Да, как будто вздремнём, отвечает мама.
Сон и его блага единственная радость, которая сглаживает предстоящее путешествие. Однако, если Хавьер засыпает после обеда на полчаса, нам предстоит проспать триста восемьдесят лет.
Глава третья
Не пойму, как это я сразу не сообразила, что происходит, за неделю до отлёта, когда случайно услышала разговор родителей.
Они говорили в гостиной, понизив голос, знаем мы эти фокусы.
Даже если они знали, что мы спим, всё равно не хотели, чтобы до нас долетело хоть слово.
Я схватила куклу Джозефину за голову и раскинула её тёмные волосы по подушке. Наверное, я лет пять не играла с Джозефиной, но держала её под рукой для подобных случаев.
Выйдя на цыпочках из спальни, я прошла мимо двери Хавьера.
Мерцающего света от его аквариума хватало, чтобы идти по коридору.
Из его комнаты донёсся довольно громкий шёпот, способный оживить даже Джозефину.
Петра, ты куда?
Я поспешила войти к нему, и скрипнула дверью.
Никуда. Просто попить.
Он перекатился в кровати, освобождая место. Вместо пижамы на нём была толстовка с капюшоном с изображённой на ней генетической бандой зверей, которую он не снимал три дня.
С тех пор, как китайские генетики воссоздали шерстистого Уолли и клонированный мамонтёнок вышел на мировую сцену, у каждого ребёнка лет восьми была толстовка с Уолли в центре на груди, маленьким гипакрозавром с одной стороны и птицей додо с другой. Хавьер протянул мне книжку «Мечтатели»[6], настоящую, бумажную, доставшуюся ему от отца. Книга была старая, написанная задолго до появления либрекса и генераторов историй.
Не сейчас, Хавьер.
Я поставила его любимую книгу на полку над кроватью.
У-у-у, заныл он.
Вдруг мама с папой повысили голос, и я приложила к губам палец.
Тише. Мы уже должны спать.
Я наклонилась поцеловать его на ночь и ушибла о кровать ногу. Закрыв рукой рот, я повалилась рядом с ним.
Прости, прошептал он.
Ты тут ни при чём, буркнула я, растирая на ноге палец. Я не рассчитала. Глаза подвели.
Хавьер схватил меня за руку.
Не переживай, Петра. Я буду твоими глазами.
К горлу подкатил комок, и я обняла брата. Взяв его ручонку, погладила пальцем созвездие родинок у сгиба большого пальца, молчаливое послание, о котором знали только мы. Я устроилась рядом с ним на подушке, и мы смотрели, как плавает со дна на поверхность аквариума и обратно африканская карликовая лягушка. С длинными перепончатыми ногами она была похожа на мексиканский томат с торчащими из него зубочистками.
Ну ты её и раскормил.
Её зовут Толстушка, так что всё в порядке, ответил Хавьер.
Я хихикнула и стала гладить родинки, пока не услышала его сонное дыхание.
Из-за корешка «Мечтателей» я увидела, как мама взглянула на нас внимательными и добрыми, как у Литы, глазами.
Я сползла с кровати Хавьера на пол. В коридоре было темно, и я решила, что до гостиной, чтобы подслушивать, безопаснее добраться ползком. Так я чувствовала обстановку на ощупь и, ни на что не налетая, подобралась к книжному шкафу.
Это как-то отвратительно, говорила мама. Сто сорок шесть дежурных на каждом корабле всё, что нужно, чтобы человеческий род продолжался с достаточным генетическим разнообразием, даже если все остальные погибнут.
Они часто шутили так, обмениваясь научными гипотезами.
Наверное, это просто один из их заумных разговоров во время свидания вечером без детей.
Похоже, что дежурные ради нас жертвуют собой, продолжила мама.
Их для этой миссии выбрали не случайно, как и нас, сказал папа.
Но мы-то доберёмся до цели.
Они такие же пассажиры, ответил папа. А мы точно не знаем, что нас ждёт. Кто станет утверждать, что им выпадет лучшая или худшая судьба?
Теперь всё больше становилось похоже, что этот разговор не гипотетический. Часы на кухне пробили десять.
Трансляция, сообщил отец, включая десятичасовые новости.
Я выглянула из-за диванной подушки.
