Когда автор эпической поэмы делает остановку в чтении между главами, у слушателя возникает неочевидный вопрос-выбор. Кто он сам? Аплодирующий поклонник или педантичный, изучающий критик? Или непредвзятый судья с руками, которые похлопывают по карманам с текстами готовых вердиктов? Фомину было важно оставаться с той частью публики, относительно которой сказитель может продлевать надежду на прикосновение. Печаль.
Младший брат убил. Семья прикрыла. Он сказал, что защищался. Это было совместное решение: мать, отец и я. А спустя три года родители уже умерли он совершил второе убийство. Это была его женщина, его подруга. Ей было двадцать семь. Я иногда думаю, что в этом и её вина Однажды он её ударил. Тогда она должна была уйти Почему не ушла?.. А сейчас её стали искать. Я с милицией поехала на дачу. Это моя, наша дача. Я открывала дом своим ключом, проходила с милицией. Брат сидел в комнате на диване, согнувшись. Держал голову двумя руками, скорее поддерживал её, чем прятал лицо. На полу эта женщина. Я смотрела, как выводят его, как выносят её тело. Мы так и не встретились глазами. Не помню подробностей, как всё перефотографировали, меня что-то спрашивали Ощущения времени не было, не могу сказать, было ли это долго. Когда все ушли, стала всё мыть, на полу была повсюду кровь. Сутки мыла, наверное, не останавливаясь. Словно когда смою, то ничего не было. Словно всё еще можно изменить
Ожидаемо и неожиданно. Что достанется дневному свету? Задержка дыхания, когда нечто до проявления светового фона наверху начинает освобождаться, прорисовываться над ненадёжной толщей воды.
Александра и Павел, Саша и некто, архитектор и строитель. Они двигали столы-парты, учебную доску на колёсиках, стулья. В идеальном пространстве, с помощью одушевлённой сумки, покорного набора маркеров и подвернувшейся под руку вазы построили, создали три павильона, три композиции.
Первая разговор в той комнате, где всё пропитано убиванием. Убивание осталось в стенах, в потолке, а не только на ещё не отмытом полу. Разговор с братом, непротокольный Под бешеным порывом ветра град сечёт по лицу. Секущий и секущийся крик. Словно громкость зависит не от лёгких, а от того, сколько воздуха осталось вокруг, в изолированном стенами пространстве. Сель. Гнев.
Затем, спустя минуты три (тринадцать, тридцать три?), Саша перебирается в отдалённое воспоминание. О том, как после похорон матери (отец умер первым) они с братом поехали вдвоём на озеро, на своё любимое место. Разведённый костёр. Брёвнышко, на котором они сидят у огня. Сидят рядом и так близки.
Как мы были близки Брат всегда был маминым любимцем, немного избалованный. Мать любила сына безоглядно, без «почему», как любимую игрушку. Он и слушался маму как котёнок.
Я поздний ребёнок, а брат тем более. Мать всегда говорила: «Позаботишься, будешь присматривать за братом, когда меня не станет». Вот, присмотрела Мне страшно, брат выйдет через четыре года, я боюсь его Или своей ответственности за него? Сейчас не переписываюсь, но я его чувствую на расстоянии
Перемещение в надпространство третьего акта, где в павильоне были только Саша с мамой. Без суфлёра. Диалог не сослагательный, диалог вне хронологии, диалог над временем: ни капли преувеличения! В заострённый желобок зелёного яблоневого листа скатилась послегрозовая капля. Хватит ли ей упрямства, наберёт ли она ещё влагу? Совсем чуть-чуть, чтобы оторваться полновесной каплей. Или иссохнет под скорым полуденным солнцем?
У меня своя жизнь Да! У меня своя жизнь! Да, пора взрослеть
Солнце оно для всех. А его тонкий остронаправленный луч, преломлённый в той капле, преломляется для одной только Саши. Никто до самой последней секунды никто не знает той реплики Саши, что предшествует возвращению:
Хватит мне быть хорошей девочкой.
Точка прочнее, твёрже восклицательного знака. Что в ней? Неделимый геометрический объект. Обжалование немыслимо.
