В ту пору когда я спала с Вардаманом у меня однажды был кошмар я думала что не сплю но ничего не видела и ничего не чувствовала не чувствовала под собой кровати не могла подумать кто я такая не могла подумать что я девушка и даже не могла подумать «Я» подумать что хочу проснуться и даже вспомнить от чего пробуждаются ведь без этого не проснешься и что-то проходило но я не знала что не могла подумать о времени а потом вдруг поняла это был ветер он дул на меня он как будто налетел и сдул меня оттуда где было так что меня нет сдул комнату и спящего Вардамана и всех их опять под меня и все дул словно ленту прохладного шелка тянули поперек моих голых ног.
Прохладный, он дует из сосен с печальным ровным шумом. Новая Надежда. Было 3 мили. Было 3 мили. Я верю в Бога. Я верю в Бога.
Папа, почему мы не поехали к Новой Надежде? спрашивает Вардаман. Мистер Самсон сказал, мы едем туда, а мы проехали поворот.
Дарл говорит:
Смотри, Джул. Но смотрит не на меня. Смотрит на небо. Гриф застыл там, словно прибит гвоздем.
Мы сворачиваем на Таллову дорогу. Проезжаем сарай и едем дальше, колеса шепчутся с грязью, проезжаем зеленые ряды хлопка на буйной земле, а Вернон в поле, с плугом. Когда мы проезжаем, он поднимает руку и долго еще стоит, глядя нам вслед.
Смотри, Джул, говорит Дарл. Джул сидит на коне, оба они будто вырезаны из дерева, смотрят вперед.
Я верю в Бога, Боже. Боже, я верю в Бога.
Талл
Когда они проехали, я отпряг мула, повесил цепи на плуг и пошел за ними. Они сидели на повозке у края дамбы. Анс сидел и смотрел на мост а видны были только его концы, потому что середина провисла в воду. Смотрел так, как будто все время думал, что люди врут и мост не залило, но и надеялся все время, что это правда. Как бы с приятным удивлением смотрел и жевал губами, сидя на повозке в воскресных штанах. Выглядел вроде лошади, которую нарядили, а не почистили: не знаю.
Мальчик смотрел на середину моста, где над ним проплывали бревна и всякая всячина; мост дрожал и шатался, словно вот-вот развалится, а он смотрел большими глазами, как будто сидел в цирке. И сестра его. Когда я подошел, она на меня оглянулась глаза загорелись сердито, словно я собрался ее потрогать. Потом поглядела на Анса, а потом опять на воду.
Она почти залила дамбу с обеих сторон, земля скрылась, кроме языка перед мостом, и если не знать, как раньше выглядела дорога и мост, ни за что не скажешь, где была река, а где земля. Только желтая муть, и дамба шириной с обушок ножа, и мы сидели перед ней кто на повозке, кто на коне, кто на муле.
Дарл смотрел на меня, а потом Кеш обернулся и посмотрел с таким выражением, как в тот вечер, будто примерял в уме к ней доски, прикидывал длину, а тебя не спрашивал, что ты думаешь, и как бы даже не собирался слушать, если вдруг сам захочешь сказать, но на самом-то деле слушал. Джул не шевелился. Он сидел на коне, чуть подавшись вперед, а лицо у него было такое же, как вчера, когда они с Дарлом проезжали мимо моего дома, возвращались за ней.
Если бы его не залило, мы бы могли переехать, говорит Анс. Переехали бы на ту сторону.
Иногда через затор протискивалось бревно и, поворачиваясь, плыло дальше, а мы наблюдали, как оно подплывает к тому месту, где был брод. Оно задерживалось, вставало поперек течения, на секунду высовывалось из воды, и по этому ты догадывался, что брод был здесь.
Ничего не значит. Я говорю. Может быть, там намыло зыбучего песку. Мы наблюдаем за бревном. Девушка опять смотрит на меня.
А Уитфилд там переправился, говорит она.
Верхом, отвечаю. И три дня назад. С тех пор на полтора метра поднялась.
Если бы мост не закрыло, говорит Анс.
Бревно высовывается и плывет дальше. Много сора и пены, и слышно воду.
А его закрыло, говорит Анс.
Кеш говорит:
Если осторожно, то можно перебраться по доскам и бревнам.
Но перенести уж ничего не сможешь, говорю я. И кто его знает, может, только ступишь, вся эта свалка тоже тронется. Как думаешь, Дарл?
