Джул, дай прокатиться, сказал он. Джул, дай прокатиться.
Джул туго натягивал повод; он посмотрел на Вардамана и опять отвел взгляд. Папа наблюдал за ним, жамкая жвачку.
Значит, ты купил лошадь, сказал он. Тайком от меня купил лошадь. Со мной не посоветовался; ты знаешь, как нам туго приходится, и купил лошадь мне на шею. Свалил работу на родных и за их счет купил лошадь.
Джул посмотрел на папу, и глаза у него были еще светлее, чем всегда.
Твоего он горсти не съест. Горсти. Я его убью вперед. И не думай даже. Не думай.
Джул, дай прокатиться, сказал Вардаман. Джул, дай прокатиться. Голос, словно кузнечик в траве, маленький. Джул, дай прокатиться.
В ту ночь я застал маму у его кровати. Она плакала в темноте, плакала горько, может быть, потому, что приходилось плакать тихо; может быть, потому, что плакала, как обманывала проклиная себя за это, проклиная его за то, что приходится плакать. И тогда я понял то, что понял. Понял это так же ясно, как потом другое про Дюи Дэлл.
Талл
В конце концов они заставили Анса сказать, чего он хочет, и он с дочкой и мальчиком вылез из повозки. Уж мы к мосту подошли, а он все оглядывался, словно думал, что стоит ему вылезти из повозки, и все это рассеется, и он опять очутится у себя на поле, а она будет лежать и ждать смерти у себя на кровати, и все придется начинать сызнова.
Отдал бы ты им мула, говорит он, а мост дрожит и шатается под нами, он уходит в быструю воду так, словно выйти должен на другой стороне земли, а другой конец будто и не от этого моста, и те, кто выберется из воды на другом берегу, вылезут из глуби земной. Но мост был цел чувствовалось по тому, что наш конец шатался, а другой будто бы нет: будто тот берег и деревья на нем медленно качались, как маятник больших часов. А бревна били и скребли по затопленной части, вставали торчком, совсем выскакивали из воды, ныряли в гладкую, пенную, стерегущую круговерть и уносились к броду.
А какой от него толк? Я спросил. Если твои мулы брода не найдут и не перетащат повозку, что толку в третьем муле или в десяти мулах?
Я у тебя не прошу, он говорит, я всегда сам обойдусь. Я не прошу тебя рисковать мулом. Покойница ведь не твоя; я тебя не упрекаю.
Им вернуться надо и до завтра потерпеть. Я говорю.
Вода была холодная. Она была густая, как снежная слякоть. Только как будто живая. Ты и понимал вроде, что это просто вода, та же самая, что многие годы текла под мостом, но когда она выплевывала бревна, ты не удивлялся они как будто были частью воды, ее стерегущей угрозы.
Удивился я только тогда, когда мы переправились, вышли из воды и встали на твердую землю. Мы словно и не ожидали, что мост достанет до того берега, до чего-то укрощенного, до твердой земли, которую мы исходили ногами и хорошо знали. Неужели я мог попасть сюда? Неужели хватило глупости полезть в эту прорву? А когда поглядел назад, увидел моего мула на другом берегу, где я сам стоял недавно, и подумал, что мне еще надо вернуться туда, я понял, что этого быть не могло ни за какие коврижки я и раз не прошел бы по мосту. И однако вот я где, и если кто может пройти по мосту второй раз, то кто-то другой, а не я даже если Кора прикажет.
И все из-за мальчонки. Я сказал: «А ну дай мне руку», и он дождался меня и дал. Да нет, черт возьми: получилось, что будто бы вернулся за мной; будто сказал: невредимым пройдешь. Будто рассказывал про чудесное место там что ни день, то праздник, и зимой, и летом, и весной, и если за него буду держаться, тоже не пропаду.
Я посмотрел на мула, словно в подзорную трубу посмотрел: я увидел через мула весь простор земли и посредине мой дом, взошедший на поте словно чем больше пота, тем просторней земля; чем больше пота, тем крепче дом, потому что крепкий нужен дом для Коры, иначе не удержит Кору как кувшин молока в студеном роднике: крепкий имей кувшин или же нужен сильный родник, ну а коли родник большой, так есть для чего заводить крепкие, надежные кувшины потому что молоко-то твое, хоть кислое, хоть какое, потому что молоко, которое может скиснуть, интересней того, которое не киснет, потому что ты мужчина.