Несколько часовых поясов к востоку, исправительная колония, где отбывает срок Антон, её брат. Середина ночи. Ему снилось, что он опять обманывает мать, сказываясь приболевшим. Смеётся над её легковерием. Рядом сестра, она знает про обман, но не выдаст. Она всех соединяет, соединяет даже с отцом, которого он презирает. Он нуждается в ней так, что хочется вмиг вскочить с кровати, невзирая на последующее разоблачение, и ненавидит это желание так, что стискиваются, скрипят зубы; своей любовью сестра сковывает, мешает Он проснулся резко, с колотящимся сердцем и ощущением пересохшего рта. И с точным знанием причины: от того, что во сне он что-то хотел сказать сестре. Что-то очень важное. Забыл.
8
Реальность? На этот раз реальность это путь Павла Николаевича Фомина до парковки. Это осознанность носа, который на вдохе пропускает через себя морозный и сухой воздух.
Машина, видимая издали в отсутствии давно разъехавшихся по случаю пятницы нетерпеливых соседок, в свете неяркого фонаря показалась сиреневой. Наверное, она вольготно, крепко разоспалась, раз решила не заводиться: однажды выбрав курс на саботаж, надо его придерживаться. А иначе саботаж будет переименован в каприз.
Не спрашивайте про источник (я не выдам агента под прикрытием), но мне доподлинно известно, как будут развиваться события, если очкарику с приметным носом удастся разбудить мотор машины. Через двадцать пять минут, на скользком путепроводе она присоединится к столкновению грузовика с трамваем. Трамвай сошёл с рельс, а столкнувшийся с ним, потерявший управление из-за удара грузовик основательно подмял под себя серый внедорожник. Путепровод быстро украсился отблесками ведомственных машин; достаточно оперативно водителя внедорожника осторожно загружают в автомобиль скорой помощи.
Вместо этого Фомин решает отправиться домой на метро. (Машина отменно выправила эпизод. Режиссёр доволен. Что в том? Поощрение? Подстрекание?)
До метро можно добраться разными способами: проехать три остановки на трамвае или пройти по мосту через Вертугу. Примерно двадцать минут, если быстрым шагом. Но он выбрал самый короткий путь путь по узкой тропинке, проложенной поверх льда. Замаскированное под рациональность прямой линии сопротивление канонам современного мироустройства. Так добирались до нужного места предки нынешних студентов и преподавателей в те времена, когда не изобрели метро, трамваи и автобусы. Как и предки тех предков. Когда их заботы занимали оба берега, то неумение строить мосты, способные противостоять весеннему ледоходу, их ничуть не смущало.
Не принятый в ту призрачную компанию Фомин начинает с бодрого галопа. Однако несогласованное с предками уподобление, неподготовленность к их опыту и традициям несёт риски: зажатая в подмышке папка без ручек да нога, поставленная в снег мимо узкого утоптанного наста с последующим мягким, на правый бок, заваливанием в снег. Отряхнул папку, сменил галоп на иноходь, добрался до павильона метро, спустился по ступенькам в уже малолюдный вестибюль и доверился автоматизмам. Жетон в прорези турникета, поворот, шаг на эскалатор, правая сторона
Резкие, равносторонние пощёчины морозного воздуха. Оказывается, вместо того чтобы остановиться на платформе и дождаться состава, он прошёл вдоль неё вперёд, поднялся по эскалатору второго выхода станции и попал опять на улицу.
Пришлось повернуться к большой светящейся «М» лицом и повторить попытку.
Несмотря на то, что пятничный час пик остался полностью позади, свободных сидячих мест в подошедшем вагоне не было. Вспомнилось: «Чуть-чуть инопланетянин». Так Евгений Курочкин, популярный ведущий городского телеканала назвал ощущение депутата областной думы, который впервые лет за пять воспользовался общественным транспортом. По причине своей инопланетности (для этого статуса ждать пять лет нет нужды) Фомин неудачно, нерационально выбрал ближайший кусок поручня и тем самым основательно, плотно перекрыл обзор сидящей пассажирке. Распахнутый каракуль поверх бархатного вечернего платья, брутальный блеск от нити крупного жемчуга, чёрные очки, шляпка с чёрной вуалью. Всё это он рассмотрел уже после того, как услышал выговор дамы: «Молодой человек, так невежливо стоять спиной». Павел пожал плечами: «Не знаю Во времена вашей молодости может и пялиться на соседскую задницу было не принято. Я тех времён не застал».
