Дурацкое имя, отмахнулся я, жуя кусок зобра. Больно длинное.
Южачка вскочила на ноги, забыв про куртку, что валялась теперь на полу.
Не моя вина, воскликнула она, задрав маленький подбородок, что твой интеллект настолько примитивен, раз ты не в силах запомнить такое дли-и-инню-у-ущее имя!
«Коста» подойдет лучше, я прикинул наспех. Не таборянское, но и не нудное.
Тупое, дикарское имя.
Вот и будешь Костой, я прыснул, проглотив кусок. Тебе подходит.
Не буду.
Тогда останешься южачкой.
Ладно, буду Костой, передразнила она меня, вновь закатив глаза, но только при условии, что ты назовёшь мне своё имя. Настоящее.
Попялившись на кривые ломти зобрятины, вышедшие из-под ножа, я наконец сдался.
Брегель.
Она взглянула меня смертельно серьёзно, задумчиво сжав губы. Чтобы потом взорваться пронзительным хихиканьем. Смеялась она так же, как и делала всё прочее, по-южакски чудно́. Крепко зажмурившись и с вечным оскалом безупречных зубов.
Нет, отдышалась она, «хорёк» действительно звучит в тысячу раз лучше!
Шельма, пробормотал я под нос.
И ты ещё моё имя дурацким называл!
* * *
Середина лета. Зной пришел так же неожиданно, как и ночные грозы. Днём зобры изнывали от жары, ленились, плохо нагуливали жир. А в сумерках, измученные громом, ломали стойла на хлев-палубе. Молнии дырявили Глушоту, а она скрипела горящими соснами, курилась торфяниками, чем бередила дичь и лесных бесов.
Пастбища полыхали, и отец сделался гневливым.
Он повел Гуляй-град на север вслед за волками. И волки были тому несказанно рады. Охочие до зобрятины, они сходили с ума. Покушались на всадников, получали отпор и покушались сызнова.
Послав меня и парочку таборян на волчий промысел, барон никак не ожидал, что мы вернёмся с пустыми крюками. Но страшно было другое. Мы недосчитались одного таборёнка, ещё безбородого, но охочего до жатвы.
«На южаков не взяли, бравурничал он, так я столько серых хвостов добуду, что в грядущий раз точно возьмёте».
Таборянская живучесть сыграла с ним плохую шутку. Когда паря нашёлся, волки жрали его заживо. Придушить не придушили, но горло продырявили. Оттого его крик был не громче сквозняка, гулявшего в хате. Израненный, с выпущенными кишками, он до сих пор возникает перед глазами, стоит лечь спать.
Кричит, но не кричит. Разевает рот рыбой, выброшенной на берег.
Мне тогда сильно досталось от отца. Печь пришлось белить сызнова.
Почему он так тебя ранит?! возмущалась Коста, обрабатывая мою рваную спину. Ты же ни в чём не виноват! Такое случается, вам просто не повезло
Нет никакого везения, я крепко сжал зубы, когда девушка коснулась спины тряпицей. Таборянин рассчитывает только на себя и на табор. Тот малый, должно, рассчитывал на нас, а мы его подвели.
Как будто побои что-то изменят, Коста фыркнула, и её теплое дыхание щекотнуло мне по шее. Да не вертись ты! А вообще, думаю, барон к тебе слишком строг.
Тише! шикнул я. Не дай Пра, услышит кто.
Хорошо, хорошо, прохладная мазь приятно успокаивала раны. Я о том, что за эти месяцы, она тяжело вздохнула, я поняла, что ты самый недикарский дикарь. Можешь себе представить? Только бы состричь эту безвкусную косу
Не смей! резко обернулся я. Коса, сплетённая в тугой жгут, хлестнула Косте по лицу да так, что та откинулась на кровать.
Я пошутила вообще-то, она потёрла порозовевшую щёку. Но ты тоже мог бы меня похвалить. Например, «милая Коста, у тебя лучше всех получается обходиться с моей спиной! Михаль тебе и в подмётки не годится!»
Она-то здесь при чём?
Да ни при чём, Коста скрестила руки на груди. Шерстяная туника задралась, обнажив острые белые коленки. Просто зачем ей приходить, когда я и сама могу? К тому же она Жуткая, у девчонки порозовела и другая щека, и она стыдливо отвела взгляд. И нисколечко я не ревную, если ты так подумал.
Рев-ну-ю, по слогам повторил я новое слово. А как это?
Коста как умела только она закатила глаза, обиженно поджав губы:
Идиот неотёсанный.
