У Вити Красикова я не только впервые увидел и услышал Хендрикса, Заппу и Сантану, но и встретил одного из «битников». Так называла себя группа подростков из нашего района. Они причудливо одевались, странно стриглись и всячески валяли дурака. Тогда я не знал, что круги расходятся от квартиры в доме по проспекту Космонавтов, где жил мальчик по имени Андрей Панов. Его папа и мама, оба работники искусств, привозили сыну из загранкомандировок пластинки и журналы. Плакаты из журналов удалялись, и с них ещё один член компании, Витя Цой, рисовал копии, которые потом загоняли по трёхе у магазина «Юный техник» на Краснопутиловской улице, где была толкучка. Всего этого я тогда не знал. Но о битниках слышал. И знал, что Красиков с ними связан. Однажды, когда мы с Витей слушали пластинки у него дома на последнем этаже хрущевской пятиэтажки, в дверь раздался звонок. К сожалению, первым к ней подошел папа Вити, высокий спортивный мужик в вечном динамовском костюме. На лестничной площадке стоял один из битников по кличке Хуа Го Фэн, или просто Хуа. Не знаю почему, но среди наших панков популярны почему-то китайские и прочие имена с политическим подтекстом. Хуа Го Фэн, Пиночет, Ким Ир Сен многовато для просто совпадения. Так вот, Хуа был одет следующим образом: на нем были тренировочные штаны, вывернутые наизнанку, с болтающимися штрипками, а сверху старый потрёпанный фрак на голое тело. «А Витя дома?» успели услышать мы с Витей, как послышался стук бегущих вниз по лестнице ног и крики Витькиного папаши.
В девятый класс я перешел в другую школу. Если раньше я учился на улице Фрунзе и туда ходил пешком, то теперь мне приходилось ездить на троллейбусе к Московским воротам. Старшие классы очень отличались от всех предыдущих лет школы. Плюс к этому полностью сменились люди, которые окружали меня половину жизни. Сменились учителя, снова изменились интересы. Это сладостное и горькое время первой любви и первого поцелуя, первой печали и грусти «Вам и не снилось» с Никитой Михайловским и «В моей смерти прошу винить Клаву К.», пожалуй, максимально точно передают настроение этого возраста. Помню, что жизнь казалась невыносимой после просмотра «Клавы К.». Хотелось немедленно такого же. Без этого просто было нельзя жить. Я познакомился с исполнителями главных ролей и влюбился в никого я был в состоянии перманентной влюблённости, но предмета этой влюблённости не существовало. Мне было нестерпимо больно и приятно одновременно. Это было ощущение приближающейся любви, и однажды она пришла.
Как и первая моя школа на Фрунзе, эта была физико-математическая. Уходя из первой после 8-го класса, я надеялся попасть в 45-й интернат. Это была самая престижная физматшкола в городе, из которой был прямой ход в университет. После нее котировалась 30-я школа на Ваське, где учился Боря Гребенщиков, и 239-я на Кирочной, тогда улице Петра Лаврова, рядом с кинотеатром «Спартак». Я подавал надежды. Думаю, отец хотел, чтобы я пошёл по его стопам. В десятом классе я занял призовое место на городской олимпиаде по физике, что не помешало мне иметь в аттестате «тройку». Дело было в конфликте с учителем. Михаил Израилевич Шпиченецкий учил нас физике методом Шаталова. Это когда вы составляете на уроке конспект разноцветными ручками, а на следующем уроке пишите его наизусть. Ошибаетесь и пересдаёте в свободное время. Когда он влепил мне три балла на экзамене, учителя были так возмущены, что наша классная, химичка, поставила мне «пять», хотя как раз химию я не любил и знал не больше чем на «три». С переходом в более престижную школу не вышло, и в результате после окончания я поступил в ЛЭТИ, правда на кафедру Жореса Ивановича Алфёрова, академика и директора физико-технического института имени Иоффе. Там я проучился год, пока не перевёлся в Москву. Моя мама, геолог по профессии, внезапно отправилась работать в Монголию, предварительно переехав в Москву. Я остался на один год у отца.
