Южаки дрогнули, попятились и старик достал второго кряду, полоснув по ногам.
Новую сулицу я метнул вслепую в ту же стайку южаков, скучковавшихся, как замёрзшие воробушки. Попал или нет, я не заметил. Остатки нашей ватаги, что только спустились с насыпи, с грохотом врубились в их ярко-синее пятно. Пятно ответило воплями, щедрыми брызгами, стонами и затем бульканьем. Пока его не домололи в костную муку, смешав с песком.
Брысь из сшибки, хорёк! рыкнул на меня сосед-таборянин. Решив было возразить, я скоро передумал, когда обух его топора чуть не вмазал мне по виску.
Я крутанул Храпуна, и зобр выбился на открытое пространство. Склонившись за третьей сулицей, я вдруг покачнулся. Что-то, сравнимое с ударом дубины, жахнуло по плечу и теперь не давало распрямиться.
Неловко изогнувшись, я разглядел блестящий наконечник, торчащий под мышкой. А за крылом голубое оперение арбалетного бельта.
Пся крев! выругался я, обламывая наконечник. Под курткой становилось мокро и горячо.
Я завертел головой, прикрываясь крылом как щитом, но так и не разобрался, откуда прилетел бельт. Пока не увидел синий росчерк, промелькнувший прямо перед носом. Наискось, в какой-то пяди от холки Храпуна.
С крыши фургона спрыгнул силуэт. Белый с синим.
Не уйдешь, сплюнул я и развернул зобра. Пальцы нащупали на поясе кистень.
Храпун бодро прорысил по тракту и с наскоку вклинился между фургонами. Полетели щепки, у самого уха заржал ишак. Тот самый южачишко взвизгнул и, оборвав поводья ишака, шмыгнул за угол.
Он петлял между фургонами, что-то верещал, но не тут-то было.
Я настиг его через три повозки. Погнал Храпуна по дороге, а сам обежал с борта и у другого фургона
«Звяк хрясь звяк», отозвался мой кистень, попав в мягкое. Южак закружился на пятке, будто в нелепом танце. Плюхнулся в песок неуклюже. Задёргался, захрипел. Песок окрасился в славные цвета мести. Синие перья на смятой каске стали пурпурными.
Щёки горели, а сердце так и лопалось от возбуждения. Приятное чувство! Я перевернул южака на спину носком сапога.
Тьфу! Мозгляк вшивый, поморщился я. Мальчишка был сильно младше моих лет. Волос что стружка, а подбородок гладкий, точно у девки. И только под носом, где стало красно от крови, что-то пушилось.
Слабая добыча. Даже голову забрать постыдно.
Отец опять поставит к печи.
Итого полторы головы. Усач с сулицей в паху и мальчишка с пробитым черепом. Две с половиной головы, если бросок наугад кого-то задел
Но Пра-бог требует больше голов.
* * *
В хвосте каравана я встретил лишь досаду.
Ватага Цирона давно разобралась с южаками и теперь лениво добивала раненых.
Зря, выходит, потратил время, затыкая паклей раненое плечо.
Остался кто? как бы мимоходом спросил я у таборянина, сидевшего возле трупа.
Из южаков-то? уточнил тот, примеряясь, где рассечь шейные позвонки. Не-а, всех забили. Разве что в колымаге той.
Не отвлекаясь, он ткнул в сторону последнего фургона. Возле того полукругом столпились таборяне, а сам фургон скрипел и раскачивался. Он отличался от других. Лазурный кузов с золотистыми узорами, бесполезные фигурки на покатой крыше Перед резными ко́злами валялись ишаки. Три или четыре туши только по ногам считать. По ним, окоченевшим в странной позе, точно валуном прокатили.
Храпун подо мной встревоженно засопел.
Я вздрогнул, приметив зобра-переростка Цирона. Вороное отродье приткнулось к нарядному кузову, тяжело дыша. Окосевшими глазами зобр бессмысленно блуждал по песку, а из ноздрей и пасти капало багровым.
«Дурман-грибы, подумал я. Переел и расшибся, бедная тварь».
Но если зобр здесь, то
А это у нас кто, а?! проблеяло в толпе. Кишки мои скомкались от неприятного предчувствия. Но Цирон обращался не ко мне. Пришпорив Храпуна, я медленно двинулся к колымаге, и таборяне расступились, чтобы не напороться на рога.
