Еще в выпускном классе, после приписки в военкомате, с некрасиво стриженной головой, «мушкетер» откликнулся на призыв военкома и записался на поступление в Ленинградское военное кораблестроительное училище, хотя об устройстве кораблей и их предназначении имел еще меньше представления, чем о вибрации. К его счастью, на отборочном медицинском осмотре вращение на центрифуге оказалось для него фатальным сильно закружилась голова и отряд военных инженеров-кораблестроителей недополучил «ценного специалиста». И тут однажды в их мальчишеской компании появился франтоватый и полноватый, но молодой еще человек, поразивший всех не только рассказами о дальних странствиях, но прежде всего своими невиданными галошами, которые, в отличие от традиционных советских, твердых и черно-красных, были серыми и мягкими, так что, сняв, их можно было убрать в мешочек или в карман. Новый товарищ рассказал, что проучился четыре года в Московском институте международных отношений (МИМО), изучал кхмерский и китайский языки, побывал на практике в экзотической Камбодже и недолго в Пекине, но был отчислен, потому что в конце концов не осилил китайский. А в Караганду приехал, чтобы поступить в местный политехнический и жить у дяди. Профессию инженера он теперь считал более надежной и востребованной.
А через короткое время после этого разговора случилось первое чудо, возможное только в незабвенные советские времена. В «Комсомольской правде», которую выписывал примерный комсомолец, опубликовали объявление с приглашением поступать в тот самый загадочный МИМО (тогда еще слова «государственный» в названии вуза не было). Карагандинский смельчак послал свои документы по указанному адресу и вскоре получил подтверждение о допуске к экзаменам. Прибыв в назначенный срок в Москву и остановившись у родной тети, решительный провинциал не осознавал до конца, куда и зачем он поступает. А проводивший с ним предварительное собеседование преподаватель или аспирант скорбно глядел на него и советовал не тратить попусту время, возвращаться в казахстанские края и поступать там. К экзаменам пришельца все же допустили, но вышел он из них пораженцем пятерка была только по немецкому (в карагандинской школе его преподавали носители). Три четверки не спасли, так как по сочинению была тройка. В итоге получилось мимо МИМО.
Весь следующий год ушел на тщательную подготовку ко второй попытке. Из принципа, так как понятия о профессии дипломата Артем имел весьма расплывчатые, но, как филателист, увлекался географией, языками и тоже мечтал о путешествиях в далекие и желательно экзотические страны, где бывали герои прочитанных им приключенческих книг. Его заявление о поступлении в престижный вуз было снова принято, но это уже не было чудом. Сыграли роль два солидных довеска: справка о двухгодичном трудовом стаже и направление республиканского комитета комсомола. Не подвели и отметки на экзаменах четыре пятерки и четверка по сочинению. Не обошлось и без маленького чуда. Протиснувшись на прием к председателю экзаменационной комиссии, настырный карагандинец спросил, каковы недостатки его сочинения. Председатель, в прошлом известный литературовед, достал из пачки «труд» приезжего юноши, внимательно пролистал и исправил красным карандашом четверку на пятерку. Возможно, у парня был жалкий вид, а возможно, так распорядилась судьба.
Свершилось и второе советское чудо посланца казахских степей зачислили в престижный московский вуз. Кроме детей номенклатуры и дипработников, поступать которым было легче, в рядах советской дипломатии соблюдался принцип квот с учетом социального происхождения для рабочих, солдат, нацкадров, школьников-медалистов и т. п. С пятерками по всем предметам, рекомендацией республиканского комсомола и двумя годами рабочего стажа Артем Кранцев, видимо, прошел по квоте «трудовиков». На собеседовании после экзаменов его спросили, какие языки он хотел бы изучать. Романтик не раздумывая ответил: любимый немецкий, арабский или японский. На сей раз чуда не случилось, но он не очень огорчился, увидев себя в группе креольского и французского. Улыбнулся, вспомнив, что на креольском говорят только в экзотических и тропических странах, ну а французский вообще язык королей, мушкетеров и куртизанок. Последовал окончательный короткий заезд в Караганду, в жаркий казахстанский июль, трогательное слезливое прощание с родителями и волнующее возвращение к началу занятий в Москву, в чистую маленькую квартирку, снятую вместе с приятелями на окраине города, в новостройках.
