Брюнеточка, братец ты мой, такая, что на удивление. Из белошвеек. Держали ее в хоре за красоту. Голосок такой, что только за другими тявкала, но бойкость необычайная. Молоденькая. По кабинетам так работала, что на удивление. Из-за нее мы, бывало, чайных денег сколько получали! Знаешь ты эту жизнь?
Еще бы не знать! Сам когда-то хористок угощал и на перчатки им давал, откликнулся мрачно Чубыкин. Помню я и хористов-самоглотов. Пивали ужасно.
Скосырев стал дохлебывать остатки щей, кончил и отерся ладонью.
Пили и мы изрядно. Жилось хорошо, сытно, пьяно, рассказывал он. Но тут я влюбись в эту Наташу. Ревную ее к каждому гостю, который только за щеку ее слегка ущипнет, обнимет или поцелует. А в хоре без этого нельзя.
Да знаю я, опять буркнул Чубыкин.
И она ко мне склонна. Вышила мне малороссийскую рубаху красной и синей бумагой в свободное время, когда у нас пения нет. Глазками стреляет, руку мне жмет. А наши бабенки все в одно слово: женись да женись на ней.
И ты женился на ней?
Женился, братец ты мой, и с той поры стал за ней уж в оба глядеть, чтоб она с гостями не того не очень-то амуры разводила. А она мне такие слова: «Наша, говорит, жизнь такая, без этого невозможно». И вот, когда она на коленках у какого-то пьяненького офицера сидела, я ее стащил да и побил. Да и с офицером-то в драку полез. Ну, содержатель хора сейчас мне отказ. Ну, отказ так отказ. Свет не клином сошелся. Хоров всяких много. «Пойдем, говорю, Наташа». «Нет, говорит, я здесь в хоре останусь». Ах, чтоб тебе!.. Опять побил Наконец, плачу, рыдаю, упрашиваю: «Уедем отсюда». В Нижний нам место выходило. Никакого толку. Паспорта я ей не даю, а она живет на квартире с подругами-певицами и поет. Меня ни в хор, ни в заведение не впускают. Пью я, хожу пьяный, скандалы делаю, полиция протоколы составляет. Ну, попал я к мировому, судили меня и за скандалы на шесть недель в кутузку. Наташе на прожитие вид выдали. Сижу я на казенных хлебах, отсиживаю. Денег нет. Пишу ей: «Пришли мне, Наташенька, хоть на табак и на булку». Никакого ответа. Отсидел я, вышел на волю и вдруг узнаю, что Наташенька моя из хора сбежала, при купце-хлебнике живет и уже на паре рысаков в наш увеселительный сад приезжает. Иду к ней такие, братец ты мой, караулы, что и сказать невозможно. С парадного крыльца швейцар не пускает. Я с заднего хода в кухню, бунтую: «Предоставьте мне Наталью Васильевну, я муж ее». Сейчас это дворники явились, драка, повели меня в участок, протокол, опять я у мирового, и опять меня на высидку. Сижу опять Вдруг приезжает ко мне какой-то с черной бородой, в бриллиантовом перстне и на вид из иудина племени. «Я, говорит, от жены вашей Натальи Васильевны. Не желаете ли вы ей выдать от себя постоянный отдельный вид на жительство? А за этот вид и за то, чтоб вы ее больше не тревожили, купец Малмыжин предлагает вам пятьсот рублей». Купца Малмыжина знаешь? спросил Скосырев Чубыкина.
Нет, не знаю отвечал тот, зевая. Да говори скорей. Спать пора. А то в ночлежном места прозеваем. Надо торопиться. Лучше зайдем в портерную и выпьем по бутылке пива.
Пивка важно выпить! потер руки Скосырев. Тоже потчуешь?
Сказал, так не отопрусь, проговорил Чубыкин, поднимаясь из-за стола, и спросил: И ты ей выдал паспорт?
Выдал. За шестьсот рублей выдал. Что ж, насильно мил не будешь. И как же я гулял тогда, получивши деньги! Гулял прямо с горя. Так гулял, что очутился в больнице. Вышел и ни гроша
Чубыкин выходил из закусочной и бормотал:
Ну, я-то прогулял в моей жизни куда больше!
Скосырев шел сзади его и обидчиво говорил:
Да ведь не об этом речь. А только что ж ты не спросишь, жива ли Наташа-то?
Да уж, наверное, жива. Что бабам делается! Они живучи, как кошки.
Жива. И теперь актриса. В провинции в оперетках поет. Но я еще не все тебе рассказал. Не все Надо тебе знать конец отчего я в отчаяние пришел и золоторотцем стал.