Он смотрит на меня. Ничего не говорит; только смотрит чудными глазами из-за этого взгляда люди о нем и судачат. Я всегда говорю: не в том дело, что он выкинул, или сказал, или еще чего-нибудь, а в том, как он на тебя смотрит. Вроде внутрь к тебе залез. Вроде смотришь на себя и на свои дела его глазами. Снова чувствую, что девушка взглянула на меня так, словно я собираюсь ее потрогать. Она говорит что-то Ансу. «Уитфилд» говорит она.
Я дал ей обещание перед Господом. Анс говорит. Я думаю, беспокоиться не надо.
Но не трогается с места. Мы сидим над водой. Еще одно бревно выбирается из затора и плывет вниз; мы наблюдаем, как оно застревает и медленно поворачивается там, где был брод. Потом плывет дальше.
Может, завтра к вечеру спадать начнет, говорю я. Потерпели бы еще день.
Тут Джул поворачивается на коне. До сих пор он не шевелился, а сейчас поворачивается и смотрит на меня. Лицо у него как бы с зеленцой, потом делается красным, потом опять зеленеет.
Иди отсюда к чертовой матери, говорит он, паши там. Какого черта ты за нами таскаешься?
Я ничего плохого не хотел сказать.
Замолчи, Джул, говорит Кеш. Джул опять смотрит на воду, желваки вздулись, лицо то красное, то зеленое, то красное. Ну, немного погодя говорит Кеш, что делать собираешься?
Анс не отвечает. Сидит сгорбившись, жует губами.
Если бы не залило, могли бы переехать, говорит он.
Поехали, говорит Джул и трогается с места.
Погоди, говорит Кеш. Он смотрит на мост. Мы смотрим на Кеша все, кроме Анса и дочки. Они глядят на воду. Дюи Дэлл, Вардаман и папа, вы идите пешком по мосту, говорит Кеш.
Вернон может их проводить, говорит Джул. А мы пристегнем его мула перед нашими.
Моего мула ты в воду не поведешь, говорю я.
Джул смотрит на меня. Глаза как осколки тарелки.
Я плачу тебе за мула. Прямо сейчас покупаю.
Мой мул в воду не пойдет, говорю я.
Джул с конем своим идет, говорит Дарл. Почему ты за мула боишься, Вернон?
Замолчи, Дарл, говорит Кеш. И ты, Джул, оба замолчите.
Мой мул в воду не пойдет, говорю я.
Дарл
Он сидит на коне, свирепо глядя на Вернона, лицо у него покраснело от подбородка до корней волос, глаза светлые, жесткие. В то лето, когда ему было пятнадцать лет, у него сделалась спячка. Однажды утром я пошел кормить мулов и увидел, что коровы еще не выгнаны; потом услышал, что папа вернулся к дому и зовет его. Когда мы возвращались завтракать, он прошел мимо нас с молочными ведрами, спотыкаясь, как пьяный, а когда мы запрягли мулов и выехали в поле, он только доил. Мы поехали без него, а он и через час не появился. Днем Дюи Дэлл принесла нам есть, и папа отправил ее искать Джула. Его нашли в хлеву: он спал, сидя на табуретке.
После этого папа стал приходить по утрам и будить его. Джул засыпал над ужином, а после сразу шел спать, и, когда я ложился в постель, он лежал там как мертвый. И все равно папе приходилось будить его по утрам. Джул поднимался, но ничего не соображал: молча выслушивал папины упреки и жалобы, брал молочные ведра и шел в хлев; однажды я его там застал: он спал, привалившись головой к боку коровы, под выменем стояло наполовину полное ведро, а руки у него висели, в молоке до запястий.
После этого доить стала Дюи Дэлл. Он по-прежнему поднимался, когда папа его будил, делал, что мы ему велели, как опоенный, и старался словно бы, и сам недоумевал.
Ты захворал? спрашивала мама. Тебе нездоровится?
Нет, отвечал Джул. Я здоров.
Обленился просто, отца из себя выводит, говорил папа, а Джул стоял и будто спал на ногах. Так, что ли? будил Джула, требовал ответа.
Нет, отвечал Джул.
Отдохни сегодня, посиди дома, говорила мама.
Когда вся низина еще не вспахана? говорил папа. Коли не хвораешь, так что с тобой?
Ничего. Здоров я.
Ничего? говорил папа. Да ты сейчас стоя спишь.
Нет. Здоров я.
