Спасибо, благодетель. На одежу-то я себе уж потом у отца вытребую, сказал Чубыкин.
Надевай, надевай, указывал ему на принесенный пиджак хозяйский сын. Да веревку-то сними с себя, которой опоясавшись. Дать ему ремень на опояску!
Чубыкин надел сверх кацавейки пиджак и опоясался ремнем.
Ну вот Теперь хоть на человека похож. Да тряпицу-то со скулы сними, старался его прихорашивать хозяйский сын.
Нельзя. Все лицо с этого боку разбито. Увидят, подавать не будут. Ну, спасибо за ласку, за сердолюбие. А на баночку-то с килечкой все-таки дай.
Чубыкин осклабился и протянул руку. Ему подали пятиалтынный.
Мерси, сказал он, приложил руку к виску, повернулся и вышел из лавки.
Подумай все-таки насчет честной-то жизни! кричал ему вслед хозяйский сын.
VI
К полудню у Пуда Чубыкина было денег с лишком рубль, хотя он не утерпел и выпил «мерзавчика» двухсотку, а затем сжевал большую заварную баранку, купленную у бабы-торговки, кое-как обманувшей бдительность городового и проскользнувшей к казенной винной лавке. Кроме того, Пуд Чубыкин значительно преобразился: рваную кацавейку скрыл пиджак, опоясанный ремнем, на ногах были приличные серые валеные сапоги, а на руках желтые замшевые рукавицы, подаренные ему каким-то знакомым суровщиком.
«Рубль с походцем, сказал сам себе Пуд Чубыкин. Теперь можно и сороковочку пропустить». Он тотчас же зашел в казенку, купил полбутылки и стал искать места, где бы выпить ее. Около казенной винной лавки стоял городовой, и здесь этого сделать было нельзя. Зайти с бутылкой в съестную лавку или чайную и там выпить считалось бы преступлением для содержателя съестной, да он и не допустил бы этого. Чубыкин долго думал, куда бы ему деться, и зашел в подъезд того дома, где помещался фруктовый и колониальный магазин его отца. Подъезд этот не охранялся швейцаром. Здесь на лестнице Чубыкин ловким и привычным ударом ладони в дно бутылки вышиб из горлышка пробку, приложил горлышко ко рту и выпил содержимое сороковки.
«Ну а теперь можно и закусить чем-нибудь кисленьким и солененьким», решил он, сладко сплюнул, отер губы рукавом и, направившись в закусочную, спросил себе скоромную селянку на сковородке. Содержатель съестной лавки, старик, тотчас же узнал его, вышел из-за стойки и подошел к нему.
Никак Пуд Чубыкин? сказал он, всматриваясь в посетителя.
Он самый произнес Чубыкин мрачно.
Хмель никогда не приводил его в веселье.
Старик покачал головой и сказал:
Вот поди ж ты! А про тебя говорили, что ты умер.
Как видишь, жив
Грехи! И смерть-то тебя не берет. Другой бы с твоей жизни три раза помер. Ты что ж это селянки спросил? В подаяние, что ли? В подаяние селянки много. Она двугривенный стоит. А ты поешь каши.
Нет, за деньги.
Ну, то-то! Разбогател, значит? Понастрелял. Да и то сказать: здесь в рынке все знакомые у тебя. Иной из-за сраму подаст. То-то папенька-то, я думаю, обрадовался такому сыночку! Заходил к отцу-то? Показал ему свой лик распрекрасный?
Оставьте меня, старик, в покое. Я гость, я за свои деньги пришел, совсем уж мрачно отвечал Чубыкин. И чего ты привязываешься?
Чубыкин пьянел. Подали селянку. Теплая комната закусочной, горячая еда согрела его, иззябшегося с утра, и он стал дремать. Через минуту, уткнув голову в положенные на стол руки, он заснул, но тут подошел к нему слуга закусочной, растолкал его и наставительно сказал:
Безобразно. Тут не постоялый двор, а закусочная и чайная. Иди спать в другое место.
Чубыкин проснулся, потянулся, встал из-за стола и, рассчитавшись за селянку, вышел из закусочной.
Закусочная была около рынка, стало быть, и около того дома, где помещался магазин отца Чубыкина, а во дворе жил и сам отец его. Только что Пуд Чубыкин сделал несколько шагов и хотел зайти в колбасную лавку, чтобы попросить милостыню, из ворот этого дома вышла его мачеха. Это была небольшого роста молодая бледная худенькая блондинка, очень миловидная. Одета она была в бархатное пальто с куньей отделкой, в куньей шапочке и с куньей муфтой. Вышла она из ворот, робко посмотрела по сторонам и тихо пошла по тротуару.
