в изобилии были разбросаны по острову. Правда, лежали они довольно далеко. Но эти трудности не испугали Никона.
По утрам, обмотав огромный валун веревкой, Никон надевал веревочную петлю наискосок через плечо и тащил его, как каторжный по земле. Когда он начал делать эту тяжелую работу, которую определил для себя, как урок перед Богом, он только через несколько дней смог подтащить первый валун к нужному месту. Но тут ему вступило в спину, и он слег на несколько дней. Не мог ни ходить, ни сидеть из-за дикой пронизывающей боли в пояснице. Лежал только на спине.
Однажды вечером, Елеазар заглянул к нему в келью, забеспокоившись, что тот не навещает его уже три дня.
Не знал, что ты заболел. Приходил к тебе кто-нибудь?
Нет.
А чем заболел?
Спину надорвал по глупости. Вот скрутило немного, усмехнулся Никон.
Он осторожно присел на лавке, избегая делать резкие движения. Боялся, что снова возникнет сильная стреляющая боль, будто в тело втыкают раскаленную кочергу. Осторожно привстал и медленными шажками пошел к двери, где стояло ведро с питьевой водой. Зачерпнув, с наслаждением припал к берестяному ковшу. Потом вернулся и, охая, присел на лежанку. Елеазар внимательно наблюдал за ним.
Ты, поди и не ел давно?
Никон согласно кивнул.
Пришлю к тебе сейчас Салмова. Он сегодня много рыбы поймал, сварил хорошую уху.
Спасибо. Я скоро оклемаюсь и снова примусь за работу, сказал ему Никон и проглотил горькую слюну, которая моментально наполнила его рот, как только он представил ароматное и горячее рыбное варево с плавающими в нём золотистыми пятнами жира.
С камнями-то пока повремени, а то ведь совсем надорвешься, усмехнулся в бороду Елеазар.
Повременю.
Вот и хорошо. Выздоравливай. А я все хочу спросить у тебя. Как ты надумал наш берег укрепить? Сам или кто надоумил?
Сам. Я увидел, что там размыто. Через год-другой будет ещё хуже, объяснил ему Никон.
Это ты молодец. Хорошее дело затеял для людей и для бога. А мы вот не делали ничего. Что угодно матушке-природе и земле, то и человеку угодно. А то ведь мы порой, как черви земляные, всё копошимся, роемся в земле, чего-то строим и думаем, что можем всё решать за Господа, поменять. А потом удивляемся, куда рыба пропала, и почему река пересохла Надо подстраиваться под изменения матушки-природы.
Но там уже был построен рукотворный причал, возразил ему Никон. И причал осыпается. А если совсем разрушится, то всем будет плохо. Лодки пристать не смогут. Придется другое место искать.
Елеазар согласно кивнул.
И нашли бы. Ну, да чего уж теперь. Пускай будет так, как ты решил. Только в другой раз спрашивай у меня и у старцев разрешение на то, что задумал. А потом и работай со спокойной душой и совестью. А вот не спросил ты у нас разрешения, и Бог тебя сразу одернул: спина-то у тебя и заболела. И взвалил ты на себя этот урок из своей гордыни, хотел показать монастырской братии, какой ты хороший и сильный. А мы здесь живем одной семьей и друг с другом советуемся во всем. Ну ладно. Бог с тобой Взял урок, теперь и тяни. Благословляю тебя, заключил Елеазар и, подняв руку, перекрестил Никона.
Когда Никону стало лучше, он продолжил укреплять береговую полосу возле причала. Таскать одному камни было тяжело. Иных приспособлений, кроме веревки и собственного хребта, не было, и каждое такое волочение отдавалось ноющей и незатухающей болью в спине. Правда, теперь он тащил камни как можно медленней и осторожней, стараясь не делать рывков.
Монахи, видя, что он работает каждый день, обвязав грудь крепкой веревкой, и как бурлак тащит по земле за собой огромный и неподъемный валун, судачили с недоумением. Однажды несколько монахов подошли к нему, когда Никон сидел, отдыхая на валуне. Он только что с трудом приволок гранитный камень, на котором сидел и уныло размышлял, стоит ли на сегодня закончить свою работу и пойти пообедать или же попробовать подтащить валун ещё на несколько сажень вперед. Спина и плечи его гудели и ныли от напряжения и неимоверной усталости, спина взмокла.
Монахи предложили ему свою помощь. И до начала зимы все вместе они выложили первый слой камней на берегу, запланировав продолжить эту работу следующей весной.
Никон предложил монахам укрепить камнем берег и возле Троицкой губы, чтобы было удобно спускаться к морю. К осени они установили между стволами растущих у обрыва сильных и красивых белоствольных берез широкие и крепкие доски. Получились удобные скамейки, сидя на которых можно будет любоваться морем, а весной слушать птиц.
* * *
С этого времени, прежде чем взяться за какое-то общее дело, Никон сначала шел к Елеазару и заручался его поддержкой и одобрением, показывая этим свое смирение и кротость, хотя это и претило его беспокойной, сильной и дерзкой натуре. И лишь затем приступал к исполнению задуманного.
Освоившись, он взял в свои руки все бразды правления по хозяйству и решал все вопросы по-деловому и энергично. Он внимательно относился к просьбам монахов и вскоре сделался незаменим для монашеской братии.
Его деятельность нравилась старцам, потому что приносила пользу монахам, а сам он тем временем всё больше страдал. Монахи жили в скиту в постоянных и ежедневных трудах, терпели бытовые лишения, и истязали себя подчас даже физическими страданиями, исполняя уроки, которые сами себе же и назначали. Монахи покорно несли отшельническую аскезу. Никон также взвалил на себя крест смирения, желал себя укротить. Но мятежный бунтарский дух в нем все больше роптал.
