Это мне, по тогдашней моей молодости, показалось жестоко и обидно.
Слушаю-с, говорю, господин полковник, я пойду к графу Сакену и доложу все, как дело было, и объясню, чему я подчинился все доложу по совести. Может быть, он иначе взглянет.
Командир рукой махнул.
Говорите что хотите, но знайте, что вам ничто не поможет. Сакен церковные уставы знает это правда, но, однако, он все-таки пока еще исполняет военные. Он еще в архиереи не постригся.
Тогда между военными ходили разные нелепые слухи о Сакене: одни говорили, будто он имеет видения и знает от ангела когда надо начинать бой; другие рассказывали вещи еще более чудные, а полковой казначей, имевший большой круг знакомства с купцами, уверял, будто Филарет московский говорил графу Протасову: «Если я умру, то Боже вас сохрани, не делайте обер-прокурором Муравьева, а митрополитом московским киевского ректора (Иннокентия Борисова). Они только хороши кажутся, а хорошо не сделают; а вы ставьте на свое место Сакена, а на мое самого смирного монаха. Иначе я вам в темном блеске являться стану».
Глава двенадцатая
Я тогда ни за что не хотел, чтобы Сакен допускал, будто я простил и скрыл полученную мною пощечину из-за того, чтобы мне можно было на службе оставаться. Ужасная глупость! Не все ли это равно? Теперь это кажется смешно, а в тогдашнем диком состоянии я в самом деле полагал немножко свою честь в таких пустяках, как постороннее мнение Ночей не спал: одну ночь в карауле не спал, а потом три ночи не спал от волнения Обидно было, что товарищи обо мне нехорошо думают и что Сакен обо мне нехорошо думает! Надо, видите, так, чтобы все о нас хорошо думали!
Опять из-за этого всю ночь не спал и на другой день встал рано и являюсь утром в сакенскую приемную. Там был только еще один аудитор, а потом и другие стали собираться. Жужжат между собою потихонечку, а у меня знакомых нет я молчу и чувствую, что сон меня клонит, совсем некстати. А глаза так и слипаются. И долго я тут со всеми вместе ожидал Сакена, потому что он в этот день, как нарочно, не выходил: все у себя в спальне перед чудотворной иконой молился. Он ведь был страшно богомолен: непременно каждый день читал утренние и вечерние молитвы и три акафиста, а то иногда зайдется до бесконечности. Случалось, до того уставал на коленях стоять, что даже падал и на ковре ничком лежал, а все молился. Мешать ему или как-нибудь перебить молитву считалось Боже сохрани! На это, кажется, даже при штурме никто бы не отважился, потому что помешать ему все равно что дитя разбудить, когда оно не выспалось. Начнет кукситься и капризничать, и тогда его ничем не успокоишь. Адъютанты у него это знали, иные и сами тоже были богомолы другие притворялись. Он не разбирал и всех таких любил и поощрял.
Как только, бывало, он покажется, штабные сейчас различали, если он намолился, и тогда в хорошем расположении, и все бумаги несли, потому что, намолившись, он добр и тогда все подпишет.
На мою долю как раз такое счастье и досталось: как Сакен вышел ко всем в приемную, так один опытный говорит мне:
Вы хорошо попали; нынче его обо всем можно просить; он теперь намолившись.
Я полюбопытствовал:
Почему это заметно?
Опытный отвечает:
Разве не видите у него колени белеются, и над бровями светлые пятнышки как будто свет сияет Значит, будет ласковый.
Я сияния над бровями не отличил, а панталоны у него на коленях действительно были побелевши.
Со всеми он переговорил и всех отпустил, а меня оставил на самый послед и велел за собою в кабинет идти.
«Ну, думаю, тут будет развязка». И сон прошел.
Глава тринадцатая
В кабинете у него большая икона в дорогой ризе, на особом возвышении, и три-составная лампада в три огня горит.
Сакен прежде всего подошел к иконе, перекрестился и поклонился в землю, а потом обернулся ко мне и говорит:
Ваш полковой командир за вас заступается. Он вас даже хвалит, говорит, что вы были хороший офицер, но я не могу, чтобы вас оставить на службе!
Я отвечаю, что я об этом и не прошу.
Не просите! Почему же не просите?
Я знаю, что это нельзя, и не прошу о невозможном.
Вы горды!
Никак нет.