Увидав ее, Чубыкин вздрогнул. Вся кровь бросилась ему в голову.
Елена прошептал он и, ускорив шаг, пошел за ней.
Как его, так и ее тотчас же заметили из рыночных лавок на противоположной стороне улицы и следили за ними. Он был пьян и не замечал этого. Поравнявшись с ней, он произнес:
Елена Это я Здравствуй, Елена.
Она обернулась, взвизгнула и бросилась в сторону, замахав руками.
Уходи, уходи! Бога ради, уходи! бормотала она.
Голубушка, я не прокаженный. Я только поклониться тебе, повидаться с тобой. Из-за тебя погибаю.
Уходи, ради самого Господа! Видишь, на нас из лавок смотрят.
Да ведь на улице, милушка. На улице-то можно, благо такой случай вышел, не отставал Пуд Чубыкин.
Она стояла, прислонившись спиной к дому, смотрела на Пуда испуганными глазами и шептала:
Пожалей меня, Пудя Отойди. Ведь сплетни начнутся Донесут И опять мне страдать.
Ну, хорошо, хорошо С меня довольно Я повидался с тобой. С меня достаточно
Переходи на ту сторону улицы, пожалуйста, переходи. Когда ты пришел в Петербург, безумный? Безумный и несчастный!
Вчера, Еленушка.
Ах, в каком ты ужасном виде! Переходи, переходи на ту сторону А я уж пойду обратно домой, чтоб сплетен не было, чтоб видели, что я домой Вот тебе рубль, возьми Только не пей больше, Пудя, не пей. Ты опять пьян.
Под такой звездой родился.
Она полезла в карман, вынула оттуда рубль, сунула Пуду Чубыкину в руку и почти побежала к дому, где жила, и бросилась под ворота.
А на противоположной стороне улицы на тротуаре вышедшие из лавок приказчики смеялись, когда Чубыкин переходил к ним.
Молодец, Пуд! Мачеху поддел. Покажи-ка, сколько она тебе дала?
Мер-р-рзавцы! закричал на них Чубыкин. Чего вы гогочете? Над чем смеетесь? Вы душу, душу мою не жалеете! Над ней глумитесь! Ее терзаете! Вы знаете, что это за женщина для меня, и надо мной смеетесь.
Вовсе не смеемся, а говорим, что ловко поймал, ловко подстрелил, сказал кто-то из приказчиков в свое оправдание.
Любовь моя! Любовь! И из-за нее погибаю! вопил пьяным голосом Чубыкин.
На пятачок, утешься! Возьми протянул ему кто-то монету из толпы.
Брысь! Прочь! Не надо мне твоего подаяния, бессердечная тварь! крикнул Чубыкин, заложил руку за борт пиджака и зашагал по тротуару, удаляясь от лавок.
VII
На Невском блистало уже электричество, когда Пуд Чубыкин пришел к Гостиному двору. Хмель у него из головы уже выветрился, тянуло опять к вину, но он удержался, сказав себе: «Лучше же я выпью в компании с лужским кадетом, которого обещал попотчевать, если хорошо настреляю. Как его? Попович Кутья, он стал припоминать его фамилию. Серапион Скосырев», вспомнил он.
Чубыкин шел не торопясь. В кармане его побрякивало около двух рублей, капитал, какого у него давно уже не было. По дороге на Невский он стал заходить в мелочные лавочки за милостыней. Там не отказывали, но давали только по копейке или по полукопейке, и вследствие такой малой подачки Чубыкин уже бросил заходить он чувствовал себя достаточно богатым, ему и на вино, и на ночлег хватало. В карманах его пиджака лежали у него, кроме того, три черствые полуторакопеечные булки, которые ему подали в булочных. Выйдя на Невский, Чубыкин изображал из себя уже прогуливающегося. Он останавливался перед освещенными окнами магазинов и рассматривал выложенные и вывешенные на окнах товары. У окон магазинов прохожие косились на него, сторонились, некоторые придерживались даже за карманы, думая, не вор ли это карманник. Дабы разубедить в противном, Чубыкин у двух-трех таких прохожих попросил на хлеб и на ночлег. Один порылся в кошельке и дал гривенник, другой отказал, третий пригрозил городовым.
«Не попасться бы грехом в лапы фараонов. Здесь место бойкое подумал Чубыкин. А попадусь, тогда уж ни с родимого батюшки ничего сорвать не придется, ни с дяденьки, а прямо на казенные хлеба, а оттуда обратно в Шлюшин».
