Левой рукой он продолжил снимать с полки коробочку с чаем, а правой прижал трубку к уху:
Слушаю.
Павлуша, здравствуй, мой дорогой!
Добрый вечер, мам.
Паша, хочу посоветоваться, тут предлагают купить соковыжималку, очень выгодно. Сегодня по дому ходили, предлагают с доставкой на дом.
Мама, тебе нужна соковыжималка? Ни за что не покупай! Считай, она у тебя есть!
Ни в коем случае, это я просто так спросила И вообще, заходи завтра, я наш борщ приготовила.
В голосе сына глухо и заметно переваливалась усталость, поэтому очень скоро они пожелали друг другу спокойной ночи.
Павел чувствовал лёгкое, лимонное пощипывание досады, но скоро она растворилась в размешивании серебряной чайной ложечкой сливок, добавленных в бокал с чаем. (Любимая ложечка была на несколько лет старше его самого.) Ну как тут противостоять неотразимому сочетанию женской непоследовательности и не испрошенного тотального прощения?! Крохотный изъян, напоминающий о искусственно забытом совершенстве родителей. Странно, будто всё правильно: Павел и звонил, и навещал. Не забывал про цветы и милые знаки внимания. Но не забить фактами какое-то шелушащееся, щиплющее, поклёвывающее чувство, сродни низложенной злости на себя. Что-то такое не сделал, что следовало сделать. И следовало не потому, что должен, а потому, что мог. Это «следовало» в очередной раз уворачивалось, подобно намыленному еноту в школьном автобусе. Это подобие становится правдоподобным, если знать, что Фомин с енотами никогда не встречался и не ведал о них ничего. Разве что кроме типографских оттисков на картинках.
То, что он не смог бы представить ни при каких обстоятельствах, даже в шутку это чтобы наедине с мамой назвать её Зинаидой Емельяновной или Зиной.
Родом была она из Брянской губернии. Её отец, учитель в Поповой Горе, переименованной в тысяча девятьсот двадцать втором году в Красную Гору, умер так рано, что помнила только рассказы о нём, да хранила фотокарточку. Её мать зарабатывала стиркой, иногда пошивом. Две старшие Зинины сестры помогали. Хватало на еду и плату за комнату, одну на всех. Ей только-только исполнилось девять, когда мама умерла, и вскоре её определили в детский дом: других вариантов накормить едой не было.
Итак, ни дома, ни наследства. Зато сочинённая уверенность в том, что никто и ничто её не сломает. Принимает решение, что будет учиться. Дело в том, что там, где она жила, умение обращаться с цифрами и буквами считалось как полезным, так и достаточным. Зачем человеку, который освоил эти умения, учиться чему-то ещё? А действительно, как объяснить зачем? Маленький ум Зины загадочно самовольный ум маленькой девочки, способный видеть в книгах на полках местной библиотечки не многозначительную угрозу неужели всё это можно и нужно знать? а очередь из доброжелательных друзей и советчиков. Такая история весьма заурядна в масштабе человечества, но тогда в Красной Горе подглядеть развязку было не у кого.
Когда началась война, детский дом в полном составе эвакуировали в Нижний Вяземск. Сёстры остались, стали разведчицами в партизанском отряде. В тысяча девятьсот сорок третьем самая старшая схвачена немецкими солдатами рядом с охраняемым мостом и там же расстреляна. Вторая погибла месяц спустя. Зина узнала официальные подробности дата и место смерти, награды после окончания войны из письма начальника штаба партизанского отряда. Сразу после войны она уже совершеннолетняя девушка без профессии и дипломов, но грамотная. Тогда этого оказалось достаточно, чтобы быть принятой на работу учительницей в сельскую школу в Гончарово, что на окраине Нижевяземской области. Платили пайком, а также выделили несколько грядок под огород. Состоялось обычное упрощение: ученики в школе стали звать её Зиндамельявна, а то и вовсе Зиндамелья.
Если использовать шаблонные, ничего не добавляющие выражения, которые подобно дёрну выстилают биографические описания, то «её характер закалился», «она не позволяла унынию брать верх», «ей был присущ врождённый оптимизм».
После замужества так и оставалась Зиндамельявной, учительницей начальной школы, к которой подбегали посоветоваться дети и, улучив момент, подсаживались пошептаться взрослые. К её мнению прислушивались. С той лишь разницей, что не в Гончарово, а в Нижнем Вяземске.
Похвальная наблюдательность вылепила образ киногероини, школьной учительницы, которая обращается к своим домочадцам бодрящим, повелительно-заразительным голосом: «А сейчас мы все пойдём и дружно поставим на огонь чайник!». Так вот: это абсолютно не про Зинаиду Емельяновну!