Ну, в ночлежном расскажешь. Я люблю, кто мне под ухом шепчет, когда я засыпаю, закончил Чубыкин и зашагал по тротуару.
IX
Опять вышли вместе из ночлежного приюта Пуд Чубыкин и Серапион Скосырев, хотя ночью и были разъединены. Явясь вчера в приют поздно, они двух коек рядом уже не нашли. Было еще темно, когда они вышли на улицу вместе с другими ночлежниками. Товарищи их торопились искать заработка. Ночью выпал обильный снег, была метель, занесло полотно конно-железных дорог, и они торопились в управление парка наняться в метельщики для расчистки пути. Они звали с собой и Чубыкина с Скосыревым, но те отказались.
Непривычны мы к этому. Не того воспитания, объявил Чубыкин.
Козырь! А ты-то что ж? Ты ведь когда-то хаживал снег разметать. Я помню сказал ему ночлежник в сермяжном армяке.
Хаживал, когда брюхо подводило, а теперь денежки в кармане звенят, отвечал Скосырев.
Вишь ты, богач какой стал! А если так много настрелял, то что бы своего брата лужского кадета попотчевать.
Какой ты лужский кадет! Ну что ты мелешь! Ты в Луге только живал на работе, а не подневольный, стало быть, и кадетом называться не можешь, заметил сермяжному армяку Скосырев.
Отчего он тебя Козырем называет? поинтересовался Чубыкин, обратясь к Скосыреву.
Прозвище мне такое дали в Луге. Я Скосырев. Сначала Скосырем звали, а потом переделали на Козыря. Так и пошло.
А все-таки ты работаешь иногда?
Разгребал снег раза три-четыре в прошлом году вот он и помнит.
Ну, стало быть, ты не пропадешь еще без милостыни. А я вот ни на какую такую работу пойти не могу. Не привычен. Пробовал я, но что же? На какие-нибудь полчаса, а там руки заломит, коленки затрясутся, спина как чужая, а с самого пот градом ну, и бросай дело, сознался Чубыкин. Человек из-за прилавка ни на какое такое дело не годен.
Чубыкин и Скосырев шли по тротуару тихо, нога за ногу, бесцельно. На улице только еще показывался народ, так что и просить милостыню было не у кого. Магазины и лавки, кроме мелочных и булочных, были еще заперты. На углах дремали в санках ночные извозчики, а утренние еще не выезжали. Дворники счищали с тротуаров скребками выпавший за ночь и притоптанный снег. Скосырев спохватился.
Однако куда же мы идем?
Я пробираюсь в свой рынок, где дядя торгует. Вчера я там не всех еще обошел, да и дядю не видал, отвечал Чубыкин. Сегодня надо перед дяденькой объявиться и заполучить с него что-нибудь, но он раньше десяти часов в лавку не выходит. Вот я и думаю зайти в чайную и чайку попить.
Ах ты, купеческая натура-самоварник! Ведь уж выпили в ночлежном по кружке. Вот тебя по чайной траве сейчас и заметишь, из какого ты сорта, сказал ему Скосырев. А по мне, что зря теплую-то сырость в животе разводить! Лучше же благословиться мерзавчиком.
Это я само собой сделаю, как только винные лавки отворят, а надо же нам где-нибудь промаячить время, пока стрелять будет можно. Ну а за чаем в тепле и все этакое
А к заутрени? Теперь утреня идет.
Да ведь на ногах стоять. А в чайной тебе стул и стол. Покурить можно.
И то в чайную зайдем, согласился Скосырев. Там газетку можно спросить, посмотреть, какие сегодня покойники на кладбищах хоронятся. Где купцов побольше, туда и пойду пострелять. За упокой души хорошо подают.
Кутейника на кутью и тянет, улыбнулся Чубыкин.
А что ж из этого? Ты в рынок к своим, а я на кладбище. Ведь ты меня с собой в рынок не возьмешь.
Сам знаешь, что стрелять надо в одиночку. Ты не слепой, чтоб тебя водили. Только слепые попарно.
Они зашли в попавшую по дороге чайную.
В чайной сидели извозчики в нагольных полушубках и валенках, сидели разносчики с жестянками у пояса, два-три слесаря или кузнеца с руками и лицами, вымазанными сажей, баба в красном платке с грудным ребенком за пазухой армяка, трубочист, два дворника, около которых на столе лежали два картуза с медными знаками.
Чубыкин и Скосырев сели за столик около окна. Скосырев сейчас же взял обтрепанную вчерашнюю газету и стал рассматривать публикации о покойниках.
По кладбищам чем хорошо просить? сказал он. Безопасно. Не ловят. Туда полицейские почти не заглядывают.