В тот же момент Цирон, перемазанный кровью, дёрнул на себя дверцу фургона. Та каркнула, плюнула стеклом из оконца да повисла на одной петле. Цирон захохотал и сунул лапищу внутрь, а когда хотел выдернуть обратно
Сын грязной собаки! закудахтала старуха, вцепившись Цирону в лицо. Не позволю! Людоеды!
Асбаш зашипел и ударил кулаком женщине под грудь. Та раскрыла сморщенный рот и обмякла.
Стерва, процедил Цирон, выбросив старуху как какой-то мусор.
В кулаке его алел нож.
Тётушка Дита! внезапный визг резанул по ушам.
Но старуха так и осталась лежать у колёс, маленькая и жалкая в пышном ворохе юбок.
Да-да, сучка, Цирон слизал кровь с лезвия ножа; щёки и лоб были исцарапаны, теперь твоя очередь.
Он одним рывком выволок из колымаги что-то неведомое. Я было подумал, что это пуховое облако. Сразу затем что большой лебедь. Но всмотревшись, расширил глаза.
Это была девка. С волосами цвета мёда. С кожей, как впервые белённая печь.
Тонкое, невесомое создание. Живое украшение лучше двух с половиной добытых голов. Даже сотни голов!
Какая ты у нас невинная, прям-таки молочная, Цирон осклабился. Сейчас мы тебя исправим, так-то!
Асбаш схватил девку за локоны и рывком поднял на ноги. Та закричала.
Нет, нет! крик сменился плачем. Не надо! Мой дядя заплатит
Тс-с-с, Цирон сжал ей губы пальцами, да так, что лицо её исказилось до неузнаваемости, таборянам золото ни к чему! Дашь что другое, так-то?
И тогда я увидел её глаза. Огромные. Больше, чем у Михаль. Похожие на два янтарных диска и ещё не пустые.
В отличие от Михаль.
Асбаш, вставил я, подъезжая ближе, что ты делаешь с добычей барона?
Цирон резко сорвал с девчонки платье, оставив её в исподнем. По щекам её крупными ручьями потекли слёзы.
Кто это у нас тут клювик разинул? проскрежетал асбаш. Хорёк! Никак вякалка выросла?
Барон получает всю добычу, асбаш, пропустил я его укол. И только барону её делить меж равными.
Да ну? он глухо рассмеялся. Дык я только попробую, стоит ли добыча делёжки. Неужто Саул огорчится, если я подготовлю ему девочку?
Таборяне из ватаги молчали, обступив нас кольцом. Видимо, они никак не могли решить, что сейчас главнее: правда боевого командира или правда барона, которого здесь нет. Чтобы придать словам веса, я подвел Храпуна вплотную к асбашу.
Отпусти добычу, в груди застучало, когда он оказался так близко. От ненависти вперемешку с тревогой. Или я
Или что? Расскажешь папочке? Цирон уронил девку на колени лицом ко мне. Отпущу-отпущу Только сперва покажу тебе, хорёк Снова покажу, как трахаются таборяне!
В голове помутилось, и взор застила пелена. В ушах мычал испуганный зобрёнок. Кричала Михаль. Ревела девка с янтарными глазами. Михаль с глазами пустыми.
Я оттолкнулся от седла и приземлился с тошнотворным хрустом.
Сапогом о колено Цирона.
Асбаш взревел обожжённым медведем, оттолкнув девчонку. Припал на больную ногу, взревел ещё И снял с пояса булаву.
Я тебя проучу! он разгрыз свой бурдюк зубами, сделал жадный глоток. Ноги переломаю!
Асбаш рубанул булавой по земле и выбил вмятину с голову младенца. Мне снова свело живот.
Сжав кистень в мокрой ладони, я пожалел о своей горячности.
Цирон бросился вперёд, невзирая на боль. Я увернулся и литое навершие булавы разнесло колымаге борт.
Асбаш прихрамывал, но плотный полукруг таборян не давал разминуться. Кистень приходилось вращать над макушкой, а не у плеча, как я привык. А Цирону было плевать: глаза его стали от грибов рубиновыми, точно кунтуш отца. Расцарапанное лицо, грива свалявшихся волос, косматая борода.
Если таборяне вселяют ужас в южаков, то асбаш Цирон вселял ужас в меня.
Я ударил кистенём сверху вниз, но асбаш отбил колючий шар крылом. И нипочём!
А теперь я! зыкнул он и взмахнул плашмя.
Я отскочил вновь и прогадал. Крыло задело за дверцу фургона, отчего я потерял целый миг.
И ровно его одного хватило, чтобы булава окончила бой.