Сложностей с учёбой не было, что дало мне массу свободного времени, которое я употребил, как и положено в моём тогдашнем возрасте, на всякие глупости. К примеру, я мажорил вместе со своим закадычным другом по институту Джексоном. Мы носились по Невскому, встревали в неприятности, распрягались в ресторанах и общались с сомнительными личностями.
Мажорка, или фарцовка, были неотъемлемой частью постепенно утыкающегося в тупик советского строя. Что было причиной: бездарность руководства или проигрыш в холодной войне? В любом случае признаки загнивания были налицо, и фарцовка один из них. В Ленинграде это был целый мир со своими героями и легендами. Мир, который до сих пор ждёт своего бытописателя. В мажорах и фарцовщиках как нельзя ярче прослеживались процессы, проходившие в стране. И в то же время в этом была какая-то романтика, что-то от «Пикника на обочине» Стругацких, который так потряс меня когда-то. По крайней мере, для меня это было так. В этих людях конечно, очень разных, подчас весьма неприятных и даже опасных было что-то интригующее и зовущее, как в пиратах. Дима Чангли, Крендель, Фека эти имена до сих пор несут для меня ореол романтичности. И я до сих пор поддерживаю отношения с некоторыми из них.
На самом деле всё было весьма прозаично, а порой и стрёмно. И хотя мы не тусили с уголовными элементами, а просто валяли дурака, перспектива быть пойманными и, следовательно, выставленными из института, мало привлекала. К лету я решил перебраться в столицу, и тут заканчивается одна жизнь и начинается другая.
Памир
Летом 1978 года отец взял меня с собой в альплагерь. Может быть, он хотел побыть папой, ведь после развода родителей виделись мы мало, у него была семья, где уже подрастал мой младший брат Михаил. А может, меня просто было некуда деть летом мама работала в поле, и сидеть со мной в Белоострове было некому. Как бы то ни было, но благодаря той или иной причине я отправился в самое яркое путешествие моего детства.
Я вырос на книгах. Дома была большая библиотека, а если чего-то не было, то я отправлялся в районную, имени Маршака, расположенную на углу Бассейной и Гастелло, рядом с домом, в котором жил Цой, и читал там. Помню, как издавались одна за другой книги Волкова, и я поглощал их по мере появления в читальном зале. За ними была очередь, и иногда приходилось по нескольку недель ждать, пока очередное приключение Элли попадало тебе в руки. Так было до того момента, как Волков ударился в уже совсем космическую эзотерику.
В сферу моих интересов входила приключенческая и историческая литература. Собрания сочинений Майн Рида, Стивенсона, Конан Дойла и Жюля Верна были прочитаны от вступления первого тома до заключения последнего. Ну разве что я пропускал письма и издательские статьи. Разумеется, среди прочего любимой была и романтическая литература молодой Советской Республики. Помню, как завораживала меня атмосфера зимней тайги в «Чуке и Геке».
Гайдар вообще остался одним из самых любимых моих писателей. Даже многочисленные разоблачения и обвинения, обрушившиеся на его имя после формального развала Союза, не смогли затушить это чувство. Именно книги и их герои создали во мне ту систему ориентиров, согласно которой я живу. Именно с воображаемым мнением Павки или Мальчиша, Тома или Натти я всегда пытался соотнести собственные решения и поступки. Однажды моя почти слепая бабушка Зоя, мать моей матери, альпинистка и горнолыжница, пламенная коммунистка, в честь которой я назвал свою младшую дочь, сказала мне, тогда ещё ребёнку, что нужно жить так, как будто за тобой с неба всегда смотрит кто-то и оценивает то, как ты поступаешь. И нет-нет, да и всплывает у меня из глубин подсознания эта мысль о смотрящем за мной
Как бы то ни было, а я со свойственной мне дотошностью и энергией читал всю приключенческую литературу, до которой мог добраться. Среди прочего мне попалась книга с загадочным названием «Джура». В ней описывались революционные события тридцатых годов в горах Памира и Афганистана, когда Советская Армия обращала в коммунизм местное население, а население всячески этому сопротивлялось, примерно так же, как и в русской деревне. И те и другие жили при феодализме. Только если у нас в процессе коллективизации были выявлены кулаки, то на Памире врагами новых процессов стали басмачи. Все эти бывшие баи и ханы все те, кому новое время было поперёк горла. Один из самых моих любимых фильмов «Офицеры» начинается событиями того времени, происходящими в тех же местах. Вот именно туда я и отправился с отцом летом 1978-го, за год до войны в Афганистане. Отец ехал туда начальником альпинистского лагеря «Высотник».