Что-то крепко сидящее в глубине его деятельной, неутомимой и беспокойной натуры никак не желало смириться с жизнью отшельника. Это что-то металось и выжигало его внутренности непонятной гнетущей тревогой, настойчиво теребя и требуя не успокаиваться, искать иной смысл жизни, иную цель. И этот поиск был для него мучительным, потому что совесть и всё, что он впитал в своем служении Богу вместе с молитвами указывали на обратное: на покорность и на смирение с теми обстоятельствами, в которых он оказался и к которым сам же стремился по собственной воле.
В ту первую и, наверное, самую тяжелую зиму своего пребывания в скиту, студеными долгими ночами, позабыв об усталости и покое, подгоняемый тоскливой и непонятной силой, весь дрожа как в лихорадке, с неистовой страстью, вдруг овладевающей им, он подскакивал иногда с неудобной и жесткой лежанки и бухался на колени перед иконами. И бил, бил до синяков и кровавых ссадин свой худой бледный лоб об дощатый пол, кладя земные поклоны, или же стоя босыми ногами на продуваемом ледяным ветром полу.
Однажды на зимней рыбалке, он присмотрел ложбину на льду реки, укрытую от ветра двумя пологими берегами. Выломал там полынью и забросал еловым лапником. И теперь почти каждый день, когда выпадало свободное время, ходил туда окунаться в прорубь. Он хотел закалить свое тело и намеренно истязал себя физическими страданиями. Но окунаясь в обжигающую до замирания сердца воду и вылезая затем на лед, он испытывал такие незабываемые ярчайшие ощущения, такой небывалый подъем духа, что громко кричал, обливаясь слезами восторга.
Всю зиму Никон испытывал свою волю ледяными купаниями, закаляясь и усмиряя гордыню. Он как будто стремился достичь высшей точки и испытать предел своих физических и душевных возможностей, данных ему от рождения.
Однажды ему пришлось ухаживать за тяжело больным монахом Акимом, и он не заметил, как от усталости задремал. Очнулся от кашля и бессвязного бормотания больного, метавшегося в бреду. И вдруг вспомнил давнюю картину из детства, как мать его плела кружево, сидя у окна и стуча коклюшками, и душа его зароптала.
«Почему, зачем я здесь Кому нужна моя молчаливая жертва? Елеазар говорил, что меня ждет иноеСтрашно об этом думать. Бог не может отвергнуть меня, он не отвергает никого из приходящих к Нему. Я служу Ему искренне и с любовью и буду служить до конца. Но в этом ли заключается все мое служение», размышлял он, поднося к воспаленным губам больного кружку нагретой воды.
«Крест Христов страдания и смерть, каждый волен принимать ради спасения. Бог дал нам это знаменье своей любви. Вот и Христос умер на Кресте, чтобы сказать, до каких пределов может дойти Его любовь и любовь Отца небесного к каждому из нас. Смерть, исполненная Божественной любви. Крестные страдания продолжаются в страданиях людей во все времена. Я вижу за скорбными лицами скорбный лик Христа на Кресте. Но я не буду оплакивать Его смерть. Я лишь заплачу над судьбой стариков и детей, матерей, жен и сестер, истерзанных чужой жестокостью, раздавленных неправдой и равнодушием, лишенных возможности покаяния. Я каюсь, и всегда буду каяться. Но зачем я убежал от мира и от людских страданий.Зачем я скрываюсь здесь, за тихой безмолвной молитвой Чем я могу им помочь, запертый в скиту? А я мог бы это сделать не только своим покаянием за них, но и поступками, делом. Да вот же моя судьба: помогать ослабевшим душой и телом, грешникам, наставлять их на истину» отвечал он себе уже глубокой ночью, когда прилег на лавку поспать. Бунтарский дух его не смирялся.
Никоном овладело нетерпение: ему хотелось вскочить и уйти из скита, куда глядят глаза, обратно к людям, в Москву.Теперь ему было тяжко в этом северном глухом скиту, в который сам же он и забрался в поисках истины и Божьей воли. Как будто тяготясь однообразным течением жизни, он жаждал взалкать еще и из другого источника, потому что нынешний был им уже изведан.
На следующий день он попросил Елеазара поручить ему самую тяжелую физическую работу в монастыре, возможно, связанную с ремонтом. Как бредущий по пустыне скиталец, он мечтал, чтобы вокруг была не пустыня, а бурлила, кипела жизнь, наполненная событиями, шумом людских голосов, человеческими страстями, громким величественным звоном колоколов в церквях. Многоголосая и торжествующая, сияющая златоглавыми куполами и крестами Москва издалека звала и притягивала, манила его в мечтах
Но старец отказал ему, сославшись на то, что надо дождаться весны и лета, а там видно будет.
Однажды в мороз Никон сидел возле спавшего на лавке Елеазара в его келье и чинил ему одежду. И вдруг вздохнул, да так страдальчески, что Елеазар даже вздрогнул, проснувшись. Открыл глаза и спросил по-отечески:
О чем же ты, голубчик, так тяжело вздыхаешь?
Взгрустнулось что-то, отвечал Никон и вытер рукавом набежавшие слезы.
Отчего же? допытывался старец.
Терзаюсь думой, правильно ли сделал, что пришел сюда, искренне ответил Никон.
Ты все сделал правильно, брат мой. Ведь ты это сделал из любви к Господу. Как же ты можешь сомневаться? Или ты отказываешься от своей любви и от Него? забеспокоился Елеазар, присаживаясь на лежанке и с тревогой глядя на опущенную голову иерея.