* * *
Наступил священный день моего народа, праздник всех таборян Лита. День, когда солнце достигает своего апогея и светит так долго и жарко, как может лишь единожды в году. Но таборяне не славят солнце, ведь солнце жжёт кожу и слепит глаза, испепеляет пастбища зобров и валит пастухов, одуревших от зноя.
Потому таборяне славят Литу день, когда солнце начинает слабеть и рождается Тьма.
Когда самый долгий день года подходит к концу и ненавистное светило клонится за горизонт Тогда таборяне со всей Глушоты собираются вместе. Девять Великих Таборов и куча таборков помладше сбредаются к нашей единственной святыне, как ползучие гады на запах падали.
Мы не паломники, не святые старцы, грызущие просфоры по скитам.
Тем, кто родился в таборе, нет нужды молиться, а исповедь для нас просто смешное слово.
Но Лита ночь дьявольская. Ночь волшбы и жертвоприношений.
Ночь, когда можно всё. Блуд, дурман, грызня до крови.
Колоссальные костры, сложенные из целых деревьев, жарили небо, поднимаясь к самой луне. Гуляй-грады застыли в торжественных позах, а в гранитном их хороводе сиял Палес. Титанический столб, мерцающий зелёным пламенем, был засыпан на треть черепами волков, лосей, зобров, южаков. Вся убитая добыча подносилась ему как последнему воплощению Пра-бога на земле.
Таборяне всей Глушоты отдавались Лите. А Лита благоволила им самой славной ночью в году ночью без запретов.
Когда я однажды рассказал Косте, почему Михаль такая, девчонка стала самая не своя. Постоянно тревожилась почём зря, а бывало, просыпалась ночью в холодном поту. Она уверяла меня, что всё в порядке. Что виновата скверная погода Но я-то понимал.
Она боялась повторить судьбу Михаль.
А отец никогда не обещал обратного.
Брегель, прошептала она. Мне здесь некомфортно.
Мы сидели у малого костра, вокруг которого как и всюду галдели и пьянствовали таборяне. Таборяне Саула и прочих восьми баронов.
Давай позже.
Чего, хорёк? мимо, пошатываясь, проплясал рыжекосый Илай в обнимку с молодой таборянкой. Не даёт тебе твоя южачка отпраздновать? Коли в тягость, можем поменяться!
Таборянка игриво подмигнула мне, высунув в разрез платья крепкое бедро.
Не меняюсь, покачал я головой.
Эх, Илай цокнул языком, скучный ты!
Может, всё-таки найдем место потише? взмолилась Коста, подняв на меня янтарные глаза, переливающиеся в отблесках пламени. Отказать было невозможно.
Бес с тобой, я сдался.
Я снял свой нарядный, цвета спелой вишни кунтуш и постелил средь зарослей шиповника. Коста села, вытянув стройные ноги, и похлопала ладонью рядом.
Присаживайся же.
Я послушался, но Коста отчего-то закатила глаза.
Что не так?
Ты ужасно необходительный! Даже для дикаря, она вздохнула. Хочешь, чтобы я замёрзла?
Могу развести костёр. Это быстро.
Я привстал с кунтуша, но Коста потянула меня за рукав рубахи, и я сел как получилось. Вплотную к ней.
Вот же болван! рассмеялась она и положила голову мне на плечо, так и не отпустив рукава. Медовые локоны рассыпались по моей груди.
Ты когда-нибудь думал, что это судьба? неожиданно спросила она. Одному богу известно, где бы я была, не окажись ты тогда Там. Я же могла быть на месте тётушки Диты, но ты не дал, она обернула ко мне лицо, неестественно белое, неправдиво чистое. С маленьким подбородком и крошечной горбинкой на носу, что совсем его не портила. А даже Украшала, что ли. Почему ты не дал?
По закону табора начал я.
А ещё? перебила Коста.
Ну, я запнулся, мне подумалось, что ты самое необычное, что я видел в жизни. Такая Ненастоящая. Не из этого мира. Как снег летом.
Продолжайте, пан дикарь, она хихикнула, скрестив самые необычно-красивые ноги на свете.
Я тогда понял, что если не прекращу это, не остановлю Цирона, я посмотрел на луну, словно она могла отсыпать мне нужных слов, то до конца дней себя не прощу. Нельзя портить такие чудеса. Ведь, может, другого такого и за всю жизнь более не встретишь.
Коста приподнялась на локте и заглянула мне прямо в глаза. Мне стало волнительно.