Почему же вы так говорите «о невозможном»? Французский дух! гордость! У Бога все возможно! Гордость!
Во мне нет гордости.
Вздор!.. Я вижу. Все французская болезнь!.. своеволие!.. Хотите все по-своему сделать!.. Но вас я действительно оставить не могу. Надо мною тоже выше начальство есть Эта ваша вольнодумная выходка может дойти до государя Что это вам пришла за фантазия!..
Казак, говорю, по дурному примеру напился пьян до безумия и ударил меня без всякого сознания.
А вы ему это простили?
Да, я не мог не простить!..
На каком же основании?
Так, по влиянию сердца.
Гм!.. Сердце!.. На службе прежде всего долг службы, а не сердце Вы по крайней мере раскаиваетесь?
Я не мог иначе.
Значит, даже и не каетесь?
Нет.
И не жалеете?
О нем я жалею, а о себе нет.
И еще бы во второй раз, пожалуй, простили?
Во второй раз, я думаю, даже легче будет.
Вон как!., вон как у нас!., солдат его по одной щеке ударил, а он еще другую готов подставить.
Я подумал: «Цыц! не смей этим шутить!» и молча посмотрел на него с таковым выражением.
Он как бы смутился, но опять по-генеральски напетушился и задает:
А где же у вас гордость?
Я сейчас имел честь вам доложить, что у меня нет гордости.
Вы дворянин?
Я из дворян.
И что же, этой noblesse oblige[2] дворянской гордости у вас тоже нет?
Тоже нет.
Дворянин без всякой гордости?
Я молчал, а сам думал:
«Ну да, ну да: дворянин, и без всякой гордости, ну что же ты со мной поделаешь?» А он не отстает говорит:
Что же вы молчите? Я вас спрашиваю об этой о благородной гордости?
Я опять промолчал, но он еще повторяет:
Я вас спрашиваю о благородной гордости, которая возвышает человека. Сирах велел «пещись об имени своем»
Тогда я, чувствуя себя уже как бы отставным и потому человеком свободным, ответил, что я ни про какую благородную гордость ничего в Евангелии не встречал, а читал про одну только гордость сатаны, которая противна Богу.
Сакен вдруг отступил и говорит:
Перекреститесь!.. Слышите: я вам приказываю, сейчас перекреститесь!
Я перекрестился.
Еще раз!
Я опять перекрестился.
И еще до трех раз!
Я и в третий раз перекрестился.
Тогда он подошел ко мне и сам меня перекрестил и прошептал:
Не надо про сатану! Вы ведь православный?
Православный.
За вас восприемники у купели отреклись от сатаны и от гордыни и от всех дел его и на него плюнули. Он бунтовщик и отец лжи. Плюньте сейчас.
Я плюнул.
И еще!
Я еще плюнул.
Хорошенько!.. До трех раз на него плюньте!
Я плюнул, и Сакен сам плюнул и ногою растер. Всего сатану мы оплевали.
Вот так!.. А теперь скажите, того Что же вы будете с собой делать в отставке?
Не знаю еще.
У вас есть состояние?
Нет.
Нехорошо! Родственники со связями есть?
Тоже нет.
Скверно! На кого же вы надеетесь?
Не на князей и не на сынов человеческих: воробей не пропадает у Бога, и я не пропаду.
Ого-го, как вы, однако, начитаны!.. Хотите в монахи?
Никак нет не хочу.
Отчего? Я могу написать Иннокентию.
Я не чувствую призвания в монахи.
Чего же вы хотите?
Я хочу только того, чтобы вы не думали, что я умолчал о полученном мною ударе из-за того, чтобы остаться на службе: я это сделал просто
Спасти свою душу! Понимаю вас, понимаю! я вам потому и говорю: идите в монахи.
Нет, я в монахи не могу и спасать свою душу не думал, а просто я пожалел другого человека, чтобы его не били насмерть палками.
Наказание бывает человеку в пользу. «Любяй наказует». Вы не дочитали А впрочем, мне вас все-таки жалко. Вы пострадали!.. Хотите в комиссариатскую комиссию?
Нет, благодарю покорно.
Это отчего?
Я не знаю, право, как вам об этом правдивее доложить я туда неспособен.
Ну, в провианты?
Тоже не гожусь.
Ну, в цейхвартеры! там, случается, бывают люди и честные.
