У тебя тут три четверти теленка, сказала она ему вполголоса, чтобы остальные не услышали. Таким, как ты, ничего такого, как это, нельзя.
Таким, как я? переспросил он, наворачивая картофельный салат. В смысле, таким раскормленным?
Я этого не сказала. Раскормленным я бы тебя ни за что не назвала.
Правильно, сказал Марк. Потому что я не раскормленный. Мой врач считает, что у меня морбидное ожирение.
После почти двух часов столь насыщенного выступления Марк с Лорной предпочли бы легкую и непринужденную беседу, но выяснилось, что Людвигу это не свойственно. Ему было под шестьдесят, он носил стильную седую шевелюру и коротко подстриженную бородку, имел острый ум и изящную и точную манеру выражаться. Всего через несколько минут он уже расспрашивал их о положении дел в британской политике.
Как вам известно, Марк, я преданный англофил. В Лондон я впервые приехал в 1977 году, в разгар панка. Музыка эта мне не очень понравилась, а вот мировоззрение очаровало молодого человека, выросшего в Зальцбурге, ультраконсервативном городе без всякой контркультуры, насколько мне было известно. Помню, в тот год случился серебряный юбилей Королевы, и одно время казалось, будто все поют либо государственный гимн, либо Боже, храни Королеву Секс Пистолз. В некотором смысле замечательно красноречиво это говорило о вашем национальном характере эти две песни одновременно у всех на устах. По-моему, примерно тогда же я смотрел фильм из бондианы Шпион, который меня любил[3] и слушал, как публика ликовала, когда раскрылся парашют Бонда и все увидели Союзный гюйс. Опять-таки, до чего по-британски! Одновременно льстить себе и смеяться над собой. Я пробыл в Лондоне три месяца и под конец влюбился во все, с чем соприкоснулся, в британскую музыку, британскую литературу, британское телевидение, чувство юмора, мне даже начала нравиться тамошняя еда. Я почувствовал, что есть в этом месте энергия и изобретательность, с какой не сталкиваешься больше нигде в Европе, и все делается без чувства собственной важности, с этой необычайной иронией, уникально присущей британцам. И то же самое поколение теперь что? Голосует за Брекзит, за Бориса Джонсона? Что с ними случилось?
Не успели Марк с Лорной найтись с ответом на этот трудный вопрос, Людвиг продолжил:
И не один я так думаю. Мы все задаемся этим вопросом. Мы же об умной стране толкуем, как вы понимаете, о стране, на которую мы когда-то равнялись. А этот ваш поступок принижает вас в наших глазах, вы смотритесь слабее и отчужденнее, и вам это, похоже, очень даже по нраву. И тут же назначаете начальником этого шута горохового. Что вообще происходит?
Глянув на Лорну, Марк отозвался:
Ну, с чего тут начать-то?
Думаю, сперва, произнесла Лорна, стоит сказать, что Лондон и Англия не одно и то же.
Разумеется, сказал Людвиг. Это я понимаю.
Англия и все остальное Королевство тоже, добавил Марк. Я в Эдинбург не просто так переехал.
И это я понимаю. И все-таки сердцем вы же англичанин, верно?
Я так себя не определяю. Это не сущностное мое самоопределение.
Сдается мне, проговорила Лорна, тщательно подбирая слова, что типичного англичанина вообще не существует.
Ну, я бы хотел такого отыскать, если б мог, сказал Людвиг. А когда найду, задам два вопроса: этот новый путь, который вы избрали в последние несколько лет, почему вы его избрали? И почему вести вас этим путем вы поставили именно этого человека?
И как раз тут у Сузанне зажужжал мобильник. Она взяла его, просмотрела сообщение.
Ух ты, сказала она. Похоже, вы очень вовремя.
В каком смысле?
Сообщают с площадки. Они закрываются с завтрашнего дня приказ городских властей. Далее никаких публичных событий. Никаких собраний больше чем на пятьдесят человек.
Остальные выслушали сказанное молча. Настроение вдруг сделалось сумрачным.
Что ж, это было неизбежно, проговорил Людвиг. Не первый день обсуждается.
По крайней мере, не полный локдаун, как в Италии, сказала Сузанне.
Это еще впереди, заверил ее Людвиг.
Куда нам завтра предстоит ехать? спросил Марк. В Мюнхен?
Я утром первым же делом свяжусь с площадкой, сказала Сузанне, и сообщу, что они говорят. Но, я уверена, никаких затруднений не возникнет.
