Офицер сулил беду, поэтому его появление в жилых коридорах было таким страшным. И почти всегда неожиданным.
Руки тащат его в пустую кухню единственное место в Крепости, где горит свет.
Ты чего?! После момента паники приходит понимание, что это всего лишь Сом.
Как.
Он не спрашивает, а чеканит одно единственное слово. Очки на переносице сверкают стёклами.
Чего как?
Ключ, малой. Он у меня всё время на шее. Как умудрился спереть?
А, это, он выдыхает с облегчением, но понимает, что зря. Сом не на шутку разозлён. Прости, я Надо было попросить.
Именно. Но я хочу знать о другом.
Ну, вытащил, пока ты спал.
Я запираю дверь.
Да не в комнате! Во дворе спал после вылазки, когда все ждали Ската «вернувшегося без Умбры».
И что, просто снял? Сому не нужны кулаки, когда он смотрит вот так.
Ёршик сглатывает.
Ну да. Я сразу вернул, ты же не заметил! И не брал ничего кроме
Броши.
Я бы никогда!.. Не взял у тебя что-то нужное, сбивчиво объясняет он. Ну, что-то твоё.
Тогда какого рожна, Малой?! Нельзя было попросить? Мы же договаривались.
Да, помню. Прости, повторяет он, но «волшебное» слово не поможет. Я хотел
Он думает, как рассказать Сому то, о чём знала только Умбра. Она была с ним там, на берегу, «хоронила» секреты в песке на границе моря и суши, где вода забирает дары и даёт то, о чём желаешь. Умбре можно было рассказать о желаниях они загадывали вместе, а Сому стыдно, потому что в его глазах это ребячество. Он ни разу не позвал Ёршика с собой. Не хотел брать на вылазки, пока Карп не вступился, мол, «ершистому пора учиться». И вот, научился же!..
Хотел морю отдать. Думал, что плеснявка уйдёт из колодца за якорем.
И? Я повторю вопрос: почему не сказал? Почему исподтишка?
Я просто Ёршик сжимает кулаки. И зубы. Объяснять слишком долго. Он не умеет болтать красиво, как Карп: внутри много всего, а в слова не засунуть. Не знаю, понятно? Просто.
Ему становится обидно. Ради них же, дураков, старался. Желание общее загадывал одно на всех. А чтобы сбылось, нужен был дар настоящий, не камни с перьями, которых на берегу пруд пруди. Из Сомовой шкатулки мог бы вытащить любую вещь, но почему именно ласточка поди объясни.
Сом кивает. На место гнева приходит усталость.
За «просто» собирают совет. И голосуют за исключение. Дело не в том, что ты взял или не взял, хотя мог бы, а в самом нарушении кодекса.
Вот он, Сом. Весь в умных словах и правилах. Нет чтобы что? Обнять по-братски? Ёршик вдруг понимает, что у него дрожат губы.
Ну давайте! Голосуйте опять! Только Ската верни, а то нечестно будет.
Сом опускается на стул, трёт глаза, сминая дужки очков.
Ты осознаёшь, что поступил как крыса?
Ёршик наливается краской. Жарко ему, хоть и ледяной водой умылся.
Да.
Понимаешь, почему не брал с собой на дело?
Нет!
Хочется ногой топнуть и хрястнуть подвернувшуюся кружку о стену. Он ведь может, когда надо. Всё может!..
Иди спать. До завтра подумай.
Ёршик стоит ещё минуту или две, не шевелясь. Ищет в голове что-то умное, чтобы с достоинством ответить, как взрослый и не находит.
Умбра бы поняла.
Её здесь нет.
Хлопает кухонная дверь.
Вот и поговорили.
Поговори с ней.
Яблоня тянулась к небу у ограды. Сбрасывала на землю иней лепестков, но яблок не давала. Пустоцвет.
С деревом? он хмыкнул.
А что? Доброе слово всем приятно. Умбра обняла тонкий ствол и прижалась к нему щекой. Закрыла глаза.
Ёршик молчал. Сидел на нижней ветке, болтал ногами, глядя, как белые цветы смешиваются с землёй: наступишь втопчешь в грязь. Несколько дней красоты и всё, отцвела.
Жаль, что быстро
Это ты мне? Умбра загадочно улыбнулась.
Ей, пожал плечами Ёршик. Или никому. Просто так.
Пальцы Умбры осторожно гладили ствол.
Не надо жалеть. Если бы она не теряла лепестки весна за весной, то не выросла бы. Не стала крепким, сильным деревом.