Мне чудилось, я летел по воздуху много секунд. А когда упал навзничь, весь мой мир сжался до звезды, пылающей в боку. Тело наивного хорька скукожилось до парочки рёбер, разбитых в щебёнку. Раскалённую щебёнку, жгущую до потери сознания.
А это было быстро, так-то? Цирон торжествовал.
В глазах плыло, в ушах гудело. Единственные звуки моего нового крошечного мирка этот безумный гуд и блеяние асбаша.
Сначала я ноги тебе хотел переломать, ведь батенька твой барон как-никак. Просто проучить, как в тот раз с Михалкой, Цирон, ухмыляясь, закинул булаву на плечо. Но я передумал. Исколочу тебя до полусмерти, так-то. Чтоб лежал ничком да срал в портки, пока не сдохнешь.
Асбаш поднял булаву высоко-высоко. Так, что навершие затмило солнце.
К бесу тебя и твоего батьку, хорёк, Цирон стал неожиданно спокоен. Как сырая могила. Курва твой Саул, и законы его курвины.
Вдруг Цирон выпучил глаза и покачнулся. Булава выпала из лапищи, вонзившись в песок у моего уха.
Асбаш повернулся медленно, как замороженный, и я увидел, как вместе с ним повернулось и копьё, вбитое меж лопаток.
Так-то выдавил он, но договорить не успел. Гибкий меч Нира, скачущего верхом, отсёк асбашу голову.
Уродливой лохматой птицей она спикировала наземь. И не успело тучное тело поднять пыль, я услышал холодный голос асавула:
Барон любит тебя, Цирон.
* * *
Хата мерно покачивалась в такт шагам Гуляй-града. Прибитая к полу мебель едва-едва поскрипывала, сидела прочно. Только звякали фонари на зобровом жиру да плескалась вода в кадке.
Вот так сыпь и обматывай, шептало кротко. Больше ничего не надобно. Мы Пра-богом избраны: у таборян всё скорее заживает, чем у южаков. Но решишь схитрить высечем до крови.
Я распахнул веки и увидел самую нелепую картину в своей жизни. Надо мной нависли две девицы: одна с глазами тёмными, точно глубокий колодец, другая глядящая янтарём. Одну я знал давно, но воспоминания о ней комом оседали в горле. Другая казалась незнакомой, но разве так бывает в таборе?
Очнулся. Я же говорила, отрешённо отметила Михаль, привстав с лавки подле моей постели. На ней было простое бурое платье и чёрный капюшон с длинным шлыком вдовья одежда. Как твоя плоть, хорёк?
Ломит в груди, честно признался я и вдруг опешил. Цирон
Растаскан волками по Глушоте, как и велит закон, сухо ответила Михаль. А я, как велит закон, должна оплакивать своего мужа. Но ты поправишься скоро.
Храни тебя Пра, Михаль, я посмотрел на неё со смесью благодарности и стыда, но скоро отвёл взгляд.
Я ни при чем, хорёк, она улыбнулась, но в этой улыбке не было ничего. Благодари Нира, что оказался рядом, а особенно барона. Это он выбирает, кого наказывать, а кого одаривать.
Одаривать? я замялся.
Ты, верно, ослеп, раз добычу не видишь, Михаль толкнула незнакомку в плечо, и та взвизгнула, чудом не упав.
В больном сознании что-то отозвалось на этот визг, под ложечкой засосало. Я вдруг вспомнил то ли пуховое облако, то ли лебедя. И почувствовал, что только последний мозгляк не узнал бы эти медовые локоны и кожу белее печи. Я покосился на девку и обозвал себя дважды мозгляком.
Нет, печь ей в подмётки не годилась, как бы нова ни была.
И я потерялся, закашлялся. Что мне с ней делать?
Мне почём знать? Михаль пожала плечами. Барон наградил тебя за честный делёж, вот ты и решай. Хочешь сделай из неё портниху. Или посади на цепь, как забавного цуцика. Думаю, на цуцика она очень похожа такая же милая, но бесполезная.
Да как ты южачка задохнулась от возмущения, и губы её сжались в тонкую нить.
А надоест утопи в кадке, невозмутимо закончила Михаль. Лишний рот всегда лишний.
Южачка расширила глаза и побледнела пуще прежнего. Теперь и молоко покажется жёлтым на её фоне.
Разберусь, нехотя ответил я.
Разберёшься, кивнула Михаль и вышла.