«Сегодня вечером мы ведём репортаж со Всеобщего мирного форума, где растёт международное движение».
Ведущая подняла брови, но на лбу не появилось ни морщинки.
«Это интересное новое движение получило одновременно как огромную поддержку, так и ещё больше критики».
Её сменил остроносый мужчина с коротко подстриженными на висках волосами. Его тихий голос не гармонировал с острыми чертами лица.
«Этот век принёс много испытаний. Вскоре их станет больше. Представьте себе мир, где человечество достигло консенсуса. С единодушием мы избежим противоречий. Нет противоречий не будет и войн. Без затрат на войны, нет голода. Без различий в культуре, внешности, знаниях»
Я просунула голову между подушек, чтобы разглядеть получше.
За ним плотным рядом, обхватив друг друга за пояс, стояли мужчины и женщины в одинаковой униформе с обесцвеченными, зачёсанными назад волосами. Ни намёка на макияж, одинаковые улыбки.
«Неравенство и противоречия привели нас к беспорядкам и несчастью. Эти совместные усилия обеспечат выживание», сказал мужчина.
Ага, возразил папа, хотя парень его не слышал. Какой ценой?
Разве мы не этим занимаемся? спросила мама. Не выживаем?
Отец вздохнул.
Мужчина шагнул назад, сливаясь с шеренгой.
«Вступайте в наши ряды. Наше содружество сильно единством. С вашим доверием мы сотрём боль и страдания прошлого. Мы»
Они все говорили в один голос: «Создадим новую историю».
Отец приглушил звук.
Кажется, речь о совсем другом виде выживания. Разве это не страшно?
Он показал на экран.
Я села на пятки. По-моему, в мире, предлагаемом этими незнакомыми людьми, ничего плохого не было. Ни войны, ни голода, ни забот о том, что завтра надеть в школу.
Папа, словно читая мои мысли, уточнил:
В их целях ничего страшного нет, а вот в том, как они собираются их достичь, да.
Я обычно не могу засиживаться допоздна, чтобы посмотреть новости, и понимаю, что пропускаю массу интересного. Так что же в предложении парня страшного?
Я увидела, как отец качает головой.
Равенство хорошо. Но равенство и единообразие не одно и то же. Иногда люди говорят о чём-то, не думая, что это означает на самом деле Эта догма переходит тонкую грань.
Напоминаю себе: завтра посмотреть в словаре, что такое догма.
Их мало, вряд ли у них что-то получится.
Мама показала на экран.
Нам сейчас не до того. У нас проблемы гораздо больше, соревнуемся с другими странами по кораблям.
Могу поспорить, что по крайней мере Япония и Новая Зеландия в ближайшие дни запустят несколько. Вопрос в том, есть ли у них тайная подходящая для жизни планета.
Мама вздохнула.
Может, это содружество и право. Мир во всём мире и сотрудничество очень важны.
Я услышала шорох и поняла, что папа гладит её колено.
А наша задача помнить, что мы делали не так, и постараться создать для детей и внуков лучшую жизнь. Почувствовать разницу и суметь примириться.
Я поползла назад в свою комнату и столкнула Джозефину на пол. Интересно, а те дежурные, о которых они говорили, помогут мне убирать в новой комнате? В какую часть США отвезёт нас корабль из маминого и папиного нового проекта? Как заставить Хавьера не перекармливать лягушку?
Позднее я узнала, что в ту ночь, в отличие от меня и людей в новостях, родители уже знали, что должно случиться. Мы не сможем общаться с дежурными или мусорить в комнате. Мы не полетим куда-то на Земле. «Миссия» родителей на планете вне Солнечной системы, под названием «Саган». Дежурные, выбранные смотреть за нами, пока мы будем спать, даже не доживут до высадки на планету. Но будем надеяться, что, когда проснёмся, их прапраправнуки окажутся на корабле.
А толстая лягушка Хавьера будет в пруду есть столько, сколько захочет.
Глава четвёртая
Очевидно, человек, который изобрёл программу En cognito[7] (другими словами, «загружаемые знания»), купил себе место на третьем корабле, предоставив доступ к ней каждому пассажиру, покидающему Землю. Поэтому пока мы без сознания, я буду получать уроки ботаники и геологии, выбранные для меня родителями.