Лорна вновь принялась за свой салат и сделала пару глотков белого вина. Оно оказалось слаще, чем Лорна привыкла, и проскользнуло внутрь, как мед. Она оглядела ресторан и отметила про себя, до чего прекрасный это миг, до чего отличен он от ее жизни в Хэндзуорте, до чего отличен от ее обыденной рабочей жизни мир радушных лиц, родственных душ, изящества и Gemütlichkeit[4]. Понадеялась, что этот мир у нее не отнимут, пока она не успеет им насладиться.
* * *
Наутро Сузанне приехала к ним на Хауптбанхоф посадить на поезд до Мюнхена, отходивший в 8:30. Вид у нее делался все более обеспокоенный. В турне у Марка с Лорной предполагалось еще пять концертов: Мюнхен, Ганновер, Гамбург, Берлин и Лейпциг. Теперь уже казалось вероятным, что какие-то, скорее всего, отменят, пусть каждая немецкая земля и принимала подобные решения самостоятельно, по собственному разумению.
Беда в том, что стоит кому-то одному ввести ограничения, как остальные сочтут, что им тоже так надо. Меня рядом не будет, чтобы все улаживать.
Разберемся, сказал Марк. Если площадки закроются, просто оденемся потеплее и сыграем под открытым небом. Сделаем концерт без электричества. Марк Ирвин и Лорна Саймз, акустика.
Ой, как жалко будет пропустить! сказала Сузанне.
А мы запишем, и вы сделаете концертник.
Она храбро улыбнулась, а затем вроде подалась вперед, чтобы обнять Лорну на прощанье, как обняла ее, приветствуя в аэропорту всего полтора суток назад. Но в последний миг обе передумали и обменялись неловкими жестами, которые теперь уже стали привычными, стукнулись локтями, такое вот блеклое подобие нормального человеческого соприкосновения. Марк отказался играть в эти игры. Он сгреб Сузанне в охапку, притиснул ее к своему мягкому, выпирающему пузу и сжимал в объятиях секунд десять.
Простите, никакой дурацкий вирус не помешает нам выразить чувства, сказал он. Вы всё устроили здорово. Приглашайте нас при любой возможности, ладно?
Конечно. Все скоро вернется в свою колею, и мы вас опять позовем.
Отлично.
Марк поцеловал ее в лоб, а затем они с Лорной взялись за тяжкий труд загрузки инструментов в поезд.
Дорога заняла четыре часа, и Лорне понравилась вся поездка, до последней минуты. Ярко светило солнце поздней зимы, когда они пересекли границу Австрии и вкатились в Германию, пейзаж переменился, преобразился, и Лорна по-туристски наделала несколько десятков снимков заснеженных баварских Альп, городков и деревень, угнездившихся между склонами. Парочку отправила Донни и бабуле, но ни тот ни другая не отозвались. Напротив нее у окна дремал Марк, время от времени всхрапывая и от этого резко просыпаясь. Лорна подозревала, что прошедшей ночью выспаться Марку не очень-то удалось. В гостиницу он с ней после ужина не вернулся нашел через мобильное приложение для сетевых знакомств какого-то мужика и отправился на встречу с ним куда-то в клуб. О дальнейшем Лорна предпочла не расспрашивать.
Рядом со спящим Марком сидела опрятная, хорошо одетая женщина, листавшая немецкую версию журнала Вог. Лорну заворожило, до чего трудно даме оказалось листать страницы, поскольку руки у нее были в тонких кожаных перчатках. В вагоне было тепло, пальто и жакет дама сняла, но при этом в перчатках просидела всю дорогу.
* * *
Вирус преследовал их по всей Германии. В Мюнхене, Ганновере, Гамбурге и Берлине удача не изменяла: площадки оставались открытыми вплоть до их концертов, хотя все четыре закрылись наутро после. Каждый вечер порядок был один и тот же: саундчек, далее концерт, затем быстрый ужин с устроителями. Что ни ужин, разговоры всякий раз возвращались к вирусу, к новым мерам, объявленным властями, к новым фразам вроде социальной дистанции и коллективного иммунитета, которые все теперь употребляли заправски, к новой эпидемии нервных шуток насчет мытья рук, локтевых приветствий и отмены рукопожатий, к пугающим сводкам о локдауне в Ухане, к рассуждениям о том, как Италия справится с локдауном и не последуют ли за ней прочие европейские страны. Разговоры эти были преимущественно непринужденными и беззаботными, со скрытой изумленной настороженностью, с ощущением, что обсуждаемое не может происходить на самом деле или надвигаться неотвратимо. Хозяева концертных площадок едва справлялись с куда более непосредственными практическими трудностями: сколько продлятся эти закрытия, как оплачивать работу персонала и аренду, хватит ли денег на счетах, чтобы держаться, пока тянется неминуемый кризис. Разговоры тревожные, если вдуматься, но благодаря вину, еде, смеху и человеческой теплоте они получались не просто сносными, но и приятными.