Я вылетел из Москвы с военного аэродрома на Ил-18, в сопровождении друга отца, тоже альпиниста, дяди Саши Карасёва и моего сверстника Сени. Сеня был сыном ещё одного папиного друга, дяди Алика Гутмана по прозвищу Беня. За пристрастие к рисованию папа в шутку называл его Мольберт Рафаэлевич Ван Гутман-Бенюа. Вместе с нами летела группа московских альпинистов. Они собирались штурмовать Пик Коммунизма*, высшую точку Советского Союза. Отец улетел на пару недель раньше в город Ош, чтобы подготовить снаряжение и прочее необходимое для экспедиции на местной базе, откуда мы с ним должны были повезти это все на грузовике в глубь гор.
Самолёт летел по маршруту Москва Ленинабад Фергана. Чтобы попасть в Ферганскую долину, он должен был перелететь через один из хребтов западного Тянь-Шаня. Это означало, что придётся подняться выше восьми километров. Для транспортного «Ил-18» это было равносильно покорению Эвереста. Когда давление в так называемом салоне начало падать, пилоты пригласили пассажиров в помещение перед рубкой. Туда все и набились как сельди в бочке. Большинство получило кислородные маски. Но не мы два единственных ребёнка среди пассажиров остались без масок. На посадке в Ленинабаде, где самолёт дозаправлялся, а мы могли передохнуть, я отполз метров на сто по траве и просто лежал.
Фергана встретила нас ярким солнцем и тридцатипятиградусной жарой. До отхода автобуса в Ош было несколько часов, и мы успели искупаться в местном городском бассейне, который скорее напоминал пруд, и съесть по мороженому, жирному и жёлтому, как маргарин. Дорога была длинная и монотонная. Выгоревший на солнце ландшафт, ослы, арыки вдоль шоссе и силуэты гор где-то вдали.
Отец ждал нас у ворот базы общества «Буревестник». Ош оказался тише и меньше Ферганы, горы заметно приблизились. В центре города, как и в Фергане, был водоём Комсомольское озеро, на берегу которого стояла база. Тут же было широкое устье обмелевшей летом реки Акбуры, что несёт воды с Алайского хребта, второй ступени Памира. Первая же ступень это Ферганская долина, в восточном углу которой и расположен древнейший город Ош. За три тысячи лет существования он видел и Чингисхана, и Тимура, и правителей Кокандского каганата, и чиновников Российской империи. В 1978-м он входил в состав Киргизской ССР.
Мы прожили в Оше незабываемую неделю. В один день мы были на «Травиате» в постановке местного театра оперы и балета, где арию отца Жермона исполнял какой-то киргизский певец, а Виолетту дама весьма серьёзных размеров и возраста. Представляете, Ошский театр оперы и балета! Правда, «Даму с камелиями» я не читал, несмотря на то что автор сын моего любимого писателя детства Александра Дюма. В другой день отец повёл меня на обед к водителю альплагеря, русскому мужику, женатому на местной. Там я впервые увидел мусульманский уклад жизни. Мужчины, включая меня, сидели на ковре вокруг огромного блюда с пловом из мяса кутаса, памирского яка. Причём мясо было в отдельной миске, а на блюде лежала гора душистого желтоватого риса. Ели руками. Тут надо уметь сложить ладонь лодочкой, убрав большой палец внутрь и выталкивая им горстку риса, забранную ладонью как ковшом, прямо в рот. Особым знаком уважения считалось покормить соседа. Плов был обжигающе горячим и неимоверно вкусным. Женщины появлялись в комнате из женской половины, ставили что-то на стол, забирали использованную посуду и возвращались к себе. Не знаю, хорошо ли мы вымыли перед этим руки, но отца на следующий день пронесло.