Лично я ничуть не удивлён теми словами. Локации своей Фомин не изменил вплоть до выхода через несколько остановок. Я отвлёкся, освобождая путь пробирающейся к выходу грузной пожилой женщине с тростью, и не отметил, продолжилась ли та беседа на радость соседям, и если продолжилась, то не слышал, как именно. Но когда после остановки вагона вновь стало тихо, то не пропустил, запомнил сарказм невинно рифмованного прощального пожелания даме с вуалью «доброго вечера пятницы среди людей без спины и задницы».
Не уверен, как правильно записать: то ли вопреки, то ли благодаря дорожным перипетиям моему спутнику удалось добраться до своего дома в три этажа и два подъезда.
9
Дома не живут ни одним днём, ни одним сезоном. К тому же, они сами выбирают свои локации в памяти. Со стороны подъезда дом Фомина летом прячется в плотных кустах шиповника и калины. Зимой выкрашенные в цвет неспелых апельсинов стены оживляют маленький скверик с голыми прутьями кустарников, что отделяет его от дороги. Окна фоминской квартиры на третьем этаже, за исключением одного, выходят на сторону, противоположную входу. Внизу, под ними несколько взрослых лип. В слабом отсвете, они сейчас угадывались авансом, в зелёной листве. Из окон, вперёд вид на пустоватое пространство с вертикальными чёрточками молодых лип, высаженных на месте засыпанных фундаментов. Когда позволяет освещение, ничто не заслоняет вовлечённую в перспективу полоску пруда в отдалении. Летом пруд зацветает, в безветрие становится серо-зелёным, угрюмым и диким. Зимой, в светлое время суток, его лёд декорируется разноцветными фигурками, на коньках и без них, напоминая о старых картинах голландских живописцев. Тогда же, маяком фоминской ойкумены на заднем плане чередование белых и красно-коричневых сегментов трубы теплоэлектростанции, её круглосуточный дымок. Который так и напрашивается на то, чтобы поименовать его «вечным». Словно поселившись поблизости от чего-то «вечного», получаешь шансы вкусить от него.
Вскоре после того, как стал жить один, Павел Николаевич сделал ремонт в квартире. (Кроме комнаты совершеннолетнего сына, где тот иногда ночевал, когда приходил.) В середине традиционная комбинация столовой и кухни с выходом на лоджию. Такая же традиционная гостиная, чья обстановка с большим столом и длинным диваном предполагала именно приём гостей, хотя и дополнялась широким трёхсекционным книжным шкафом со стеклянными дверцами, высотою до потолка. Рядом комната с двумя окнами, которая служила гостиной до ремонта. Теперь это был кабинет, на всякий случай приютивший небольшой раскладной диванчик. В нём большой письменный стол с персональным компьютером и допотопной лампой, чем-то напоминающей цаплю, что высматривает внизу свою добычу. На столе раскладывались бумажные листы тогда, когда главнокомандующий желал видеть их все одновременно. (Иногда листы на нём не помещались, и пол в комнате начинал белеть прямоугольными сугробами.) Небольшая этажерка с простеньким, зато надёжным чёрно-белым принтером, который ни разу не зажевал бумагу; для профилактики Фомин иногда сплёвывал через левое плечо. Пара стеллажей с книгами и папками и пара непримечательных стульев с мягкой спинкой. Свободные зеленоватые стены, где посулы зелёного цвета разбавлены ещё более неуловимой золотинкой. Лишь посреди одной из них сейчас висела большая картина крымского художника. Со стороны моря отсвечивают фасады белых домов, большая белая церковь. И светило полная южная луна, ирреальная для Нижнего Вяземска. Последняя, самая маленькая из комнат спальня. До ремонта стеснённая обстановка кабинета была размещена как раз здесь, но не роптала. Сейчас в ней всего понемногу: шкаф для одежды, неширокая, но удобная для одного человека кровать и рядом маленький ночной столик. Вся мебель в квартире явно не из единого гарнитура, но в общей цветовой совокупности преобладает «светлый орех».