Так он меня этим своим разговором отяготил, что я просто будто замагнитизировался и спать хочу до самой невозможности.
А Сакен стоит передо мною и мерно, в такт головою покачивает и, загиная одною рукою пальцы другой руки, вычисляет:
В Писании начитан; благородной гордости не имеет; по лицу бит; в комиссариат не хочет; в провиантские не хочет и в монахи не хочет! Но я, кажется, понял вас, почему вы не хотите в монахи: вы влюблены?
А мне только спать хочется.
Никак нет, говорю, я ни в кого не влюблен.
Жениться не намерены?
Нет.
Отчего?
У меня слабый характер.
Это видно! Это сразу видно! Но что же вы застенчивы, вы боитесь женщин да?
Некоторых боюсь.
И хорошо делаете! Женщины суетны и есть очень злые, но ведь не все женщины злы и не все обманывают.
Я сам боюсь быть обманщиком.
То есть Как?.. Для чего?
Я не надеюсь сделать женщину счастливой.
Почему? Боитесь несходства характеров?
Да, говорю, женщина может не одобрять то, что я считаю за хорошее, и наоборот.
А вы ей докажите.
Доказать все можно, но от этого выходят только споры и человек делается хуже, а не лучше.
А вы и споров не любите?
Терпеть не могу.
Так ступайте же, мой милый, в монахи! Что же вам такое?! Ведь вам в монахах отлично будет с вашим настроением.
Не думаю.
Почему? Почему не думаете-то? Почему?
Призвания нет.
А вот вы и ошибаетесь прощать обиды, безбрачная жизнь это и есть монастырское призвание. А дальше что же еще остается трудное? мяса не есть. Этого, что ли, вы боитесь? Но ведь это не так строго
Я мяса совсем никогда не ем.
А зато у них прекрасные рыбы.
Я и рыбы не ем.
Как, и рыб не едите? Отчего?
Мне неприятно.
Отчего же это может быть неприятно рыб есть?
Должно быть, врожденное моя мать не ела тел убитых животных и рыб тоже не ела.
Как странно! Значит, вы так и едите одно грибное да зелень?
Да, и молоко и яйца. Мало ли еще что можно есть!
Ну так вы и сами себя не знаете: вы природный монах, вам даже схиму дадут. Очень рад! очень рад! Я вам сейчас дам письмо к Иннокентию!
Да я, ваше сиятельство, не пойду в монахи!
Нет, пойдете, таких, которые и рыб не едят, очень мало! Вы схимник! Я сейчас напишу.
Не извольте писать: я в монастырь жить не пойду. Я желаю есть свой трудовой хлеб в поте своего лица.
Глава четырнадцатая
Сакен наморщился..
Это, говорит, вы Библии начитались, а вы Библии-то не читайте. Это англичанам идет: они недоверки и кривотолки. Библия опасна, это мирская книга. Человек с аскетическим основанием должен ее избегать.
«Господи! думаю. Что же это за мучитель такой!»
И говорю ему:
Ваше сиятельство! я уже вам доложил: во мне нет никаких аскетических оснований.
Ничего, идите и без оснований! Основания после придут; всего дороже, что у вас это врожденное: не только мяса, а и рыбы не едите. Чего вам еще!
Умолкаю! Решительно умолкаю и думаю только о том: когда же он меня от себя выпустит, чтобы я мог спать.
А он возлагает мне руки на плечи, смотрит долго в глаза и говорит:
Милый друг! вы уже призваны, но только вам это еще непонятно!..
Да, отвечаю, непонятно!
Чувствую, что мне теперь все равно, что я вот-вот сейчас тут же, стоя, усну, и потому инстинктивно ответил:
Непонятно.
Ну так помолимся, говорит, вместе поусерднее вот перед этим ликом. Этот образ был со мною во Франции, в Персии и на Дунае Много раз я перед ним упадал в недоумении и когда вставал мне было все ясно. Становитесь на ковре на колени и земной поклон Я начинаю.
Я стал на колени и поклонился, а он зачитал умиленным голосом: «Совет превечный открывая тебе»
А дальше я уже ничего не слыхал, а только почудилось мне, что я как дошел лбом до ковра, так и пошел свайкой спускаться вниз, куда-то все глубже, к самому центру земли.