Но мне уже почти тринадцать, и мне тоже разрешено выбрать дополнительный курс, какой хочу. Мой курс, наверное, стоит больше, чем наш дом и Литы, вместе взятые. Сотни лет и жизней, сотни лет жизни фольклора и уроки мифологии отпечатаются у меня в памяти к тому времени, когда мы прибудем на Саган. Представить невозможно, сколько узнаю историй.
Я задумываюсь, как бы мной гордилась Лита, и едва замечаю, как мама кивает папе, пока мы подходим к кораблю. Папа берёт за руку Хавьера, а мама в то же время сжимает мой локоть.
Не бойся, я с тобой, шепчет она.
Неожиданно до меня доходит, что они делают, и мне хочется плакать. Я понимаю, о чём они умалчивают они не хотят рисковать, чтобы я всё испортила. Организаторы не берут на новую планету никого «с генетическими дефектами», вроде моей болезни глаз.
У трапа на входе ожидают, по крайней мере, семеро, все молодые, одетые в одинаковые тёмно-серые комбинезоны. Кожа у них самых различных оттенков, от белого до тёмно-коричневого. Они осматривают толпу и один за другим подходят к кому-нибудь из нашей группы.
От трапа к нам быстро подходит молодой человек в круглых очках. Он смотрит на планшет и улыбается маме.
Доктор Пена?
Да, отвечает она и поправляет: Только «н» мягкое: Пенья, как «лазанья».
Он улыбается.
Извините, Пенья.
Он что-то нажимает на планшете, и тот гудит.
Потом поворачивается к папе.
И доктор Пенья?
Папа кивает.
«Очкарик» нажимает кнопку на голотаке и говорит в микрофон:
Пенья: двое взрослых и двое детей. Рад познакомиться. Я Бен, дежурный. На корабле я присматриваю за детьми.
И знаком приглашает следовать за ним на корабль.
Извините за спешку, но у нас мало времени.
Он нервно оглядывается на ворота в парк. Я тоже оглядываюсь, но не вижу ничего, кроме леса, из которого мы только что вышли.
Другие дежурные уже исчезают в зияющей дыре входа с остальными пассажирами.
Пошли, говорит будто самой себе мама, но намекает, что проведёт меня в корабль.
Вход окружает фиолетовая полоска света, совсем как на рекламе корпорации «Плеяды», но за ней темно, только виднеется слабое синее мерцание.
Другие логотипы компании, указывающие на то, что корабль создан как роскошный лайнер, стёрты. Я вожу глазами из стороны в сторону, чтобы получить более подробную картину, как советовал врач. При освещении у меня нет проблем со зрением, но в сумерках я почти всегда хожу на ощупь даже дома или спотыкаюсь и падаю на игрушки Хавьера. По-научному это называется retinitis pigmentosa: как будто ты смотришь на мир сквозь рулон туалетной бумаги. С годами, говорят, будет всё хуже.
Я поворачиваюсь, чтобы напоследок взглянуть на небо, и на что-то налетаю.
Извините, машинально говорю я, и замечаю, что это дверной косяк.
Мы с Хавьером давимся от смеха.
Мама прикладывает к губам палец и укоризненно качает головой. Я закрываю глаза и в последний раз дышу земным воздухом.
Мы поднимаемся по трапу, пока не оказываемся в трюме корабля. В тени, словно ковровая моль, прячется сияющий тёмный челнок, выжидая, когда пройдут четыре сотни лет и он приступит к исполнению долга. В трюме корабля, как на складе, выстроилось множество рядов металлических контейнеров.
Бен ведёт нас к лифту, дверь которого только что закрылась за двумя семьями, с которыми мы шли сюда. Пока мы ждём, Бен показывает на стальную дверь с мигающим синим светом, её задвижка заключена в прозрачный пластиковый корпус.
Запасы продовольствия и фильтры для воды, испытанные и запечатанные до прибытия на Саган. Потом показывает на пустой тёмный угол в корпусе и смотрит на маму с папой.
Здесь будут ваши лаборатории.
Папа поднимает брови.
Бен улыбается.
Да, на лаборатории пока не похоже, но не беспокойтесь, к прибытию на планету всё будет обустроено.