Овдовев, она потеряла бесстрашие. Кажущаяся необъяснимость этого изменения связана со сторонней очевидностью того, что именно ею создавалась защищённость близких людей. В свои восемьдесят лет радовалась сама и радовала умом, который не кусают надоедливые сиюминутные трансформации. Трансформации, подобные тем, каким подвержена тень заблудившегося человека в облачную и ветреную погоду. И уж точно, искать аллегорию капризности рядом с Зинаидой Емельяновной было по-прежнему бессмысленно. Однако сидело очень глубоко внутри это чувство, это знание о том, что времени осталось мало, что можно не успеть, не дождаться Отрицаемое, затаившееся чувство толкало под руку, заставляло неизменное прежде терпение предавать, понуждало выбирать короткий путь чаще, чем верный. Постепенно, но, увы, заметно поубавилась тонкость в общении: чуть меньше того, чуть меньше сего. Меньше игры, граней, подтекстов. Как изменения в любимом кулинарном рецепте: вроде ничего страшного в мелких недостачах, да и вкусно по-прежнему. А вот вкус-то не тот! Слова перестают быть удовольствием, остаются средством сообщения. Меньше интеллектуальных изысков, мыслеформы короче и шаблоннее; бесполезные, ничего не воспламеняющие искры простительного в своей моментальности самообмана: слова говорят лишь то, что сказано.
10
Сначала Фомин никак не мог заснуть, ворочался. Через какое-то время, морщась от только что включённого света ночника, встал и прошлёпал в гостиную, к книжному шкафу. Открыл застеклённую дверцу и почти сразу нащупал на уровне лица шероховатый томик Фёдора Измайлова толстый, но небольшого формата. Через прищур, по памяти тёмно-зелёный. Раскрыл, как он любил делать, наугад; якобы случайно открылась страница, проторённая чередой предыдущих посещений:
На тихом склоне ручеёк таится,
И тотчас под камнями исчезает,
Чтобы кому-то с благодарностью присниться,
Глотком и счастьем невозможной встречи обжигая.
Неизвестно, когда пересеклись между собой Павел и зацепившийся было за меридиан сон. Снилось: они с отцом играют в шахматы. Почему-то на кухне. Окно открыто, чтобы выпустить из комнаты дневную жару. Оба в белых майках. На щеках и подбородке отца проступает отросшая за день щетина. Поздний вечер, скорей уж ночь, но они оба никуда не торопятся так бывает у очень молодых людей, чьи мысли не подвержены фальстарту, не забегают в дела завтрашнего дня. Две мощные лампочки по сто ватт (номинал сновидца) направлены плафонами в потолок так, что фигуры на доске не имеют теней.
Безличное лузганье шахматных разговорчиков-прибауток, сопровождающих ходы. Это не текст, слова игроками не произносятся, а как-то сразу знаются:
«А я тебе вот такую свинью, то есть слона, подложу», или: «Опять за ладью спрятался? Страшно?».
Кто бы сомневался именно отец был его первым шахматным учителем, хотя сам не очень стремился играть. Для Павлика же редкие игры с ним были ясным счастьем.
После войны и до демобилизации отец служил в части, командиром которой был большой любитель шахмат. Тот командир организовал среди подданных своего ханства регулярные шахматные турниры и приказал участвовать всем. Кто умел играть учил других; кто-то обращался к самоучителю. Про последствия неучастия в турнирах ничего не сказано. Но в контексте отцовских рассказов сновидец ведает, что отказ от игры будет чреват не игрушечными, а биографическими последствиями.
Глава вторая
1
Последовательные и параллельные, центральные и периферические, витальные и минеральные события жизни Павла Фомина значительны не по рангу, а по сущности подобно тому, как выделены по отношению друг к другу сон и бодрствование в сутках. Различие, а не противопоставление, как, например, деление их на значительные и незначительные. События прострочены астрономическими нитками один год пятьдесят две недели семь дней двадцать четыре часа и пришиты этими стежками к пометкам в прямоугольнике удобного еженедельника.
Неизвестно, где оставлен тот его день, который последовал за шахматным сновидением.
Слова об искренних сожалениях по этому поводу подразумевают сожаления альтернативные, неискренние. В связи с этим следует заявить, что с того дня прошли три месяца, в течение которых в жизни Павла Николаевича было много чего интересного. Существо и телесность этого интересного не вставлены в оправу беседы и потому останутся недоступными. Тогда, резонно уточнить, на чём же основано окрашенное положительной оценкой указание на интересность? А что, если сказать обратное; если сказать, что эти три месяца из жизни не представляют никакого интереса? Смехотворно использовать заданные кем-то каноны или медийные критерии для оценки жизни. Смешно до икоты.
Не Фоминым заведено, и не ему отменять увязку всего живого с временами года. Обыкновенное дело, когда кошачья хозяйка или гуляющий на поводке большой друг собак выразительно, с экзальтированным ударным восклицанием сообщают своему визави сапиенсу, что тот «животное»! Такое замечание необходимо, прежде чем сообщить, что Павел Фомин ничем не отличался от множества соплеменников-животных: его бытие являло собой подъём скалолаза, который закрепляется в опорных точках: зима, весна, лето, осень. Вновь зима Безальтернативно и однонаправленно: вперёд, к цели, обусловленной хронической принадлежностью к биологическому виду! Поэтому, мало удивительного в том, что не сохранились наблюдения о его жизни вплоть до конца весны.