Берлинский концерт сложился, вероятно, лучше всех. В тот вечер Марк играл особенно вдохновенно. Словно знал, что это выступление будет у них в ближайшее время последним, и потому превзошел самого себя, полностью растворившись в музыке, отдавшись ей целиком, с такими погруженностью и самозабвением, какие Лорне казались невозможными.
Была его игра и щедрой щедрой к Лорне. Как контрабасистке роль ей отводилась всего лишь поддерживающая, но он никогда такого не допускал, неизменно давая ей почувствовать себя равной партнершей. Однако в тот вечер она знала, что он играет на другом уровне и ей ни за что не дотянуться до его терпеливой, неспешной инвенции, до его чудесного потока идей. И ладно. Выступать с ним уже было почетно. Они играли в странном месте в подвале магазина звукозаписей в бывшем Восточном Берлине, неподалеку от телебашни. Помещалось туда человек семьдесят, и народу набилось битком. Раз-другой Лорна ловила себя на том, что смотрит на толпу молодых берлинцев, притиснутых друг к дружке вплотную, и думала о том, как они вдыхают и выдыхают, прикасаются к стульям, к которым прикасались другие люди, и даже иногда покашливают, и Лорна замечала, что может вообразить себе, как этот крошечный смертоносный организм, о котором они только что узнали, перескакивает с человека на человека, от одного хозяина к другому, ищет себе очередное место обитания, очередную возможность расплодиться и наброситься. В такие мгновения она понимала, что теряет сосредоточенность и подводит Марка, нарушая договор доверия, какой существует между двумя музыкантами, импровизирующими на сцене. И потому она поспешно брала себя в руки и старалась играть дальше с новой включенностью. Раз-другой они с Марком совпадали: апогеи их пыла сливались воедино, и тогда всего на несколько секунд достигалось нечто волшебное, и в те драгоценные мгновения публику и исполнителей возносило, время останавливалось и по залу растекалось нечто похожее на блаженство. Лорна жила ради этих мгновений, но, бывало, такого не случалось ни разу за весь концерт. В тот вечер в Берлине они были благословлены: нирвана мимолетно оказалась в пределах досягаемости, и когда они после концерта отправились за едой, улет не закончился ни у кого.
Однако наутро, когда Марк с Лорной добрались до Лейпцига, в гостинице их ждала записка. В тот вечер концерт последний в их турне отменили.
Несколько сдувшись, они стояли в вестибюле и чувствовали себя по-дурацки. Лорна вцепилась в исполинский глянцевитый футляр со своим инструментом, одни лишь размеры которого казались как никогда несуразными.
Позвонили Сузанне, та посочувствовала.
Я же говорила, что, скорее всего, так и будет, сказала она. Предложила перебронировать им вылет на тот же день, но они понимали, что это потянет за собой дополнительные расходы, которые компании не по карману.
Незачем, сказал Марк. Мы просто поотвисаем и вылетим завтрашним рейсом, на который вы нас посадили. Не волнуйтесь за нас, мы в порядке. Сходим погуляем, посмотрим сегодня город.
Лорна понимала, что именно этим и следовало бы заняться, но воодушевления отыскать в себе не смогла. Ясно было, что в заданных обстоятельствах им повезло, очень повезло почти завершить гастроли, потеряв всего одно выступление, и все же разочарование оказалось сильно. Она отпустила Марка гулять кто знает, в какие переулки прогулка его заведет, а сама осталась в гостинице и переключала телевизор с канала на канал, пока не решила напоследок позвонить бабуле. Новости о вирусе сделались откровенно тревожными. У Лорны даже зародилась некая паранойя не подцепить бы, не надо бы приближаться к людям, жать им руки, позволять на себя дышать. А бабуле восемьдесят шесть, и пусть она в хорошей форме и здорова (не считая аневризмы), тем не менее, если она это подхватит, велика вероятность, что ей придется тяжко. Отношение к вопросам здоровья у нее нынче, похоже, было самое наплевательское, и Лорна сочла, что, наверное, пора внушить бабуле, до чего в ближайшие недели важно беречься.
На сей раз скайп в кои-то веки прогудел всего раза три-четыре, и на другом конце ответили. И на сей раз в кои-то веки не высокий сморщенный бабулин лоб возник в тряском поле зрения, а лицо Питера младшего брата Лорниного отца, полностью обозримое и идеально центрированное на экране.
О, привет, сказала она. Я не знала, что ты гостишь.
Решил сегодня утром вот буквально, сказал он.
Приехал на машине из Кью?
Да, где-то час назад.