Он кивает на трап, по которому мы поднялись.
А это превратится в причал для шаттлов.
Тихо подъезжает лифт, и двери отворяются. Его внешние стены сделаны исключительно из стекла с закруглёнными углами, и всё это помещается в круглой тёмной металлической трубе. Бен нажимает на цифру шесть, и стеклянные двери закрываются. Мы поднимаемся в тёмной трубе. Хавьер хватается за папину ногу.
Бен улыбается Хавьеру.
Самое страшное позади, говорит он. Расстояние от складов до основных этажей составляет половину высоты корабля.
Как только он договаривает, лифт сигналит, что мы прибыли на первый этаж.
Металлический кожух исчезает. Окна лифта выходят на пещеристое тело корабля.
У меня так же кружится голова, как в тот раз, когда я вышла из туннеля на олимпийском стадионе в Далласе, куда мы с классом ездили на экскурсию.
Хавьер отпускает папину ногу и бежит смотреть на внутренности корабля.
Ого! восклицает он, положив ладошки на окна.
Даже я ахаю. Я вижу атриум размером в шесть футбольных полей.
Дзинь! Лифт сообщает, что мы на втором этаже.
На противоположной стороне, как на футбольном стадионе, сотни кабинок смотрят на зелёное поле несколькими этажами ниже.
Весь нижний этаж занимает огромный парк. В зелени внизу, словно прожилки листьев, вьются тропинки. Мы стоим по крайней мере метров на пятнадцать выше, отсюда разбросанные вдоль троп то там, то сям скамейки и столы выглядят совсем маленькими. Фонари блестят, как светлячки, освещая тропинки.
На втором этаже, как раз над парком, весь периметр поделён на восемь дорожек, ограниченных белыми полосками, как беговая дорожка. Вдоль стены за ней виднеются тренажёры и зеленовато-голубоватые прямоугольники плавательных бассейнов на одного человека. На каждом углу люди, на расстоянии кажущиеся точками, ездят на лифтах вверх и вниз. Лифт сообщает, что добрались до третьего этажа.
Моя комната здесь.
Бен показывает на дверь напротив номеров, выходящих окнами на парк. А затем показывает пальцем на два этажа ниже.
Как раз над зрительным залом, говорит он, махнув на основной этаж.
Там находится амфитеатр со сценой и голографический экран намного больше тех, что в Синетраке 8. Я на секунду задумываюсь, кто решает, какие фильмы им смотреть.
А это кафетерий, продолжает Бен, показывая на главный этаж.
Огромный открытый зал, который мог бы служить ресторанным двориком в любом торговом центре, лежит прямо перед парком. Столы и стулья убираются в стены, как часть корабля. Шкафы от пола до потолка содержат достаточно съестных припасов для всех дежурных на сотни лет. Я боюсь думать, где они возьмут столько воды, чтобы увлажнять пищу. На корабле негде держать запасы воды на триста восемьдесят лет. Стена с макроволновками единственный признак нормальной кухни.
Дзинь. Мы добрались до четвёртого этажа.
Всё благоговение, которое мне внушает корабль, неожиданно исчезает, когда я напоминаю себе, почему мы здесь находимся. Во всяком случае, я смогу всем этим воспользоваться только перед посадкой.
Зов желудка сменяется на мысли о том, чем я жертвую. Кухонькой Литы с землистым запахом зелёного перца и замоченной в извести кукурузы.
Я смотрю на кафетерий, в котором, конечно же, не будет масы[8] и чили верде. Лите здесь было бы неуютно, как ни крути. Я вспоминаю её тёмные морщинистые руки, выкладывающие масу на кукурузные листья, и старательно моргаю, чтобы слёзы испарились, прежде чем заструятся по щекам. Наверное, не мне одной приходит в голову, что всё это большая ошибка. Бог разберётся и подтолкнёт комету Галлея или оборотня или что там на пути.
Дзинь. Лифт объявляет пятый этаж.
Я поднимаю голову, надеясь, что никто не заметит, что глаза у меня на мокром месте. Куполообразный потолок метрах в тридцати над нашими головами покрыт двумя огромными экранами. По небу, похожему на настоящее, плывут волнистые облака. Массивные ряды светильников дают полноценное освещение, как в маминой теплице.