Словно в подтверждение поднялся ветер, и белый вихрь взметнулся, окутав Умбру, как невесту. Белый цвет на тёмно-рыжих волосах.
Ёршик тогда не понял, как связаны потеря и рост.
А на деле всё просто.
Отчасти он сам виноват в том, что Крепость была полна скованных «гостей». Вернее, не так. Они появились задолго до прихода братьев, просто Ёршик их разбудил. Позвал, и они пришли. Для него это стало забавой: садиться в темноте на кровать и глядеть в окно, проговаривая дурацкие стишки. И не только.
«Кто прячется, тот застыл».
Он не понимал до конца: хоронится ото всех, оставаясь на месте, или водит. До тех пор, пока кто-нибудь продолжал прятаться, игра не кончалась.
Садясь на кровать, он стягивает ботинки. Шевелит пальцами в носках. Зябко. Под утро и вовсе стынь придёт: чужая, не госпитальная, подбирается всегда снаружи, с моря, заглядывает в окна и дверные щели. У неё нет человеческой формы, только голод и дыхание зимы, щекочущее кожу.
Ёршик ложится, укрываясь шерстяным одеялом.
Не стой, говорит он Соне, когда тот появляется у окна. В солдатской одёжке, с рукой на перевязи, коротко стрижеными волосами и болью. Эта боль течёт из него, как кровь из тела, пока то не остыло. Ёршик знает. Хотел бы не знать, да вот как
Спокойной ночи, добавляет он и на какое-то время засыпает.
Чтобы проснуться от голоса Умбры.
Ну, ты чего подскочил? Она мягко улыбается.
Ты вернулась?
Он смотрит недоверчиво, не спешит вылезать из кровати, моргает спросонья.
Она смеётся.
Ты вернулась! Они обнимаются. Умбра пахнет землёй и травами. Горько и сладко. Это она.
Я тоже соскучилась.
Где ты была?!
У врага. Потом у друга. Это сложно. Враз не объяснишь.
А остальные? Они тебя видели?
Скат видел, она задумчиво отводит взгляд, другие ещё нет.
Так пойдём скорее! Он тянет Умбру за руку, но та почему-то замирает. Утренние сумерки очерчивают лицо: глаза больные, страшные, с болячками, как у Сони. Губы потрескались, щёки запали.
Ты
Это пройдёт, утешает она, скоро. И я вернусь насовсем. После первого снега.
Звон. В Уделе Боли бьют колокола. Ёршик понимает, что всё это время находился не в крепости в приюте, и скоро явится брат Равен, заставит идти на заутреню.
Он выбегает в коридор, но почему-то направляется не к лестнице, а направо. Там нет прохода только крепостные дебри. Западное крыло.
Сон обрывается резко. Холодом и тишиной. Ёршик не знает, как умудрился уйти на десятки шагов от спальни и почему очнулся только теперь, уперевшись ладошкой в стену. Он никогда раньше не ходил во сне. Рассветные братья лечили «лунную одержимость» молитвами и купанием в освящённой воде, если кто-то из послушников заболевал. Это было странное чувство: он видел Умбру так живо, чувствовал запах, объятия, а потом всё рассыпалось.
Ёршик оглядывается. Коридор пуст.
Но что-то привело его сюда: он доверял Крепости. У неё была своя воля как и у скованных.
Другое дело, что в одиночку страшно бродить в темноте. Он всем спешил доказать, что не маленький, а на деле Сложно. Хочется повернуть вспять и укрыться под одеялом, пусть даже в компании скорбного Сони.
Он опускает пальцы на ручку двери. Медлит. Будить Сома после того, что было между ними, последнее дело. Можно Карпа позвать, с ним не бывает страшно. О его болтливость всё разбивается, как волны о скалистый берег. Он утверждает, что скованных не видел ни разу. Толстокожий, как великан из Умбриной сказки.
Но нет, Карп всё испортит.
Горчак тоже. Он и дверь на ночь запирает. Стучать значит перебудить весь этаж.
Справится сам.
Он хватает ртом воздух, делая глубокий вдох, и поворачивает ручку. В нос ударяет запах пыли, сырого дерева и ветоши. Дверь не заперта, потому что ключи Сома к ней не подходят. Граница между Западным и Восточным крылом пролегает чуть дальше. Ёршик шагает вперёд. Шуршит стружка под ногами. Здесь остался мусор, потому что братья махнули рукой: зачем делать лишнюю работу?..