И он перестал просить.
У Гостиного двора Чубыкин застал уже Серапиона Скосырева сидевшим на скамейке и покуривающим «козью ножку» из махорки.
Не попался? Благополучно? спросил его Скосырев.
Зачем же попадаться-то? В первый день да и попасться! Я ученый. Не первый год стреляю.
И меня Бог помиловал, но больно уж плохо сбирал-то. Только копейки да гроши по лавкам Хлеба ломти дают, но у меня карманы дырявые. А я уж думал, что ты не придешь. Надуешь, прибавил Скосырев.
Кадет золотой роты, коли уж, брат, обещал, не надует, гордо дал ответ Чубыкин. Его слово закон. Его так рота приучила. На этом рота держится. Сам ты золоторотец и не знаешь этого!
Да я знаю это, а думал только, что среди своих-то запутаешься.
А вот пришел. Я мачеху сегодня видел. Рубль целковый она мне сегодня прожертвовала. Вот сейчас пойдем и выпьем за ее здоровье.
Ну, что ж она? Обрадовалась тебе?
Испугалась. Я ее на улице встретил. «Отойди, говорит, Бога ради, от меня. Храни Бог, увидят». Ведь за это ее бьют, тиранят, под замок сажают. А исхудавши-то как! Кожа да кости. Такая ли она была прежде? Полная, белая, румяная, круглая кровь с молоком, рассказывал Чубыкин. А обещал я тебя попотчевать, так попотчую. Бутылку казенной пополам и щей в закусочной похлебаем. А потом на ночлег, говорил Чубыкин.
Надо бы селедочки, сказал Скосырев, облизнувшись, которого, как пьяницу, тянуло к соленому.
Можно и селедку. Деньги есть.
Чубыкин хлопнул себя по карману.
Много ли насбирал? спросил его Скосырев.
Больше двух рублей. Как сказал, что два рубля, так два рубля и вышло.
А сколько в утробу-то себе влил? Мамон-то насколько натешил?
Две сороковки и мерзавчик. Мерзавчиком сейчас побаловался, подходя к Невскому. Ну, пойдем, отец Серапион.
Они поднялись со скамейки. По бульвару, против Гостиного двора, проходили две дамы с пачками покупок и весело разговаривали. Скосырев сейчас же подвернулся к ним. Заложа руку за борт пальто и весь съежившись, он начал:
Подайте на хлеб и на ночлег вышедшему из больницы. Вас Бог не оставит.
Ему подали.
Много ли? спросил его Чубыкин.
Гривенник. Здесь место хорошее, подают хорошо, но очень уж опасно, много фараонов. Вон даже околоточный бродит. Того и гляди, попадешь в кутузку.
Ловко! похвалил его Чубыкин.
Они свернули на Садовую и направились по направлению к Апраксину переулку. Скосырев опять остановил какую-то даму. Чубыкин сказал ему:
Если просить будешь, то мне и тебе рядом идти нельзя. Живо сцапают.
Да надо бы посбирать. Я сегодня совсем при пиковом интересе. Все копейки да копейки. А в утробе за весь день сегодня только два мерзавчика.
Ну так иди вперед, а я повременю и пойду сзади. Я просить не буду. Чего тут! И на выпивку, и на закуску, и на ночлег есть. А дойдешь до Апраксина переулка жди меня на углу. Там и казенка есть, и закусочная есть, проговорил Чубыкин.
Они разъединились до Апраксина переулка, и, когда вновь встретились, Скосырев объявил:
Двадцать шесть копеек вышедший из больницы-то на ночлег себе настрелял, пока по Садовой-то шел. Эх, хорошо бы в баньку-то перед ужином-то! Давно грешные кости пара не видали! вздохнул он.
А рубашонка есть, чем смениться? спросил его Чубыкин.
В том-то и беда, что нет. Кабы была другой разговор.
Ну так погоди до завтра. Назавтра я себе дядю-су-ровщика Осипа Вавилыча оставил. Завтра я с дяди, может статься, бельишка сорву: пару рубах да порты. Тогда и в баню сходим. Попариться действительно важно.
А дашь мне перемениться?
Стреляй хорошенько, старайся, так перекупишь у меня. Я не подорожусь, если две смены себе выпрошу. Куда мне с обузой-то? Люди мы походные, странные. Где день, где ночь вот и сутки прочь. Ах да вспомнил Чубыкин. Сегодня я от дядиных приказчиков слышал, что дядя меня от пьянства лечить сбирается. Потеха, да и только!