Он держал меня за руку, а рука у него горячая и уверенная, так что хотелось сказать: Смотри-ка. Видишь вон там мула? Ему здесь делать было нечего, вот он и не пошел, ведь он мул всего-навсего. Человек иногда понимает, что у детей больше разума, чем у него. Но он им в этом не признается, пока у них не отрастет борода. Когда борода отросла, они чересчур озабоченные, потому что не знают, смогут ли вернуться туда, где у них разум был, а бороды не было; тут-то тебе нетрудно признаться людям, так же беспокоящимся о том, о чем беспокоиться не стоит, что ты это ты.
И вот перешли мы, стоим и смотрим, как Кеш разворачивает повозку. Видим, как он едет по дороге назад, к тому месту, где от дороги к броду отходит колея. Скоро повозка скрылась из виду.
Надо пойти к броду, помочь если что. Я сказал.
Я дал ей слово, говорит Анс. Для меня оно свято. Я знаю, ты недоволен, но она благословит тебя на небесах.
Ладно, говорю, им сперва надо сушу обогнуть, чтобы в воду броситься. Пошли.
Возвращаются, говорит он. Плохая примета возвращаться.
Сгорбленный и печальный, он стоял и смотрел на пустую дорогу, а перед ним дрожал и шатался мост. И девушка стояла через одну руку корзинка с едой, под другой прижатый к боку сверток. В город собрались. Решили бесповоротно. Сквозь огонь и воду пройдут, чтобы съесть пакет бананов.
Надо было день потерпеть. Я сказал. К утру бы немного спала. Может, ночью дождя не будет. А выше ей подниматься некуда.
Я обещание дал, говорит он. Она надеется.
Дарл
Темный, густой поток бежит перед нами. Неумолчным тысячеголосым шепотом разговаривает с нами; желтая гладь в жутких рябинах недолговечных водоворотов; немо и многозначительно они сплывают по течению и пропадают, словно под самой поверхностью что-то громадное и живое лениво пробудилось на миг и снова погрузилось в чуткий сон.
Он хлюпает и бормочет среди спиц и в коленях у мулов. Покрытый жирными косами пены как потный, взмыленный конь. Сквозь кустарник проходит с жалобным звуком, задумчивым звуком; тростник и молодая поросль гнутся в нем, как от маленькой бури, они лишены отражений и колышутся, словно подвешенные на невидимой проволоке к сучьям наверху. И стоят над неугомонной водой деревья, тростник, лозы без корней, отрезанные от почвы, призраками среди громадной, но не бескрайней пустыни, оглашаемой ропотом напрасной, печальной воды.
Мы с Кешем сидим в повозке; Джул на коне у правого заднего колеса. С длинной розовой морды коня дико смотрит младенчески-голубой глаз, а конь дрожит и дышит хрипло, будто стонет. Джул подобрался в седле, молчит, твердо и быстро поглядывает по сторонам, и лицо у него спокойное, бледноватое, настороженное. У Кеша тоже серьезный, сосредоточенный вид; мы с ним обмениваемся долгими испытующими взглядами, и они беспрепятственно проникают сквозь глаза в ту сокровенную глубь, где сейчас Кеш и Дарл бесстыдно и настороженно пригнулись в первобытном ужасе и первобытном предчувствии беды. Но вот мы заговорили, и голоса наши спокойны и бесстрастны.
Похоже, что мы еще на дороге.
Талл додумался спилить здесь два дуба. Я слышал, раньше в паводок по этим деревьям брод находили.
Два года назад он здесь лес валил, тогда, наверно, и спилил дубы. Не думал, верно, что брод еще кому-нибудь понадобится.
Наверно. Тогда, должно быть, и спилил. Он тут порядком заготовил леса. По закладной им расплатился, я слышал.
Да, наверно, так. Наверно, он спилил.
Точно, он. Кто лесом у нас пробавляется, им, чтобы лесопилку кормить, крепкая ферма нужна в подспорье. Или же лавка. Но с Вернона станется.
Могло статься. Чудной.
Да. Это есть. Ага, здесь она наверно. Если бы старую дорогу не расчистил, нипочем бы лес не вывез. Кажись, мы на ней. Он молча оглядывает расположение деревьев, наклонившихся в разные стороны, смотрит назад, на дорогу без полотна, смутно намеченную в воздухе сваленными голыми стволами, словно и дорога отмокла от земли, всплыла, запечатлев в своем призрачном очерке память о разорении еще более основательном, чем то, которое мы наблюдаем сейчас с повозки, тихо разговаривая о былой исправности, о былых мелочах. Джул смотрит на него, потом на меня, потом обводит спокойным пытливым взглядом окрестность, а конь тихо дрожит у него между коленями.