Нежилая часть госпиталя была огромной. Десятки палат, больших на шесть или восемь человек и двухместных; операционные комнаты и процедурные; подсобные помещения; столовая и огромные подвалы, будто под Крепостью лежала вторая, подземная, всё это пустовало.
Ёршик поводит плечами.
Сквозняки здесь гуляют свободно. Окна треснуты, щели никто не замазывает. На стенах водяные разводы, оставшиеся с позапрошлых зим. Крыша протекает.
Он выходит на лестницу, ведущую в главный корпус. За ним следует Улыбака. Мелькает тенью в окнах и пропадает, стоит оглянуться. Его оскал отражается в большом металлическом стенде на первом этаже, где раньше был приёмный покой. Главный вход в Крепость забит для надёжности досками, чтобы никто не мог проникнуть сюда ночью, пока братья спят. На окнах красуются решётки. Остаётся чердак, но туда, к счастью, залетают лишь голуби да ласточки по весне.
Ёршик замирает. Высокий силуэт приближается к стенду.
Офицер бледен и прям. Такой выправке позавидует кто угодно.
Ёршик сглатывает. Впервые он может разглядеть его вблизи. Светлые волосы с проседью на висках гладко зачёсаны; тяжёлый подбородок выдвинут вперёд. Кожа не тронута гнилью, только на месте глаз бездонные провалы. И дыра на мундире, сквозь которую видны обломки рёбер.
Офицер приближается, чеканя шаг. Скованные не издают звуков, но Ёршику кажется, что воздух дрожит. Не даёт ему сдвинуться с места, запечатывает, как мушку в медовом сиропе.
«Зачем?» спрашивает он, не решаясь произнести вопрос вслух.
Из тени выступает Соня, а вместе с ним пять или шесть пациентов и один доктор в перепачканном кровью халате. Улыбака скользит, видимый лишь краем глаза. Отчего-то Ёршику кажется, что снаружи беззвучно воет Костегрыз и вылезает из колодца плеснявка.
«Что происходит?»
«Ч-у-ж-а-я», появляются на стенде буквы. Будто пальцем выводят на запотевшей поверхности, хотя никто из скованных не двигается с места. Одни качаются, как маятники, другие смотрят в пустоту.
Под взглядом офицера внутри всё съёживается, замирает.
Нура? вырывается вслух. Она ведь не опасна? Она хорошая.
Кого он пытается убедить? Себя или их? Ёршик впервые видит, чтобы скованные собирались в одном месте. Что-то заставило их, позвало
«П-р-о-ч-ь».
Ёршик пятится, не понимая, кому предназначен приказ. Офицер решительно шагает навстречу. Брови сдвинуты, лицо напряжено, будто он силится сказать что-то ещё, но не хватает сил. Вместо этого достаёт из груди небьющееся сердце и сжимает в пальцах. Крови нет, но Ёршик вскрикивает.
«ПРОЧЬ!»
Теперь это не буквы на стенде, а голоса скованных единодушный хор, который заставляет Ёршика ожить и сорваться с места. Он взбегает по лестнице, вновь минует знакомый коридор. Вместо того чтобы вернуться в спальню, без стука врывается в комнату Никсы. Пусто.
За окном светает.
Шум заставляет выглянуть наружу. За оградой качаются огни: не просто болотный мираж, а фонари. Люди. Совсем близко!
Ёршик будит остальных, стучит в двери спален и скатывается по перилам вниз. В кухне горит лампа. Оказывается, кто-то уже не спит.
Видал, что там? выпаливает он, сталкиваясь с Карпом в дверях.
Гиены.
Много, у Ёршика взгляд лихорадочно бегает, находит Никсу, что вжалась в стенку позади Карпа. Глаза широко раскрыты: в них плещется страх неизвестности.
Остальные?
Уже.
По лестнице топают Сом и Горчак.
Им не хватит времени на сборы. Придётся бежать налегке, если жандармы займут госпиталь. Бежать неизвестно куда.
Прочь.
СТРАНИЦА ЧЕТВЁРТАЯ. Маяк
Ненавистный город мигает огнями: с холма видно, как тесно жмутся друг к другу отблески во Внутреннем Круге, и как тонут во мраке бедные кварталы. Накануне в доках прогремело несколько взрывов, и ветер до сих пор доносит запах дыма. Клиф пахнет страхом и безысходностью. Скат завязывает концы капюшона, превращая его в лицевой платок, защищающий от пыли. В город ведёт не тоннель даже крысиная нора, как он её называет. Ёршик бы с лёгкостью прошёл, а вот ему приходится потрудиться оставить на плечах несколько синяков и ссадин, а потом долго кашлять и промывать глаза, чтобы не щипало от смрада.