Май уже честно отработал черемуховые авансы и кое-где срежессировал выход зацветшей сирени. Её запах проталкивался сквозь узкое горлышко демонстративно-хмурой повседневности. Запах скользящий, узнаваемый, возвращающий. Принято считать, что весной люди более влюбчивые. Натуры романтические призывают верить, что в весенней природе, частью которой они являются, обостряется чувство прекрасного. Тогда как люди посвящённые, люди из клана познавших всю правду жизни, убедительно настаивают, что весеннее влечение есть лишь животный атавизм, сезонная организация репродуктивной сферы с лучшими условиями для взращивания приплода.
Павел признавал за собой феномен весенней влюбчивости. Единожды, развлекаясь обычным для себя образом, пожонглировал схваченными впопыхах фактами и остановился на объяснении, которое посчитал правдоподобно достойным единогласного голосования: на женщинах становится меньше одежды. Они более свободны и естественны в движениях, более чувствительны к взглядам, вбирают и отражают эти взгляды, порождая тем самым всё новые и новые импульсы для приближения. Следствие и причина переплелись в цветочном венке, в цепком хороводе.
Именно такой, обыкновенный весенний четверг был и на этот раз. Середина дня. Фомин принял зачёты у студентов и теперь, с заново открытым для себя удовольствием от тёплой по-летнему погоды, медленно направлялся к корпусу, где находилась университетская клиника. До начала назначенного клинического разбора имелось более полутора часов.
Маршрут от факультета до клиники устроен весьма замысловато. То есть, не прямолинейно. Но и без лабиринтомании. (Травалатор ещё не запустили, а оборонительные рвы уже засыпали.) Начало нарядное: длинный, метров на двести, просторный бульвар из вязов и сирени, прячущей белые скамейки с краснолицыми от солнца студентами. Бульвар спускался к площади с начинающим зеленеть памятником. Грузный воин с подзорной трубой и в треуголке верхом на боевом слоне, экономно уменьшенном до размера крупного ишака адмирал, князь Корнелий Горчаков-Пиренейский. В начале военной карьеры, во время Второй Пунической войны князь вместе с Ганнибалом перебрался через Альпы, а на службе у Российского Императора привёл к победе русский флот в судьбоносной битве у Канарских островов во Второй Русско-Испанской войне. (В первой кампании не участвовал, так как был подвергнут опале за самовольную чеканку дукатов на серебряных рудниках Древнего Рима в Серро-Колорадо, выгодно приобретённых вскоре после падения империи.) Смягчению его участи способствовало заступничество императрицы, которая на протяжении многих лет с энтузиазмом присутствовала в судьбе князя. Она просила принять во внимание, что хождение серебряных монет ограничилось поместьем князя. Так оно и было: Горчаков-Пиренейский запрещал вывозить дукаты за пределы своих владений, очерченных береговыми линиями Средиземного моря с одной стороны и Бискайского залива с другой. Нижний Вяземск долго оставался одним из немногих городов России, к истории которого князь не приложился; вплоть до торжественного восстановления справедливости Шварцемяккиненом. Несколько лет назад «самый известный российский скульптор» таков консенсус крупных информагентств Иоганн Шварцемяккинен сделал городу «предложение, от которого нельзя отказаться»: подарил памятник адмиралу собственной работы.
После площади надлежало круто повернуть направо. На протяжении примерно тех же двухсот метров эта часть пути являла неприятности, которые мегаполис может предложить без согласования: узкий тротуар без единого дерева вдоль стены четырехэтажного здания без подъездов и с запылёнными, давно не мытыми окнами. Окна первого этажа закрыты давно не крашенными железными прутьями. За ещё более узким тротуаром по другую сторону разбитой дороги установлен синий строительный забор из металлических профилированных листов.
Забор стоял метрах в пятидесяти от берега Кады, притока Вертуги и закрывал её от прямого взгляда. Забор отпраздновал своё десятилетие, и на его синей памяти никаких работ между ним и рекой не производилось. Пока общественности предлагались противоречивые версии будущего этой территории, пространство от забора до реки обжили многоцветные кошки. Судя по всему, им хватало пропитания на своей территории. (Крысы?) В тёплое время года откровенные этюды кошачьих взаимоотношений, отчаянные и торжествующие, настигали монокультурного прохожего и, вибрацией от кисточек ушей до хвоста, выдёргивали его из припорошенной цивилизованностью оболочки.
Забор, пребывающий в антологии городской поэзии в сомнительной рифмованной связи с «позором» и «Навуходоносором», был обильно изрисован граффити. Не только снаружи, но и с внутренней неокрашенной стороны. Вследствие и по причине отсутствия пары секций. Рисовать приходили семьями: это не какие-то там окраины, а всего в тройке километров от Нижевяземского кремля. Брешь в заборе открывала забавную двурядную перспективу: на берегу реки, здесь шириною метров в тридцать-сорок, сидели в ряд сосредоточенные художники с мольбертами и запечатлевали симбиотический ряд сосредоточенных рыбаков на противоположном берегу.