Глупо звучит, знаю, попытался я защититься.
Какой же ты она обхватила меня за шею, и я поплыл мыслями.
Я даже не поверил, что это её губы прикасаются к моим. Разве может существовать нечто такое мягкое? Точно пуховое облако, только лучше. Я словно весь обратился в этот момент. Моё тело ощущалось только там, где меня обнимала Коста. Моё лицо жило лишь там, где касалось её лица. И единственный запах, что волновал мой таборянский нюх, запах костра, смешанный с полынью и чем-то ещё. Чем-то таким, чем пахла она одна.
Что бы ни говорил твой отец, она прервалась, заковывая меня в жидкий янтарь своих глаз, бог, наш бог создал нас равными. Но истинно равными мы становимся, только найдя себя.
Я взял её за талию и притянул к себе.
И я, кто бы мог подумать, улыбнулась Коста, кажется, нашла себя только что.
В таборе?
Отнюдь. Всего-то целуя одного дикаря.
Мои щёки вспыхнули, но тепло внутри быстро сошло на нет.
Только вот отец не даст тебе быть моей женой.
Потому что я лишь «добыча», да?
Я уткнул взгляд в кунтуш.
Для меня ты не просто добыча.
Коста резко встала и отряхнулась.
Даже прачки на меня косо смотрят, когда я хожу стирать, она отвернулась. А они просто бабы, Брегель! Я хочу быть равной тебе, равной всем вокруг, а не какой-то вещью.
Я
Молчи! она сжала кулаки. Твой отец убивает тебя из месяца в месяц. Зовёт тебя кличкой, как животное. Тебя здесь ровней не считают. А я считаю. Так чего ты всё-таки хочешь?
Нет ни единого места, где можно жить так, повысил я голос. Предлагаешь в глушь убежать?!
Не в глушь, глянула она искоса, но на юг.
Невозможно, вскочил я.
Коста лёгким движением разулась.
Так ли? тихо и нерешительно спросила она, обращаясь ко мне и к себе сразу.
Подумай ещё, вдруг обернулась она.
Шерстяная рубашка сползла по её телу к щиколоткам, обнажая безупречные изгибы. Она оказалась белой всюду от пяток до длинной шеи. Только мёд волос и янтарь как золотые мазки на печи. Делали её ещё более особенной.
Коста перешагнула рубаху как ненужный скарб. Шагнула навстречу.
А я помогу тебе выбрать.
Но выбор был сделан за меня.
* * *
Гуляй-град двинулся обратно на юг вслед за кочёвкой диких зобров. И я решил, что пора.
Осень была в разгаре, и Глушота плакала навзрыд. В эту ночь прекрасную ночь! даже звёзд не видать; небо заволокло тучами. На хлев-палубе было сыро и душно от дождя снаружи и горячего дыхания зобров внутри.
Хорёк, сонно позвал с лавки Меров, потирая слипшиеся веки. Ты, что ли? Никак южачка с простыней согнала?
Точно так, Меров, обманчиво-лениво потянулся я. Не спится мне, вот и пришёл Храпуна проведать.
Счастливый ты, зевнул взлохмаченный таборянин, но прикладываться на лавку не стал. Так уж и не спится, что ли?
Ни капельки, я настойчиво делал вид, что не понимаю, к чему он клонит.
Тогда, Меров поправил бороду, сплюснутую лавкой, айда сменишь меня, хорёк? Видит Пра-бог в долгу не останусь!
Я с минуту поколебался напускно.
Ай, бес с тобой! махнул я рукой. Но чтоб утром здесь был, лады?
Не обижу, обрадовался Меров и тут же кинулся хлопать меня по плечу. Славный ты малый!
«Прости, Меров, мысленно извинился я, и спи крепко».
Только-только таборянин хлопнул дверью, я наспех оседлал Храпуна и вернулся за Костой. Тёмными закоулками я провел её, укутанную в мой нарядный кунтуш и плащ, в самый низ Гуляй-града. Мы крались «как шелудивые мыши», ползли ужами и сливались с тенями. Не брезговали ни ржавыми лестницами, ни собачьими лазами. Коста держалась молодцом. Когда труба с огненной водой обожгла ей щиколотку, она только чуть-чуть всхлипнула и только.
Когда мы выберемся, тебе больше никогда не будет больно, серьёзно прошептал я, подсадив её в седло. И вновь поразился, какая она лёгкая и хрупкая. Как молодой колосок.
Я верю, Брегель, шепнула она в ответ. И почему-то печально улыбнулась.