Почти все тайные ходы, известные Братству, оказались перекрыты жандармами. «Никого не пускать, никого не выпускать» приказ звучал предельно ясно. При каждой мысли о синих мундирах Ската начинает захлёстывать волна гнева, поэтому он гонит воспоминания прочь. В узком лазе даже дышать больно, а злоба отнимает слишком много сил, забирая из груди весь воздух.
Последнее усилие и он находит металлическую скобу. Всякий раз Скат молился, чтобы люк не запаяли и он сумел выбраться наверх. Без добычи они не протянут долго: рыба с приходом осени уйдёт от берега, и что останется? Только слизняков жрать; их на стенах Крепости навалом.
Подтянувшись, он упирается животом в медное кольцо и тут же оказывается на ногах. Оглядывается. Тишина, патрулей не видно. Хотя полной тишины в Клифе не бывает. Раньше по улицам бродили зазывалы, распевали песни моряки и хохотали весёлые девы из «Бирюзовой Лилии» гостеприимного дома митресс Чиэры, в котором Скат бывал однажды. Он не рассказывал братьям обо всех встречах, но считал, что с бандой Змеевых сынов лучше поддерживать деловые отношения. Удильщики всегда имели товар: сплетни, слухи и свежие вести они извлекали, как фокусники меченые карты из рукава, готовясь разыграть с большой пользой.
О карантине Скат тоже узнал одним из первых благодаря им. Выменял добычу в Холодном доме, прежде чем залечь на дно. И всё же он подвёл братьев.
Умбру подвёл.
Оглядываясь, он шагает к маяку. По левую сторону тянутся промышленные цеха, где даже среди ночи что-то лязгает и грохочет; сквозь трубы рвётся горький дым и снопы искр. По правую руку спят те, кто недавно кутил до утра. Боятся высунуть носы из-за дверей. Кутаются в иллюзию безопасности, как в насквозь дырявое, изъеденное молью одеяло.
Скат не судит. Он знает, что такое страх смерти животный, сковывающий, заставляющий всё внутри цепенеть. Кто-то спасается бегством, кто-то бьёт в ответ, всегда находя виноватых, но чаще люди просто замирают в надежде, что обойдётся. Что их-то точно не тронет хворь
Скат пережил её.
Пережил мастера Дъюра и то, что называли проклятием тамерийских руин. Всё это, казалось, было не с ним, в другой жизни со смуглым мальчишкой по имени Сеох, который считал по утрам крикливых чаек. Чётное число к добру, нечётное к худу. У того мальчишки не было чернил под кожей и понимания, что он может без труда и угрызений совести убить человека.
Не одного. Многих.
Он сворачивает раз, другой, выходит через подворотни на узкую тропку, что идёт вдоль берега к стоящему наособицу маяку. Его круглый бок с дневной меткой белеет на фоне неба. Скат поднимается на крыльцо и стучит по-особому: два раза медленно, три быстро.
Дверь открывают не сразу.
Какой глубинный демон тебя принёс?
И я рад встрече, мон Пепел, усмехается он. За порог пустишь? Или бросишь на съедение ветру?
Старый смотритель цедит пару ласковых слов себе под нос, но сторонится, пропуская гостя внутрь ну узкую винтовую лестницу.
В жилой комнате горит газовая лампа не масляная, к которым он привык. Здесь тесно, но по-своему уютно. Бывали дни, когда Скат тогда ещё Сеох поднимался на самый верх, на обзорную площадку, с которой остров представлялся маленьким город лежал в устье скал, как на ладони, а дальше начиналась бескрайняя и бездонная синева
С чем пришёл?
Скорее, от чего, хмыкает Скат. Оставаться в Крепости ему тошно. Мои сегодня нашли девчонку. Из племенных, но по-имперски говорит как дышит. На берегу выловили, будто рыбёшку.
Ну, хозяин хмурит седые брови, а от меня чего?
Если бы не рубаха имперского кроя в цветах Клифова флага белом и синем его самого можно принять за тамерийца. Высокого и тощего, но крепкого, как весло, с кожей обветренной, задубевшей от времени и покрытой морщинами, с глазами пронзительными, как свет маяка, с голосом хриплым и резким, как скрежет пресловутых цепей в гавани.