Креольский как профилирующий оказался выигрышным лотерейным билетом не сложный для изучения в отличие, например, от корейского или сингальского, на экзаменах обеспечивал сплошные пятерки. Французский вообще давался легко. Это подтягивало отметки и по другим предметам. Пять лет напряженной учебы пролетели незаметно, и очередное чудо произошло получено распределение в МИД с предварительной стажировкой на тропическом острове в Индийском океане, в республике гордых туземцев, строящих социализм. Одновременно новый сотрудник министерства наделялся правом на прописку в Москве по возвращении. Конечно, назначение было не таким престижным, как если бы в Париж, но для вчерашнего карагандинца стало началом большой, интересной жизни и профессиональной карьеры.
В общем, начинать пришлось не в посольстве в Париже, а маленьким секретарем в маленьком генконсульстве, в никому не нужном маленьком портовом городке на берегу большого океана, что все же выглядело везением.
Страдая без любви, стажер отправил с острова лирическое письмо знакомой студентке младшего курса по имени Светлана, с которой платонически и стеснительно пересекался в институте, не решаясь, как безлошадник, на откровенные признания. Месяцы грустного одиночества в тропиках, среди пожилых и не всегда любезных сослуживцев, подсказали ему верный путь к сердцу избранницы, и несколько дополнительных нежных писем завершили дело. Влюбленные наметили и сыграли красивую свадьбу сразу же по окончании стажировки и зачислении знатока креольского языка в Управление стран Африки в МИДе. Больше всего Артема поразила готовность девушки-мгимовки из благополучной московской семьи отправиться с мужем фактически в любую африканскую дыру, хотя другие выпускники приглашали ее в куда более заманчивые и «жирные» места на глобусе. Значит, сильна была любовь, и игра стоила свеч. Так началось личное счастье Артема Кранцева. В Управлении Африки он проявил старание и быстро продвинулся по службе, но это была уже не случайность и не чудо. Через три года исправной службы в коридорах министерства и регулярных переводов на высшем уровне с креольским языком хотелось забыть об Африке и начать думать о новой командировке, желательно с французским. Особенно тянуло к мушкетерам.
Желание материализовалось с руки знакомого генконсула в Марселе. Очередное чудо, случайность или парадокс? На время летних каникул в вузе бывший руководитель пионерской комнаты в Караганде предпочитал работу вожатым в мидовском пионерлагере под Москвой вместо увлекательного, по рассказам друзей, ударного труда в стройотрядах в далекой Сибири. Сибирью казахстанца было не удивить. Среди подопечных пионеров случайно оказалась Лиза, дочка будущего генконсула в Марселе, тогда еще первого секретаря в совпосольстве в Бурунди. Девочка обожала своего веселого вожатого, и папа этого не забыл. Почти двенадцать лет спустя их встреча в приемной Управления по Африке была искренней и теплой. Простая фраза «Давай ко мне, Артем, у меня есть вакансия» прозвучала магически. Марсель город Эдмона Дантеса, графа Монте-Кристо. Романтично. Но на собрании партячейки, которая должна была утвердить характеристику на выезд, один коллега, будущий большой начальник, сухо заметил: «Хочешь ехать в Марсель с понижением, подрываешь статус мидовца?» Ответом было: «Ну, если вы меня направите с повышением в Париж, я не откажусь». Посмеялись и характеристику утвердили. Парадокс?