Он может потихоньку проехать вперед и разведать дорогу, говорю я.
Да, отвечает Кеш, не глядя на меня. Лицо его повернуто: Джул уже впереди, и Кеш смотрит ему в спину.
Мимо реки не проедет, говорю я. За пятьдесят шагов ее увидит.
Кеш не смотрит на меня, его лицо повернуто в профиль.
Если б знать, я бы на прошлой неделе приехал, все обглядел.
Тогда мост был, говорю я. Он на меня не смотрит. Уитфилд проехал по нему верхом.
Джул снова смотрит на нас, и выражение лица у него серьезное, внимательное, послушное. Голос тих:
Что мне надо делать?
Приехал бы на прошлой неделе и все обглядел, говорит Кеш.
Откуда же мы знали, говорю я. Не могли мы этого знать.
Я поеду вперед, говорит Джул. Вы двигайтесь за мной.
Он подбадривает коня. Конь съежился, повесил голову; Джул наклоняется к нему, что-то говорит и, кажется, силком посылает вперед; конь дрожит, шумно дышит и шатко переставляет ноги, расплескивая воду. Джул разговаривает с ним, шепчется:
Иди. Я тебе плохого не сделаю. Ну, иди.
Джул, говорит Кеш. Джул не оглядывается. Он подбадривает коня.
Он умеет плавать, говорю я. Если не будет коня торопить
Он родился слабенький. Мама, бывало, сидит при лампе и держит его на подушке, на коленях. Проснемся, она сидит. И оба ни звука.
Подушка длиннее его была, говорит Кеш. Он чуть наклонился вперед. Чтобы мне съездить на прошлой неделе и поглядеть. Надо было.
Правда, говорю я. Ни ногами, ни головой не доставал до краев. Да разве ж ты знал?
Надо было съездить. Он подбирает вожжи. Мулы тронулись, натянули постромки; ожили колеса, залопотали в воде. Он оборачивается и смотрит сверху на Адди.
Равновесия нет.
Наконец деревья расступаются; распахнулась река, перед ней, полуобернувшись на коне, сидит Джул, а конь по брюхо в воде. За рекой мы видим Вернона, папу с Вардаманом и Дюи Дэлл. Вернон машет нам, показывает вниз по течению.
Выше брода заехали, говорит Кеш.
Вернон еще и кричит, но мы не можем расслышать слова из-за шума воды. Тут глубоко, течение ровное, спокойное, и его не ощущаешь даже, пока не появится, медленно вращаясь, бревно.
Следи за ним, говорит Кеш.
Мы следим: оно будто споткнулось, замерло на секунду, вода вспухает позади него густой волной, накрывает его, потом оно вдруг выскакивает и несется дальше.
Там, говорю я.
Да. Там.
Мы опять смотрим на Вернона. Теперь он машет руками по-птичьи. Медленно и осторожно мы спускаемся вдоль реки и наблюдаем за Верноном. Он уронил руки.
Здесь брод, говорит Кеш.
Ну так поехали, черт возьми, говорит Джул и трогается.
Постой, говорит Кеш.
Джул остановился.
Какого еще черта
Кеш смотрит на воду, потом опять на Адди.
Равновесия нет.
Тогда идите к чертям на мост и пешком перебирайтесь, говорит Джул. Оба, с Дарлом. Вместо вас сяду.
Кеш не обращает на него никакого внимания.
Равновесия нет, говорит он. Вот что. Надо за ним следить.
Чего там следить, говорит Джул. Слезайте, я сяду. Боишься ехать, так Глаза у него белые, как две стружки. Кеш смотрит на него.
Переедем, говорит он. Слушай, что надо делать. Ехай обратно, перейди по мосту, спустись тем берегом и встречай нас с веревкой. Вернон заберет твоего коня домой и подержит, пока не вернемся.
Иди ты к лешему, говорит Джул.
Возьми веревку, спустись тем берегом и жди. Тут от троих не больше толку, чем от двоих один правит, другой это вот придерживает.
Да ну тебя к черту.
Пускай Джул возьмет конец веревки, идет выше нас и натягивает, говорю я. Сделаешь, Джул?
Джул пристально смотрит на меня. Взглянул на Кеша и снова на меня глаза внимательные и строгие.
Мне один черт. Лишь бы делать. Расселись здесь, только воду в ступе толчем
Кеш, давай, а? говорю я.
Придется, пожалуй, говорит Кеш.