Надсадишься, если уж нас-то лечить начать! засмеялся Скосырев. Меня лечили, в больнице лечили, но из больницы-то я вышел, так еще пуще А ведь я думал, что ты уж виделся с дядей-то, прибавил он.
Говорю, что к завтрему дядю приберег.
Кто ж тебе валенки да спиньжак пожертвовал и в рукавицы принарядил?
А это шорник один, купецкий сын, когда-то мы с ним вместе гуливали. Его подковал.
Вот поди ж ты! У него и шорники есть знакомые, и суровщики, и бакалейщики! воскликнул Скосырев. А что у кутейника есть? Вот хоть бы до меня коснуться. Сегодня пошел к вечерне дядю повидать. Протопоп он. Встал я в ограде, около входа в ризничью Стою жду Показался он идет Я к нему под благословение. Благословил и принялся мне наставление читать. Уж он меня ругал, ругал. Слушал я, слушал. Кротко стоял Но вдруг как примусь от него бежать. Так и убежал без оглядки.
Так без денежной милости и убежал?
Какая тут денежная милость! Я рад, что так-то убежал. Он стоит в ограде. Костылем стучит. Я рад, что не сокрушил он мне ребра и чресла.
Чубыкин и Скосырев остановились перед лавкой. Чубыкин вытащил из кармана штанов пустую полубутылку и сказал:
В обмен пойдет.
VIII
Бутылка водки была прямо из горлышка братски распита на улице, около винной лавки, где тротуар был усеян пробками от стеклянной посуды, и через несколько минут Чубыкин и Скосырев сидели в закусочной лавке и жадно ели большую астраханскую селедку, нарезанную на куски и политую уксусом.
Важно солененького-то говорил Скосырев, прожевывая кусок.
Лучше закуски и на том свете не надо! откликнулся Чубыкин, шамкая губами. И как она, проклятая, в охоту после вина съедается, так это просто удивительно! похвалил он селедку.
Голландцы, говорят, ее выдумали. Им честь и слава!
Да не эту. Что ты, отче Варсанофий! Та голландская, та особая статья.
Серапион, а не Варсанофий, поправил Чубыкина Скосырев.
Один черт! махнул рукой Чубыкин, взял сельдяную голову и начал ее высасывать. Та голландская, бывает еще шотландская. Я знаю, я ведь торговал у отца этим товаром. А это наша русская, матушка-астраханка.
Правильно. Да астраханку-то наши русские у голландца собезьянничали вот я об чем стоял на своем Скосырев. А что вот давеча ты меня назвал: отче То знаешь, что я тебе скажу, товарищ милый? Может быть, я и настоящим отче был бы, но сткляница меня сгубила, зелено вино. Ведь я тоже из-за любви погиб.
Ну-у уж ты наскажешь!
Золоторотческое тебе слово мое, воскликнул Скосырев и продолжал: Провозглашал я бы теперь «Благослови, владыко», если бы не любовь моя треклятая. В семинарии я учился неважно, но голос был у меня обширный, и пел я в хору певчим. Бас был на удивление Но уж от ногтей юности моей я рюмочки придерживался. Начальство и прощало меня ради голоса, но наконец и прощать было нельзя. Убежал я, нахлестался и среди буянства и шатанья по карпернаумам попался в часть. Привели и водворили. Составился синедрион, и меня, раба божьего, вон.
Порядок известный, кивнул ему Чубыкин, придвигая к себе миску щей и взявшись за ложку.
Скосырев уже хлебал свои щи, дуя на ложку. Хлебнув несколько раз, он начал опять:
А я сирота. Куда деться? Один дядя по матери. Пришел к нему. А у него своих детей куча и мал мала меньше. «Иди, говорит, на все четыре стороны, а я тебе не кормилец». Приютился я в уголке и стал по церквам петь, певчим. Заработок плохонький жизнь впроголодь А вижу я, что один товарищ мой тенорок и тенорок-то плохонький живет припеваючи, каждый день и сыт, и пьян, а оттого, что днем-то у него заработка по церквам, а по ночам он в другом хору в красной рубахе шелковой и плисовых шароварах в увеселительном заведении распевает. Я к нему: «Друг, нельзя ли устроить и меня тоже?» «С удовольствием». И поместил он меня Стал я уже малороссом. В белой малороссийской рубахе и в серой бараньей шапке стал петь. Скосырев остановился и стал опять хлебать, а затем возобновил прерванный рассказ: Поем. Хор из мужчин и женщин. Бабеночки у нас прелесть. Голосков нет, но на подбор со смазливенькими рожицами. А одна была, Наташей звали, так уж совсем кралечка писаная.