Почти все свободное время, пока отец занимался подготовкой к экспедиции, я проводил на пруду, гордо называемым Комсомольским озером. Я человек контактный, для меня никогда не было проблемой найти язык с самыми разными людьми, будь то военные или милиция, бандиты или жители других стран. Я легко и с удовольствием передразниваю, и это помогает мне лучше понять других и вести себя соответственно.
Я мгновенно нашёл себе компанию местных подростков примерно моего возраста. Это были, в основном, русские ребята. Несмотря на единую идеологию, которая, кстати, очень многого добилась именно в плане содружества разных народов, публика в Оше резко делилась на киргизов с узбеками и русских. Всё, конечно, было спокойно и мирно, но разделение существовало. И скрытая вражда тоже. Она иногда проявлялась в стычках нашей компании с местными, которых русские мальчишки называли чертями. Те были, на самом деле, вполне мирными людьми, так что практически всегда заводилами была наша русская компания. Обычно дальше громких слов дело не шло.
У мальчишек в нашей компании уже были подружки. Они катались с ними на лодках по озеру и имели очень важный и довольный вид. Насколько я помню, у меня до того момента ещё не было опыта в данной сфере. Я, конечно, влюблялся, и меня пугало и завораживало то чувство, которое появлялось всякий раз, когда это происходило: и восторг, и грусть, и боль, и счастье. В общем, любовь. Вернее, влюблённость. Она физиологичнее, и, скорее, эмоция, нежели полноценное чувство. Я выбрал, как мне казалось, самую симпатичную девчонку, и на следующий день мы уже катались на лодке, а вечером целовались. Её звали Афина.
Достойным завершением недели стали кроссовки, которые мне подарил папа. Это были первые в моей жизни кроссовки. Настоящие, фирменные, с темно-алым замшевым носком, каучуковой подошвой и загадочным названием «Арена» на пятке. Почти наравне с джинсами «Монтана», пластинками, жвачкой, югославской стенкой с баром, «аляской», собранием сочинений Мориса Дрюона и сапогами-чулками, кроссовки были среди самых дефицитных и вожделенных ценностей эпохи загнивающего социализма.
На складе базы мне выдали кое-какое альпинистское обмундирование. Ботинки с трикони зубчатыми набойками на подошве наподобие кошек. За нами заехал ЗИЛ-53, и мы загрузили его кузов консервами, одеждой и оборудованием. Я ехал в кабине с водителем.
Дорога шла в гору вдоль устья реки Гульча, некогда самого басмаческого места. Уже давно никаких басмачей не осталось и в помине, но местность не выглядела дружелюбной. Постепенно растительности становилось все меньше, а дорога превратилась в серпантин, который шёл к первому перевалу Чирчик, ведущему на Памир Крышу Мира. За ним дорога, не меняясь, идёт к перевалу Талдык, после чего спускается в Алайскую долину к посёлку Сарыташ. Это уже довольно высоко, порядка трёх с половиной километров над уровнем моря. Воздух на такой высоте разрежённый, и двигаться, пока организм не адаптируется, нужно осторожно. Когда я спрыгивал с остановившегося грузовика на землю, у меня даже кружилась голова. Вдоль дороги была широкая канава, где я обнаружил единственное растение, кроме жёлтой и сухой травы, которой было покрыто все вокруг, это был мясистый серо-зелёный цветок с бледными грязновато-белыми лепестками. Я показал его отцу, и тот сказал, что это эдельвейс. Я был слегка смущён, потому что в моем представлении эдельвейс дарился даме сердца джигитом после героического восхождения к вершине горы. Но дело в том, что это на Кавказе высота в три с половиной километра вершина многих гор, где властвуют лёд и камень. А на Памире это были лишь предгорья. Тем не менее я положил эдельвейс между страниц книги и долгие годы после этого иногда натыкался на него. Он и сейчас ещё лежит где-то между страниц с похождениями Оцеолы или капитана Немо. Возможно, когда-нибудь на него наткнётся мой внук или правнучка, перебирая барахло на чердаке.