Сама река в ширину шагов сто, и, кроме папы, Вардамана и Дюи Дэлл, ничто не нарушает однообразия пустыни, почти незаметно, но жутко накренившейся справа налево словно мы достигли места, где опустошенный мир ускоряет свой бег к последней бездне. А фигурки их крохотные. Словно разделяет нас с ними уже не пространство, а время и в этом есть безвозвратность. Словно время не уходит от нас сужающейся чертой, а пролегло между ними и нами, сложившись вдвое, петлей, как веревка, и разделяет нас не промежуток между двумя ветвями, а вся их удвоенная длина. Мулы уже стоят, наклонясь: плечи ниже крупов. Они тоже не дышат, а будто стонут; оглянулись, скользнули по нам взглядом, диким, печальным, глубоким и полным отчаяния, будто в густой воде они прозревают несчастье, но не могут сказать а мы его не видим.
Кеш перегнулся назад. Положил ладонь на Адди и пробует качнуть. Опущенное лицо его спокойно и озабоченно, он что-то прикидывает, потом берет ящик с инструментами и сдвигает вперед, загоняет под сиденье; вдвоем мы сдвигаем вперед и Адди, заклиниваем ее между инструментами и дном повозки. Потом он поворачивается ко мне.
Нет, говорю я. Лучше останусь. Один можешь не управиться.
Из ящика с инструментами он достает свернутую веревку, дважды обводит ее вокруг стойки сиденья и, не завязав, дает конец мне. Длинный конец стравливает Джулу, и Джул захлестывает его за луку седла.
Он должен загнать коня в реку. Конь идет, высоко поднимая колени, выгнув шею, нервничает. Джул чуть подался вперед и приподнял колени; снова его быстрый, внимательный, спокойный взгляд скользнул по нам и по окрестности. Он направил коня в поток и успокаивает его тихим голосом. Конь поскользнулся, ушел в воду до седла, но поднялся на ноги; вода достигает Джулу до бедер.
Аккуратней, говорит Кеш.
Я на перекате, говорит Джул. Трогай.
Кеш подобрал вожжи и умело, осторожно направляет мулов в реку.
Я ощутил хватку течения и понял, что мы на броде; только по этой скользящей тяге и можно было определить, что мы вообще движемся. То, что казалось плоской поверхностью, стало чередой гребней и впадин, колыхалось вокруг нас, толкало нас, дразнило, легко и лениво трогая в мгновения обманчивой прочности под ногами. Кеш оглянулся на меня, и тогда я понял, что мы пропали. Но сам не знал, зачем нужна веревка, пока не увидел бревно. Оно вынырнуло и на миг стало стоймя над вздыбленными водами, как Христос. Вылазь, тебя отнесет к излучине, сказал Кеш. Выберешься. Нет, сказал я, что там, что здесь, одинаково промокну.
Бревно вдруг выскакивает между двух волн, словно выстрелило со дна реки. На конце его, как стариковская или козлиная борода, длинный клок пены. Когда Кеш заговорил со мной, я понял, что он следил за бревном все время, следил за бревном и следил за Джулом, который впереди нас шага на три.
Пусти веревку, говорит Кеш. Он опускает свободную руку и в два оборота отматывает веревку от стойки. Вперед, Джул, попробуй протащить нас раньше бревна.
Джул кричит на коня; снова он будто посылает его коленями. Конь сейчас на самом гребне переката, какая-то опора у него есть: влажно лоснясь над водой, он бросается вперед и с плеском делает несколько прыжков. Он движется с неправдоподобной быстротой: по этому Джул наконец догадывается, что веревка отпущена; вижу, как он натянул поводья, повернув к нам лицо, а бревно тяжелым броском вдвигается между нами, наплывает на мулов. Они тоже его видят: лоснящиеся их бока тоже на миг появились над водой. Потом нижний исчезает и утаскивает за собой второго; повозку разворачивает наискось, но она еще держится на перекате; бревно ударяет в повозку и накреняет ее, задирает ей передок. Кеш сидит полуобернувшись, одной рукой туго натягивает вожжи, а другой прижимает Адди к высокому борту повозки.
Прыгай, спокойно говорит он. Мулов сторонись, иди по течению. Тебя вынесет на излучине.
И ты прыгай, говорю я.
Вернон с Вардаманом бегут вдоль берега, папа и Дюи Дэлл стоят и смотрят на нас, у Дюи Дэлл в руках корзина и сверток. Джул старается повернуть коня. Появляется голова одного мула с широко раскрытыми глазами; он глядит на нас и издает почти человеческий звук. Голова его опять исчезает.