А впереди была долгая интересная жизнь перевод из Марселя в Париж, учеба в Дипакадемии, переход в отдел прав человека в перестройку и, наконец, командировка в постпредство СССР и РФ при ООН в Женеве. Жизнь вроде бы удалась. А все началось-то с необычных галош
* * *
От платформы Театральная до кованых ворот поселка «Зарницы» прошел бодрым строевым шагом. Едой отоварился в продуктовом ларьке у входа в поселок кирпич черного хлеба, полбатона вареной, ветчинно-рубленой колбасы, два больших помидора, пучок зеленого лука на ужин и пакет кефира на утро. Подумал и прихватил еще бутылку водки с зеленой этикеткой, как в былые времена. Запас соли, сахара и растворимого кофе должен был сохраниться на даче Притихшая дача встретила свежей зеленью кустов и деревцев, посаженных всего три года назад. Сирень, почти отцветшая, все еще излучала головокружительный аромат, а земля уже покрылась первым плотным слоем молодой травки, и по ней приятно было пройтись босиком. Утверждают, что это восстанавливает баланс электричества в организме и успокаивает нервы. Настроение и правда улучшилось, хотя нервишки не давали покоя, посылая, вопреки всему, сигналы негасимого беспокойства что и как будет дальше? Возвращение в Россию, ко всему родному и знакомому, или продолжение бега в неизвестность в комфортной Швейцарии? Уравнение с двумя неизвестными. Когда стемнело, Кранцев с толстым бутербродом в руке уселся на крыльцо флигеля, поставил рядом стакан с доброй порцией водки и стал вглядываться в звездное июньское небо, как будто рассчитывал там найти ответы на тревожные вопросы Ночь выдалась прохладной, он никак не мог согреться под тонким байковым одеялом, ворочался, часто просыпался. Водка, наверно паленая, совсем не помогла и даже наградила к утру противной тупой болью в висках. Морщась, кое-как добрел до платформы Театральная, долго ждал электричку и назад ехал разбитый, полусонный в переполненном душном вагоне, зато согрелся. А мелькавшие за окном картины, несмотря ни на что, не отпускали, манили чем-то своим, исконно родным, до боли знакомым и желанным
На станции Кунцево, в Москве, Артем сошел уже вполне собранным для последнего броска, накупил в вокзальном киоске кучу свежих газет и журналов, поймал такси и, растянувшись дома на диване с чашкой настоящего, а не растворимого кофе, погрузился в чтение, чтобы убить время наступавшего дня. Без всяких планов. Свободная российская пресса, уже со времен перестройки и гласности привыкшая заваливать читателя тоннами крикливой, противоречивой и часто ошеломляющей информации, мало изменилась с наступлением капитализма. Душераздирающие призывы, гневные разоблачения, огульные обвинения и откровенные фальшивки по-прежнему составляли суть большинства репортажей и сообщений, что в целом давало возможность выявить приметы новой жизни в России. Вот примерный список: бессовестное, повальное разграбление и распродажа национальных богатств и мощностей, неандертальская грубость и деляческий цинизм, сродни американскому, в их присвоении (кто-то удачно назвал это прихватизацией), политические убийства, бандитские разборки, вакханалия рвачества, одержимость наживой, триумф алчности, пошлости, невежества, выставление напоказ и смакование жестокости и похабщины по телевидению и в кино. Особенно удручало стремительное падение могущества и престижа страны в глазах забугорных «партнеров»: достаточно было посмотреть, как заокеанский президент панибратски, с улыбочкой, похлопывает по плечу российского «царя». В общем, «свободная» пресса оставляла гнетущее впечатление сплошная гниль, плесень, труха. Оптимизм внушала только суперактивность россиян по части предпринимательства. Казалось, что всем и сразу захотелось поучаствовать в базарной давке, даже вчерашним честным и тихим обывателям, авось что-то перепадет
Начитавшись, Кранцев поехал к родителям, прощаться. Хвалил мамин борщ с пампушками, пожарские котлеты, любимый кисель из клюквы. И, едва сдерживая слезы, поглядывал как бы со стороны на своих старичков, стараясь не потерять бодрую улыбку на лице. Опять остаются одни, наедине друг с другом, со своими неизбежными болячками, крохотными пенсиями, большими заботами и маленькими радостями Почерпнутые из прессы «знания» он, в виде невообразимой каши в голове, внес в салон самолета, вылетевшего ранним субботним утром в Женеву. «Кашу» постепенно вытеснили имена и адреса, добытые им для начала бизнеса в Москве, а по мере продвижения в небесах к пункту назначения окончательно развеяла мысль, греющая сознание: «Есть чем порадовать старика Джона, его просьба выполнена. Что дальше? Будет видно».