Дядя Питер жил один в домике ленточной застройки примерно в полумиле от Кью-Гарденз на юго-западе Лондона. До матери ему было ехать часа два, но он довольно регулярно проделывал этот путь раз в две-три недели. Овдовела она больше семи лет назад и пусть наконец к этому и попривыкла, он знал и Лорна знала, что иногда одиночество казалось ей почти непереносимым. Питер чувствовал, что это его долг навещать мать при любой возможности.
Ты с бабулей хотела поговорить? спросил он. Сейчас позову.
Лорна осталась глазеть в экран, тот пустовал, пока крупное красивое кошачье в шубе с ярким коллажем черных и белых пятен не вскочило на стол и не вперило в камеру обличающие зеленые глаза, после чего развернулось и открыло Лорне беззастенчивый вид на свой зад.
Чарли, брысь со стола! послышался голос Питера, показалась рука, сгребшая недовольное животное, бабулиного преданного компаньона, и убравшая его с глаз долой. Затем экран, повернутый горизонтально, заняли два лица. Бабуля с виду была очень довольна собой. Глаза счастливо блестели ее младший сын был рядом. Чувствовалось в этом некое торжество.
Ты посмотри, кто у меня на пороге возник нынче утром, сказала она.
Как прекрасно, сказала Лорна. Надолго?
Ты же на ночь останешься, правда? спросила бабуля у Питера.
О да. Затем Питер спросил Лорну: Так и где ты сейчас?
В Лейпциге, ответила она. А вот концерт сегодня отменили.
Ох ты! Не из-за вируса же?
Сейчас тут всё закрывают, по всей Германии.
Ты поосторожней, сказала бабуля. Никаких микробов не вдыхай. И руки мой все время. Вот что надо делать, кажется. Все время мыть руки.
У меня концерт через две недели, сказал Питер. Интересно, получится ли.
Ты же все равно завтра домой? спросила бабуля.
Да.
Донни, наверное, будет счастлив, что ты возвращаешься целая-невредимая. Чем собираешься заниматься остаток дня?
Не знаю.
Сходила бы проведать семейные склепы, неожиданно произнес Питер.
Что?
У нас в Лейпциге родственники похоронены где-то.
Да?
Да. Правильно же, мам?
Ну, это я не знаю. Но твой прадед, сказала она, обращаясь уже к Лорне, был немцем.
Правда? переспросила Лорна. Твой отец, в смысле?
Нет, не мой отец. Дедушкин.
Питер вмешался с поправками:
Не отец. Его дед.
Бабуля на миг растерялась, а затем согласилась:
А, да. Дедов дед.
То есть мой прапрадед, сказала Лорна.
Бабуля обратилась к Питеру за подтверждением:
Правильно?
Правильно. Ты имеешь в виду Карла.
Он самый. Карл. Дедушка Джеффри.
И он был из Лейпцига? уточнила Лорна.
Ой, этого я не помню. У него был немецкий акцент. Я едва могла понять, что он говорит.
Да, он был из Лейпцига, рьяно подтвердил Питер. Я составлял семейное древо.
Как его звали? спросила Лорна, внезапно воодушевившись затеей прогулки по старым кладбищам и посещения могил забытых предков.
Шмидт, сказал Питер. Карл Шмидт.
Ох, сказала Лорна. Не очень-то оно сужает поиск.
Не особо. Иголка в стоге сена, в общем.
Думаю, просто схожу в музей или куда-нибудь еще.
Хорошая мысль.
Ну, будь осторожна, сказала бабуля. И руки все время мой, ради всего святого.
Они попрощались, и бабуля отправилась на кухню готовить чай третий чайник с тех пор, как приехал Питер. Сын двинулся за ней и встал у кухонного окна, пока мама возилась с кружками и чайными пакетиками. Оглядел сад цветочные клумбы, за беготню по которым в детстве ему влетало; наклонный прямоугольник газона, с которого Питер катался на санках, когда б ни соизволял выпасть снежок; раскидистый сумах, чьи скелетоподобные ветви и лаймово-зеленые листья он так пристально изучил за долгие послеполуденные часы чтения и грез, весь этот миниатюрный пейзаж, знакомый во всех подробностях с тех пор, как Питеру исполнилось десять лет, и почти не менявшийся за все последующие сорок девять. Семья переехала сюда в 1971-м. До этого они жили в нескольких милях отсюда в Борнвилле, где мать родилась и провела свое детство. Этот дом она теперь никогда не оставит, Питер не сомневался, пусть он для нее и чрезмерно огромен. Тут я и помру, уже начинала поговаривать она, очевидно полагая, что это событие все ближе и ближе. Рядом с ее сердцем набухала аневризма аорты. Мало-помалу, миллиметр за миллиметром, год от года. Неоперабельная, как сообщил бабуле врач.