Чувствую что-то не то, что нужно: мне бы нужно куда-то легким пером вверх, а я иду свайкой вниз, туда, где, по словам Гете, «первообразы кипят, клокочут зиждящие силы». А потом и не помню уже ничего.
Возвращаюсь опять от центра к поверхности не скоро и ничего не узнаю: трисоставная лампада горит, в окнах темно, впереди меня на том же ковре какой-то генерал, клубочком свернувшись, спит.
Что это такое за место? заспал и запамятовал.
Потихонечку поднимаюсь, сажусь и думаю: «Где я? Что это, генерал в самом деле или так кажется» Потрогал его ничего парной, теплый, и смотрю и он просыпается и шевелится И тоже сел на ковре и на меня смотрит Потом говорит:
Что вижу?.. Фигура!
Я отвечаю:
Точно так.
Он перекрестился и мне велел:
Перекрестись!
Я перекрестился.
Это мы с вами вместе были?
Да-с.
Каково!
Я промолчал.
Какое блаженство!
Не понимаю, в чем дело, но, к счастью, он продолжает:
Видели, какая святыня!
Где?
В раю!
В раю? Нет, говорю, я в раю не был и ничего не видал.
Как не видал! Ведь мы вместе летали Туда вверх!
Я отвечаю, что я летать летал, но только не вверх, а вниз.
Как вниз!
Точно так.
Вниз?
Точно так.
Внизу ад!
Не видал.
И ада не видал?
Не видал.
Так какой же дурак тебя сюда пустил?
Граф Остен-Сакен.
Это я граф Остен-Сакен.
Теперь, говорю, вижу.
А до сих пор и этого не видал?
Прошу прощения, говорю, мне кажется, будто я спал.
Ты спал!
Точно так.
Ну так пошел вон!
Слушаю, говорю, но только здесь темно я не знаю, как выйти.
Сакен поднялся, сам открыл мне дверь и сам сказал:
Zum Teufel![3]
Так мы с ним и простились, хотя несколько сухо, но его ко мне милости этим не кончились.
Глава пятнадцатая
Я был совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, и я знал, где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб, ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и без всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он должен вперед не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обещать не могу, да и не смею и не должен, потому что суббота для человека, а не человек для субботы Сердце сжалится, и я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою я изменю субботе. На службе надо иметь клятвенную твердость и уметь самого себя заговаривать, а у меня этого дарования нет. Мне надо что-нибудь самое простое Перебирал я, перебирал, что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.
Но меня, однако, ждала еще награда и по службе.
Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:
Вы не без пользы для себя с Дмитрием Ерофеичем повидались. Он. тогда был с утра прекрасно намолившись и еще с вами, кажется, молился?
Как же, отвечаю, мы молились.
Вместе в блаженные селения парили?..
То есть как это вам доложить
Да, вы большой политик! Знаете, вы и достигли, вы ему очень понравились; он вам велел сказать, что особым путем вам пенсию выпросит.
Я, говорю, пенсию не выслужил.
Ну, уж это теперь расчислять поздно, уж от него пошло представление, а ему не откажут.
Вышла мне пенсия по тридцати шеста рублей в год, и я ее до сих пор по этому случаю получаю. Солдаты со мною тоже хорошо простились.
Ничего, говорили, мы, ваше благородие, вами довольны и не плачемся. Нам все равно, где служить. А вам бы, ваше благородие, мы желали, чтобы к нам в попы достигнуть и благословлять на поле сражения.
Тоже доброжелатели!
А я вместо этого ихнего доброжелания вот эту господку купил Невелика господ-ка, да добра Може, и Катря еще на ней буде с мужем господуроваты Видна Катруся! Я ее с матерью под тополями Подолинского сада нашел Мать хотела ее на чужие руки кинуть, а сама к какой-нибудь пани в мамки идти. А я вызверывся да говорю ей:
Чи ты с самого роду так дурна, чи ты сумасшедшая! Що тобитакэ поднялось, щоб свою дытыну покинуты, а паньских своим молоком годувати! Нехай их яка пани породыла, та сама и годует: так от Бога показано, а ты ходы впрост до менэ та пильнуй свою дытыну.
Она встала подобрала Катрю в тряпочки и пишла каже:
Пиду, куды минэ доля моя ведэ!
Так вот и живем, и поле орем, и сием, а чого нэма, о том не скучаем бо все люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицер, да еще и без усякой благородной гордости. Тпфу, яка пропаща фигура!