Поднатужившись, я крутанул ворот. Брюхо Гуляй-града пронзительно заскрипело, и ветер ворвался в хлев через разверзшийся люк. Потянуло свежестью.
Я резво вскочил на спину Храпуну, тот засопел. Коста горячечно прижалась ко мне, обхватила намертво аккуратными тонкими руками.
Держись, бросил я ей. Путь неблизкий.
* * *
Половину дороги мы преодолели без происшествий. Гуляй-град так и спал, а дождь подчищал за нами следы. Осенние слёзы Глушоты мазали отпечатки копыт, прибивали к земле забористый запах Храпуна.
Когда тот самый сосняк растаял позади и мы пересекли тракт, Коста задрожала.
Замёрзла? спросил я, силясь перекричать дождь и топот.
Нет, голос, ставший родным, дрожал, просто не могу поверить, что это правда.
Верить рано, обрубил я, но тут же смягчился. Вот дойдём до реки, будет можно. Там до южаковой границы рукой подать.
Поскорей бы, она уткнулась лицом мне в спину. Погоди Слышишь?
Воздух рвался и шипел. Я посмотрел назад, и глаз мой нервически дёрнулся.
Старческая голова Гуляй-града изрыгала пламя, возвышаясь над лесом. Живой город медленно разворачивался в нашу сторону.
Он же нас не догонит? запереживала Коста. Не догонит же?!
Он не догонит, я прикусил губу, а вот они да.
В чаще затрубил боевой рожок. Затем другой, третий. Рёв чьего-то зобра донёсся из глуши, стократно отразившись от сосен.
Я пришпорил Храпуна, и он перешёл в галоп.
Только Глушота знала ответ, сколько мы так неслись. Без оглядки, без разбора. Кустарник царапал лицо, вода заливала глаза но то были мелочи. Коста, кажется, вся окаменела. Её объятия превратились в узкий пояс, бывший мне не по размеру.
Впереди зашумела вода, и не успел я смахнуть капель с век, как Храпун прыгнул.
Мелководная речка, только-только набиравшая силу, вспенилась и забурлила под плюснами зобра.
Но, взобравшись по крутому берегу, Храпун засипел. Он вымотался от бесконечного бега, и то было ясно. Нет, Храпун, только не сейчас, нужно лишь подождать.
Вновь загудели рожки уже совсем рядом. Меня пробрал озноб.
Смотри! белый палец Косты казался призрачным в ночной мгле. Огни!
Там, куда указывала Коста, светился лагерь южаков. Похожий на болотные кочки осоки, он будто сам собой вырос здесь, посреди просторного луга. Лагерные шатры даже в свете далёких факелов выглядели неоправданно пёстрыми.
Ау-у-у-у! что есть силы воскликнула Коста, и высокий девичий крик пронзил вязкий шум дождя. Помоги-и-ите!
Молчи, дура! рявкнул я. Мы как на ладони.
От лагеря отделилась кучка светлячков и стала скоро сокращать расстояние. Южаков десять, не меньше, мчались к нам на свежих ишаках.
Вблизи просвистел арбалетный бельт. Храпун опасливо замычал.
Не стреляйте! взвизгнула Коста, спрятавшись за меня. Я положил руку на кистень.
Южаки обступили нас, но сохраняли дистанцию. Такую, чтобы не достали зобровы рога.
Назовитесь! звучно потребовал один из них, с самым пухлым плюмажем. Другие всадники, с грустно поникшими перьями, наставили арбалеты.
Это я, Констансия! девчонка скинула плащ, порывисто спрыгнула наземь. Ноги её от долгой езды затекли, и она плюхнулась в самую грязь.
Коста
Панна Констансия! пухлый плюмаж поднял факел и остолбенел. Не верю своим глазам!
Я тоже! она разразилась плачем. Тоже!
Но как Откуда?! растерялся главный южак.
Потом, пан ротмистр, она с трудом поднялась, приткнулась к его стремени, всё ещё плача. Дайте своей панне забраться!
Ротмистр оживился и послушно подал девчонке руку. Та уселась позади него, обхватив руками.
Как доселе обхватила меня. Меня заколотило от нового, незнакомого чувства.
Должно быть, то была ревность.
Какого беса, только и нашёлся я.
Ротмистр взялся за ножны. Прочие южаки зашуршали арбалетами.
Панове, обратилась Коста к ним, дайте нам объясниться.
Южаки замерли в боевой готовности.
Что тут объяснять?! вспыхнул я. Живо пересядь обратно!