Павел Николаевич переоделся, а точнее облачился в домашний халат, удобный и нелепый. Его размер превышал любую попытку назвать крой халата свободным. Не установить, как он попал в дом. Вероятно, кто-то подарил его на день рождения, празднование которого Фомин в большинстве случаев устраивал в своей квартире, а потом халат долго-долго лежал в шкафу, пока не оказался заново открыт в одном из редких приступов энтузиазма по капитальной уборке. У любого здравомыслящего человека должно возникнуть изумление и, вслед за ним, размышление о безвестных дизайнере и маркетологе. Чем они руководствовались, когда запускали в производство изделие со стайками клыкастых зелёно-бирюзовых динозавров с разверстыми пастями да пучками становящихся на дыбы спортивных автомобилей с жизнерадостными мальчиками и девочками за рулём? И всё это буйство перемежается облачками, которые одушевлялись овечьими улыбками. Побуждение, начальный миг взметнувшегося замешательства. То ли попытка юмора, то ли глухая имитация сюрреализма. Трезвы ли были участники производственной цепочки? Впрочем, халат-то у них купили Всё же, ткань была мягкой и в меру тёплой.
Фомин уверил себя, что в этом халате никто его не видел и не увидит. Почему-то упускал, что именно в халате не единожды открывал дверь рекламным агентам из какой-то псевдорелигиозной секты и бродячим коммивояжёрам. «Божье слово! Картошка! Мёд!», «Мёд! Правда о боге! Картошка!». Если первую пару-тройку раз он мотал головой в отрицании и захлопывал дверь, то в последующем решил восстанавливать равновесие: развлечение взамен отвлечения. Тем, кто торговал божьей правдой, грозил: «Да почернеет навеки твой картофель»! Разносчикам картофеля обещал: «Да превратится картофелина во пчелу, да ужалит тебя»! Медоносам же доставалось: «Да увязнет карма твоя, аки падший ангел в сиропе»! И не приходило ему в голову, отведённую под исполняемую роль, что лучшего облачения, чем эксклюзивный халат и быть не могло. Если человек за порогом делал попытку продолжить диалог, что чаще случалось с натасканными торговцами божьим продуктом, то Фомин не отклонялся от первоначального текста: «Да поразит твою картошку парша чёрная до конца времён!». И так далее
Кухонный стол, холодильник, шкафчик. Ещё один шкафчик. Открыванию дверок, заглядыванию вовнутрь сопутствовали звуки, развязное листание слов:
Я хожу по маршруту Нет, я на марше. Маршировать, марширую. Ну вот, фарш. Фаршировать я фарширую. Нет, не буду. Ага: блендер блендеровать я блендерую. Так, а вот пельмени пельменировать я пельменирую. Нашлось у завёрнутого в халат носатика применение и орехам, пусть они и не попадались ему на глаза: Орехи замечательно! ореховать я орехую. А кабы слон в холодильнике водился, я его бы слонировал. Так бубнил разошедшийся Павел Николаевич, словно подбирал специи к предстоящему ужину.
Электрический чайник начинал шуметь, через прозрачные стеклянные стенки просматривалось, как пузырьки воздуха фейерверками стартуют с его днища к начинающей сминаться поверхности. В этот момент заиграла мелодия, как если бы водный поток вместо того, чтобы ниспадать каскадами, наоборот, запрыгивал вверх, с уступа на уступ. Телефонный звонок, старательный труд анонимного композитора. Поздний звонок, означающий, отличающий только одного человека маму. Она звонила на стационарный телефон тот, который прикручен к двум медным проволочкам, хотя имелась альтернатива: огромный мобильный аппарат с торчащей антенной; всего через десяток лет Павел в шутку скажет, пожалеет, что не сохранил такой раритет.