Нет, уж ты такого племени. Тебя тянет туда. Покойник тебе мил, опять сказал ему Чубыкин.
А что ж, может быть, и так, согласился с ним Скосырев. Да мне и быть бы при деревенском кладбище, жить бы на погосте, если бы я с моей Натальей Васильевной повенчавшись не был. Ведь дядя-то мой протопоп все-таки схлопотал мне место дьякона в деревню на причетнический оклад. И куда схлопотал-то? В тот же самый Лужский уезд, куда я теперь высылаюсь. Схлопотал, рассказывал Скосырев, но поздно вышло. Женат уж я был, хоть и продал свою жену.
Да ведь духовные-то и должны быть женатые, возразил Чубыкин.
Правильно. Но для получения места-то тут должен быть непременно холостой, взять за себя сироту, дочь умершего дьякона, и кормить и старуху-тещу, и сестренок невесты. По-нашему, по-кутейнически, это называется «со взятием». Дают при невесте место в приданое ну, ты и кормись на этом месте, да и семью невесты корми. Ну, дядя разыскал меня, принял, ругательски изругал меня за жизнь мою беспутную и говорит: «Хотя ты и великий грешник, а все-таки Бог тебе счастье посылает. Сходи ты в баню, отпейся чаем и квасом, почистись, постригись, принарядись и поезжай на показ к невесте и ее матери. Денег я дам на дорогу». Слушал я это, слушал, да как разрыдаюсь перед дядей. «Что ты, говорит дядя, что ты, беспутный? Чего ты? Или это слезы раскаяния?» Тут я ему и объявился: «Дяденька, я уж давно женат, но только с женой разошелся». «Когда? Где? Как? Отчего же ты к дяде за благословением не явился?» Ну, тут я ему всю подноготную Услыхал и выгнал вон И уж с той поры к себе не принимает. Так вот Дьяконом бы мне быть, и назывался бы я «отче», как ты меня вчера называл, если бы не любовь моя проклятая к Наташе, закончил Скосырев. Глуп был, неопытен.
Светало. Сидя за столом у окна, Скосырев заметил бегущих по улице школьников мальчиков и девочек с сумками и сказал Чубыкину, поднимаясь из-за стола:
Ребятишки в училище побежали. Тебе рано еще в рынок, ты посидишь, а мне на кладбище пора. Далеко ведь. Когда-то еще туда дошагаешь! Если вздумаешь со мной вечером встретиться, то я буду в том же ночлежном. Прощай.
Он протянул руку Чубыкину и вышел из чайной.
X
Около одиннадцати часов утра Пуд Чубыкин был у своего дяди в лавке. Чубыкин был уже навеселе. Войдя в лавку, он отдал приказчикам честь по-солдатски и затем уже снял шапку.
Отец игумен в монастыре? спросил он.
Приказчики переглянулись.
Я про дяденьку Осипа Вавилыча, пояснил Чубыкин.
За перегородкой чай пьет, отвечал один из приказчиков.
Чубыкин сделал движение, чтобы направиться за перегородку.
Постой, постой Куда лезешь!.. Надо прежде доложить.
Приказчик отправился за перегородку, вышел оттуда и поманил Чубыкина.
Через минуту Чубыкин предстал перед дядей. Дядя, пожилой человек с проседью в бороде и в волосах, в барашковой скуфейке на голове, сидел за высокой ясневой конторкой, на которой лежала книга. Завидя Чубыкина, он покачал головой, сморщился и крикнул ему:
В ноги, несчастный!
Чубыкин рухнулся перед ним на колени и стукнул лбом в пол.
Встань скомандовал ему дядя. Зачем ты пришел к нам, горький? Зачем? Чтобы опять срамить нас? задал он ему вопрос.
На родину тянет, дяденька. Я ведь здесь родился. Каждый уголок мне знаком, каждая физиономия личности в рынке. А ведь у нас в Шлиссельбурге житье каторжное.
Зато пьяное.
Ах-с Бросьте Который денек на вино двугривенный очистится, так уже считаешь себя счастливым. А то и на хлеб-то не хватает.
А ты уж вино считаешь важнее хлеба.
Болезнь Сосет Да и единственная услада в нашей собачьей жизни, дяденька.
Хочешь, я в больницу тебя положу и лечить буду? предложил дядя. Теперь от вина лечат, настоящие доктора лечат, а не какие-нибудь знахари.
Бесполезно. Меня не вылечат. Да если и вылечили бы, что я трезвый делать буду, куда я пойду?
Тогда можно поприодеть тебя и место тебе какое-нибудь найти.
Помогите уж так, дяденька. Дайте денек-другой пожить всласть
Это ведь значит на вино тебе дать. На вино ты просишь.