Я хочу, чтобы он сегодня посидел дома, говорила мать.
А папа:
Он мне нужен. Спасибо, если все-то управимся.
Придется вам с Кешем и Дарлом налечь, говорила мама. Я хочу, чтобы он посидел дома.
А он отказывался: «Я здоров», и шел с нами. Но он не был здоров. Это все видели. Он худел, и я замечал, что он засыпает с мотыгой; видел, как мотыга движется все тише и тише, поднимается все ниже и ниже, а потом совсем замрет, и он, опершись на нее, тоже застынет в жарком мареве.
Мама хотела позвать доктора, но папа не хотел понапрасну тратить деньги, а Джул в самом деле был на вид здоров если не считать худобы и того, что засыпал на каждом шагу. Ел он хорошо только мог заснуть над тарелкой, не донеся хлеб до рта, и дожевывал во сне. Божился, что здоров.
Доить за него мама пристроила Дюи Дэлл, как-то платила ей, и домашнюю работу, которую он делал до ужина, тоже переложила на Дюи Дэлл и Вардамана. А когда не было папы, делала сама. Она готовила ему особую еду и прятала для него. Так я узнал, что Адди Бандрен может таиться, а ведь она нас всегда учила: обман это такая штука, что там, где он завелся, ничто уже не покажется чересчур плохим или чересчур важным даже бедность. Случалось, когда я приходил спать, она сидела в темноте возле спавшего Джула. Я знал, что она проклинает себя за обман и проклинает Джула за такую любовь к нему, из-за которой должна заниматься обманом.
Однажды ночью она заболела, и, когда я пошел в сарай, чтобы запрячь мулов и ехать к Таллу, я не мог найти фонарь. Я вспомнил, что прошлым вечером видел его на гвозде, а теперь он куда-то делся. Я запряг в темноте, была полночь, поехал и на рассвете вернулся с миссис Талл. Фонарь на месте, висит на гвозде, где я давеча искал его. А потом, как-то утром, перед восходом солнца Дюи Дэлл доила коров, и в хлев вошел Джул, вошел через дыру в задней стенке, с фонарем в руке.
Я сказал Кешу, и мы с Кешем посмотрели друг на друга.
Гон у него, сказал Кеш.
Ладно. А зачем фонарь-то? Да еще каждую ночь. Как тут не отощать? Ты ему что-нибудь скажешь?
Без толку, ответил Кеш.
А от шлянья его тоже не будет толку.
Знаю. Но он должен сам это понять. Дай срок, сам сообразит, что никуда оно не денется, что завтра будет не меньше, чем сегодня, и он опамятуется. Я бы никому не говорил.
Ага. И я Дюи Дэлл сказал, чтобы не говорила. Маме хотя бы.
Да. Не надо маме.
Тогда все это мне стало казаться потешным: и что он такой смущенный и старательный, что ходит как лунатик и отощал до невозможности, и что считает себя таким хитрецом. Мне любопытно было, кто девушка. Я перебирал всех, кого знал, но так и не смог догадаться.
Никакая не девушка, сказал Кеш. Там замужняя женщина. Больно лиха да вынослива для девушки. Это мне и не нравится.
Почему? спросил я. Для него безопасней, чем девушка. Рассудительней.
Он поглядел на меня; глаза его нащупывали, и слова нащупывали то, что он хотел выразить:
Не всегда безопасная вещь в нашей жизни это
Хочешь сказать, безопасное не всегда самое лучшее?
Вот, лучшее, сказал он и опять стал подбирать слова. Это не самое лучшее, не самое хорошее для него Молодой парень. Противно видеть когда вязнут в чьей-то чужой трясине Он вот что пытался сказать. Если есть что-то новое, крепкое, ясное, там должно быть что-то получше, чем просто безопасность: безопасные дела это такие дела, которыми люди занимались так давно, что они поистерлись и растеряли то, что позволяет человеку сказать: до меня такого никогда не делали и никогда не сделают.
Мы никому не рассказывали, даже после того, как он стал появляться на поле рядом с нами, не зайдя домой, и брался за работу с таким видом, будто всю ночь пролежал у себя в постели. За завтраком он говорил маме, что не хочет есть или что уже поел хлеба, пока запрягал. Но мы-то с Кешем знали, что в такие ночи он вообще не бывал дома и на поле к нам выходил прямо из лесу. И все-таки мы не рассказывали. Лето шло к концу; ночи станут холодными, и, если не он, так она скажет: шабаш.