Оставшись наедине, мы с южачкой минуту глядели друг на друга. Я в её янтарные глаза затравленного зверя, а она в мои чёрные таборянские. Её переодели в простецкую шерстяную тунику до колен, в какие рядили лежачих стариков.
Ты меня убьёшь? всхлипнув, выдала она.
А надо?
То есть не убьёшь? она утёрла нос каким-то малюсеньким платком. Чудна́я.
Пока не решил, я сел в кровати и поморщился. Рёбра были туго стянуты полосками зобровой кожи. Но будешь мешаться, выброшу в окно.
Врёшь, янтарь её недобро сверкнул. Мужчина не может поднять на женщину руку. Только если он не палач и так не решило Панское собрание, разумеется. А собрание созывают только при условии
Ты несёшь бред, нахмурился я. В таборе ничего такого нет и не было. Хочешь жить в таборе живи по законам табора.
Дикарь! она недовольно сложила платочек уголком и посмотрела на меня свысока. Да будет тебе известно, что пан Казимир приходится мне дядей. И когда меня не найдут на тракте, когда он поймет, где я Он сам явится меня спасать! И приведёт сюда тысячу драбличей, понял?
И мы их растопчем, пообещал я. Слава Пра-богу, что наслал на ваши города Коневал. И все ваши кони издохли. А те, что не издохли, сделались такими слабыми на хребет, что и мозгляка не поднимут! меня взяла такая гордость за Пра, словно я сам раздувал моровые ветры по его указке. Один таборянин стоит сотни южаков.
А вот придёт дядя Казимир, тогда и посмотрим.
Пусть приходит, фыркнул я. А то чего ж южаки целый век Глушоту по границе обходят?
Дикарь, выплюнула она. Уже не так уверенно.
Южачка, съязвил я.
Девчонка зыркнула в сторону туда, где в стол был воткнут тесак для разделки мяса.
А если я тебя убью? сощурилась она.
Ну Тебе натянут ошейник и потащат на цепи за Гуляй-градом, я усмехнулся. Наутро от таких только цепь и остаётся. Глушота забирает.
Южачка замолчала, потупила взор и спросила, глядя в никуда:
И на сколько я здесь?
Навсегда, без сомнений ответил я.
Я услышал, как протекает крыша капли медленно, одна за другой срывались с потолка и тихо стучали об пол. Неужели в Глушоте дождь?
На-всег-да, по слогам произнесла южачка, будто пробуя это слово на вкус.
«Кап, кап, кап», стучала вода.
Стекая по белым, почти молочным щекам, разбивалась о скамью. Солёная южная вода.
* * *
Весна выдалась щедрой на дичь. Лоси развелись в изобилии и выедали даже зобровы пастбища. Волки же укочевали на север, не рискуя драть сохатых, заматеревших в гон.
Даже отец пребывал в приподнятом настроении. Он ставил меня к печи реже обычного, что радовало и меня, и мою настрадавшуюся спину. Но я не обманывался: должно произойти чудо, чтобы я перестал быть для него всего-навсего «хорьком».
А Глушота в чудеса не верит.
В одну из первых недель южачка спросила меня, не утерпев:
Как тебя всё-таки зовут?
Хорёк, просто ответил я, нарезая шмат вяленой зобрятины. Уже и забылся другой ответ, который возможно дать.
Девчонка отложила мою куртку, которую подшивала, и закатила янтарные глаза. Латала доспех она всё так же неумело, как и доселе. Зато больше не пугалась опухших пальцев и длиннющей зобровой иглы.
Не устаю поражаться твоей прозаичности, она цокнула языком. Не могут тебя звать «хорьком». Барона вашего зовут Саулом, Нира Ниром. Даже эта девушка, от которой у меня мурашки по коже, поёжилась южачка, зовётся Михалью. А ты просто лесная крыска какая-то.
Деды говорят, хорь может прогрызть дыру в спящем зобре и выесть его за три ночи, я пытался убедить не столько девчонку, сколько себя самого.
Фу, гадость какая. Но разве возможна такая кондиция, чтобы человеку пусть и такому дикарю, как ты, не дали при рождении порядочного имени?
Не твоё дело, огрызнулся я. У самой-то, поди, порядочное имя?
Она сложила руки, красные от шитья, на коленях и самодовольно выпрямилась. Янтарные глаза сделались карими под вуалью густых, странно-тёмных ресниц.
Констансия, гордо проскандировала южачка. Так звали мою бабушку, а она кровь от крови пана Леха, который, смею заверить