Не скрываюсь. Погуляю на свободе и опять в нищенский комитет попаду. Перешлют.
Дядя покачал головой и прищелкнул языком.
И это ты прямо мне в лицо, без зазрения совести говоришь, сказал он. Бесстыдник!
Что же делать-то, дяденька! Зато не вру отвечал Чубыкин. Несчастный я человек.
А если бы тебя в монастырь послать на покаяние, грехи замаливать? Тут даже говорили у нас в рынке, что мы тебя на Валаам в монастырь послали.
Чубыкин отрицательно отмахнулся головой.
Думаю, что бесполезно. Выгонят. Как только напьюсь и протурят.
Там ведь вина достать негде. Там следят.
Вино во всяком месте достать можно, дяденька. Да и не чувствую я призвания, не такой я человек. Погибший я человек, отвечал Чубыкин.
Дядя задумался и через минуту произнес:
Ну что нам с тобой делать?
Помогите, не мудрствуя лукаво, несчастному человеку, поклонился в пояс Чубыкин.
Да ведь на вино просишь ты, на вино. А на вино я дать не могу.
Чубыкин тяжело вздохнул.
На вино-с
Одеть тебя благопристойно пропьешь.
Пропью, дяденька. Да и зачем вам одевать меня? Дорого стоит. А лучше выдайте так три-два рублика и пары две белья на передевку. В баню надо сходить, а перемениться нечем.
Белье тебе сейчас дадут. А денег не дам, не дам нынче. И не ходи ты ко мне домой. И дома я скажу, чтоб тебе не давали. Да и не срами меня дома, пожалей.
Домой к вам не пойду. Хорошо, извольте. За белье спасибо Дай вам Бог здоровья. Но уж зато и вы пожалейте меня несчастного дайте денежной милости рублик. Пить-есть надо.
Если хочешь, тебя здесь на дворе приказчики накормят.
А ведь вам это все-таки неприятно будет, все-таки мараль на вас. Так дайте рублик-то, и я в закусочную пойду.
Чубыкин опять поклонился. Дядя размышлял.
Положим, ты уж и так нас вконец здесь осрамил, произнес он. Ты который день по рынку-то ходишь?
Второй. Только второй-с.
И всех обошел?
Нет, дяденька, не всех еще.
Хорошо, я дам тебе белье и два рубля денег, но и ты мне дай слово, что больше у нас в рынке не покажешься. Даешь слово?
Могу, дяденька. Позвольте только папаше в сумеречках объявиться. Надо будет с него заполучить малую толику за нынешнее прибытие из богоспасаемого града
Ты шутовства-то передо мной не выкидывай! строго перебил его дядя, нахмурив брови.
Я всерьез, дяденька. Ведь папаша мой маменькиным-то капиталом после ихней смерти овладел, а он по закону мне принадлежит, так должен же он хоть чем-нибудь со мной поделиться.
Ну, к отцу я допускаю, согласился дядя. А по чужим торговцам в нашем рынке больше ходить не будешь?
Извольте, дяденька, обещаюсь.
Бери два рубля, бери! Хоть и совестно мне давать тебе заведомо на вино.
Ах, дяденька
Уходи! Довольно! махнул рукой дядя. Кондратьев! Дать Пуду две перемены белья из лавки, да и пусть уходит с Богом! крикнул он приказчику в лавку, а Чубыкину сунул в руку не два, а уж три рубля.
Благодарю покорно, дяденька.
Уходи, уходи! И уж больше ни ногой За это даже три рубля даю.
Чубыкин вышел из-за перегородки. Приказчики дяди тотчас же вручили ему две пары белья. Он запихал белье под пиджак и кацавейку и затянулся ремнем.
Так целее будет. Мы люди походные пробормотал он, выпросил еще у приказчиков двугривенный и удалился, расшаркавшись перед ними валенками.
XI
Чубыкин сдержал данное дяде слово и уж в этот день в рынке и около рынка больше не появлялся. Он даже вообще не просил сегодня больше милостыни, чувствуя, что в кармане его звенят четыре с чем-то рубля, и отдался бражничанью в закусочных и чайных той местности, где помещался ночлежный дом, в котором он провел две ночи, разумеется не забывая и винных лавок. В закусочных ел он только селянки, кильки, сосиски, сырую кислую капусту. Он ждал Скосырева, с которым, по условию, должен был встретиться около ночлежного приюта, когда Скосырев вернется с кладбища. Визит свой к отцу Чубыкин отложил до завтра или послезавтра, приберегая ту срывку, которую он сделает с отца, к такому времени, когда от имеющихся в кармане четырех рублей останется очень немного.