* * *
В отличие от сумбурного положения дел на родине отношения со Светой радовали Кранцева своей спокойной гармонией, центром которой служила их драгоценная Анюта. У нее появились первые кавалеры сначала из школы при постпредстве, потом из университета, потешные своей серьезностью русские парнишки, соперничавшие фасоном недорогих джинсов, китайских кроссовок и расписных футболок. Аннушка называла их всех дурашками, но исправно выходила на свидания, протекавшие на виду у всех в клубе при школе и потом в облюбованном молодежью кафе. Это давало Кранцеву и Свете возможность побыть наедине, то есть с нежностью и пользой для здоровья провести несколько часов в объятиях друг друга. Прошлое, разделившее их по разным партнерам, постепенно угасало в сознании, что всякий раз повышало накал взаимного желания. Единственное, что досаждало Кранцеву, так это всяческое отсутствие инициативы со стороны Светланы, которая уготовила себе как бы роль вечной дичи, ожидающей охотника.
Быстро наступило лето пора пикников. Теплое и стерильное швейцарское лето, практически без комаров, без запахов грозы, мокрой травы. Земля и лес тоже без запаха. Зато вкусно пахли колбаски и австралийская баранина на решетках и углях грилей, усеявших берега озера Леман и окрестные рощи. Всем местам работники российского постпредства предпочитали для этой цели озеро Жу, расположенное в сорока километрах от Женевы на плато близлежащих Юрских гор. Неглубокое озеро прогревалось как раз до температуры, позволяющей остудить, но не простудить горячие души и головы. Всем ясно, что русский пикник, в отличие от европейского барбекю, это прежде всего пьянка, независимо от количества и качества еды. Еды, как правило, бывал перебор, а питья хронически не хватало. Начинали с водки, несмотря на жару, полировали пивом, красным и белым вином, поэтому участники, вызвавшиеся сесть за руль, должны были проявлять чувство разумного самоотречения. После поедания жареного начиналось купание, в прохладную воду входили с истинно русским гиканьем, распугивая местных любителей виндсерфинга. Жены бдительно следили за тем, чтобы их спутник не набрался больше других назавтра пойдут пересуды, а главным образом, чтобы не потерял самоконтроль и не стал позволять себе вольностей в отношении других жен. Как правило, все заканчивалось здоровым, коротким сном мужчин в тени приозерных кустов под неусыпным надзором боевых подруг.
Пикники не были исключительной привилегией русских. Прочие инограждане, экспаты, да и местные жители устраивали их не менее регулярно, причем еды было просто достаточно, а выпивки в три раза меньше. Они отличались чинностью, спокойными разговорами о домашней политике, прежде всего финансовой, об общих профессиональных делах или о совершённых путешествиях. К австрийцу Мартину Хесселю в загородный огромный дом на пикник приглашали с детьми, те носились по участку как угорелые, бесились как могли, не вызывая никакой реакции у взрослых, и просто мельтешили в глазах. У голландца Пира Греера, наоборот, дети не допускались и, может быть, поэтому все проходило слишком ритуально и нудно. Ближе всего по характеру к русским посиделкам проходили пикники у красавицы Тины Ристонен, советницы финской миссии, иногда на них присутствовал ее пьяный муж Хейкки, представитель фирмы «Нокия» в Южной Азии, где он, как правило, в основном и обретался. Их взрослые дети учились в университете в Швеции, и поэтому между своими изящная Тина считалась одинокой и сексуально обделенной. Кранцева откровенно восхищала резвость ее голубых чистых, смешливых глаз, полускрытых копной светлых прямых волос, выразительный коралловый рот, не говоря уж о статном, упругом, словно наэлектризованном теле на тонких пружинистых ногах.