Настала осень, долгие ночи, но все продолжалось, с той только разницей, что по утрам он лежал в постели и поднимал его папа такого же обалделого, как в самом начале, и был он теперь дурнее, чем летом, когда шлялся до утра.
Ну и выносливая, сказал я Кешу. Я ей удивлялся, а теперь прямо уважаю.
Это не женщина.
Все-то ты знаешь, сказал я. А он наблюдал за моим лицом. Кто же тогда?
А вот это я и собираюсь узнать.
Можешь таскаться за ним всю ночь по лесу, если хочешь. Я не хочу.
Я за ним не таскаюсь. Он сказал.
А как это называется?
Я за ним не таскаюсь. Я по-другому хочу.
И вот через несколько дней я услышал, как Джул встал с постели и вылез в окно, а потом услышал, как Кеш встал и вылез за ним. Утром я пошел в сарай, а Кеш уже там, мулы накормлены, и он помогает Дюи Дэлл доить. И когда я увидел его, я понял, что он все узнал. Я заметил, что он иногда странно поглядывает на Джула, как будто, узнавши, куда ходит Джул и чем занимается, он только тут и задумался всерьез. А посматривал он без тревоги; такой взгляд я замечал у него, когда он делал за Джула какую-то работу по дому, про которую папа думал, что ее делает Джул, а мама думала, что делает Дюи Дэлл. И я ни о чем не спросил его надеялся, что, переваривши это, он сам мне скажет. А он так и не сказал.
Однажды утром в ноябре, через пять месяцев после того, как это началось, Джула в постели не оказалось, и в поле он к нам не пришел. Вот тут только мама и начала понимать, что происходит. Она послала Вардамана искать Джула, а немного погодя пришла к нам сама. Как будто, пока обман шел тихо-мирно, мы все позволяли себя обманывать, соучаствовали по неведению, а может, по трусости, потому что все люди трусы и всякое коварство им больше по сердцу ведь видимость у него нежная. А теперь мы все будто телепатически согласившись признаться в своем страхе сбросили с себя лукавство, словно одеяло на кровати, и сели голенькие, глядя друг на друга и говоря: «Вот она, правда. Он не пришел домой. С ним что-то случилось. И мы это допустили».
А потом увидели его. Он появился у канавы и повернул к нам, напрямик, через поле, верхом. Грива и хвост у коня развевались, словно в движении они разметывали пятнистый узор шкуры; казалось, он едет на большой вертушке, с какими бегают дети, без седла, с веревочной уздечкой и непокрытой головой. Конь происходил от тех техасских лошадок, которых завез сюда двадцать пять лет назад Флем Снопс и распродал по два доллара за голову поймать свою сумел только Лон Квик, но подарить потом никому уже не сумел, так что кровь ее сохранилась.
Джул подскакал к нам и остановился, сжав пятками ребра коня, а конь плясал и вертелся так, как будто форма гривы, хвоста и пятен на шкуре не имела никакого отношения к мясному и костяному содержимому; Джул сидел и смотрел на нас.
Где ты взял лошадь? спросил папа.
Купил. У мистера Квика.
Купил? На что? Под мое слово купил?
На свои деньги, сказал Джул. Я их заработал. Можешь не волноваться.
Джул, сказала мама, Джул.
Все правильно, сказал Кеш. Деньги он заработал. Расчистил шестнадцать гектаров новой земли у Квика те, что он разметил прошлой весной. Один работал, по ночам, с фонарем. Я его видел. Так что конь никому, кроме Джула, ничего не стоил. По-моему, нам не из-за чего волноваться.
Джул, сказала мама. Джул Потом она сказала: Сейчас же иди домой и ложись спать.
Нет, сказал Джул. Некогда. Мне еще нужно седло и уздечку. Мистер Квик сказал
Джул, сказала мама, глядя на него. Я дам я дам дам И заплакала. Заплакала горько, не пряча лица стояла в линялом халате и глядела на него, а он глядел на нее с коня, и лицо у него постепенно сделалось холодным и больным, он отвел взгляд, а к маме подошел Кеш и тронул ее за руку.
Иди домой, сказал Кеш. Тебе нельзя тут, земля сырая. Ну, иди.
Тогда она закрыла лицо руками, постояла немного и пошла, спотыкаясь о борозды. Она не оглядывалась. У канавы остановилась и позвала Вардамана. Он стоял возле коня, смотрел на него и приплясывал.