Оса в задумчивости нарисовала на рогоже цветок, одной зелёной краской и единственной тонкой кистью, но получилось всё равно ничего себе. Художница спустилась со своей лесенки спрыгнула, как кузнечик с травинки и подошла поглядеть:
Ты чудо-дитя?
«Сами вы!..» чуть не сказала Оса.
А ещё художница, образованная дама
Я не чудо-дитя, я не умею читать мысли и умножать в уме трехзначные числа, ответила Оса наставительно и с укором. У нас в Варшаве подвизалось одно чудо-дитя, из дворни пана Потоцкого. Мальчик одиннадцати лет, умножал трехзначные числа, читал по губам и помнил Библию наизусть. Он потом скончался от умственной горячки. А я всего лишь нарисовала ромашку берлинской зеленью. Меня нельзя показывать в салонах.
И слава богу! рассмеялась художница. Но вы так верно чувствуете линию, мадемуазель Оса, и у вас так здорово поставлена рука! Вы, несомненно, талантливы.
Но всё же не умножаю в уме друг на друга трёхзначные числа
Кто-то приоткрыл дверь и зашёл, но Осе важно было продолжить свою мысль. Чудо-дитя это даже звучало унизительно.
Вошли двое, маленький мальчик и с ним рослый тип в сиреневом, с коробкой под мышкой, судя по парику и по туфлям дядька. Мальчик был младше Осы и куда меньше ростом, зато нарядный как будто игрушечный. Он разглядел Осу, в её мальчишеском, и явно сморщился от отвращения.
Мой брат легко умножает в уме трёхзначные числа на трёхзначные, сказал мальчишка с сердитой гордостью.
И его показывают в салонах? уточнила Оса.
Его из салонов за уши не вытащишь! хохотнул мальчишка.
Он был красивый, как фарфоровый пастушок, в подвитых локонах, и, несмотря на возраст, изрядно напудрен.
Мадемуазель Ксавье представила детей друг другу:
Шарло, перед вами Анастазия Анна Катарина Ван Геделе, путешественница, девица в мужском платье. Оса, перед вами юнгер-дюк, его светлость герцог Карл Эрнест Бирон. Его светлость оказали мне милостивое покровительство и неоценимую помощь в поиске натуры
Наши птички, горделиво пояснил юнгер-дюк и широким жестом обвёл птичьи клетки, из папиных оранжерей.
Он, видать, сперва приревновал художницу к новому, большому мальчику, но потом, убедившись, что соперник всего лишь девчонка, оттаял. Оса не понимала, конечно, цену придворных нарядов, но этот принц был как пушистая чайная роза, столько слоёв лепесточков, и бантиков, и кружев, и пахло от него розочкой, и губы блестели от помады Ну, кукла и кукла руки так и тянутся потискать.
Друва, доставай! велел юнгер-дюк, и дядька вынул из-под мышки коробку, раскрыл на дне лежали несколько попугайчиков, уныло и безвозвратно дохлых. Таких у тебя ещё не было, Аделинхен! Я сам их убил в папином зимнем саду.
Ну и дурак! мрачно определила Оса.
Ах! одновременно выдохнули и художница, и дядька, а дядька даже втянул голову в плечи.
Принц растерялся, открыл в изумлении накрашенный рот, но злиться пока не начал.
Ты что, не мог их, как этих, показала Оса на клетки с живыми птицами, тоже в клетках принести?
Этих принёс папин егерь, пояснил мальчик, начиная краснеть, а я хотел сам.
Так ловил бы силками, мы в Варшаве и ржанку так ловили, и щурку. Ты таких красивых убил, я даже не знала, что такие бывают Неужели самому не жаль? Мог бы силок поставить и потом в клетку. Ты их что, пращой?
Из рогатки, принц вынул из-за пояса полированную, с золотыми ушками, рогатку и показал. У него на поясе висели ещё и крошечная шпажка, и такой же, словно игрушечный, кнутик, и миниатюрный стилет. Ты грубила мне, я велю тебя выпороть.
Дядька и художница переглянулись и одновременно охнули они явно ждали этой фразы.
Ну и дурак, мрачно повторила Оса. Во-первых, дворян не порют. И лучше бы ты велел мне научить тебя ставить силки. Думаешь, мамзель Ксавье приятно будет рисовать дохлятин? Тут печку топят они через час уже примутся вонять. Там, в вашем зимнем саду, ещё остались такие же живые?
Ага, как во сне, проговорил принц, полно.
Так пойдём, наловим. А этих, дохлых, в печку. Оса вздохнула. У одной кишки наружу Как такую рисовать?
Оса и не заметила, что художница и принцев дядька глядят на неё с почти благоговейным ужасом. Девица Ксавье даже прошептала едва слышно:
Чудо-дитя
Принц вернул рогатку за пояс, смерил взглядом самоуверенную собеседницу, он отлично умел смотреть свысока, даже на толстых, выше себя, девчонок, видать, прежде успел натренироваться на придворных, и проговорил благосклонно:
Я велю тебе, Анастазия Анна Катарина, обучить нашу светлость охоте с силками. Ведь ты точно умеешь?
Откуда патрон вас знает?
Хрущов легко сбежал по лесенке вниз, с берега на невский лёд, и изнизу любезно подал доктору руку у того на скользких ступенях разъехались ноги. Дорогие варшавские подмётки не больно-то годились для русской зимы.
Так ещё с «Бедности».
«Бедность» была московская каторжная тюрьма. Асессор понимающе, уважительно крякнул.
На реке был расчищен каток, и по льду катились уже первые отважные и легкомысленные счастливцы. Вокруг катка стояли трибуны и арки из папье-маше и толпились гвардейцы каток был, по всему судя, не для всех, а придворный. Вот карлики в петушиных платьях высыпали на лёд и тут же картинно повалились друг на друга, словно костяшки домино готовилось шутейное представление.
Позади катка сверкала и вовсе невиданная штука высочайшие фигуры изо льда, и вроде бы даже дом ледяной, но только без крыши.
Что это? спросил доктор у Хрущова, невозмутимо трусившего к крепости по протоптанной в снегу тропинке. Неужто замок ледяной?
Дворец изо льда, проект архитектора Еропкина, равнодушно пробубнил асессор, по оригинальной затее князя Татищева и князя Волынского. Инженер Георгиус Крафт, академик. Публично ругать и смеяться не советую. Двух ругателей сей дуры ледяной вчера пытали у нас на дыбе.
Доктор не понял, за что вдруг можно ругать, или невзлюбить столь забавный ледяной дом, и вслух удивился. Хрущов оглянулся, придерживая на ветру шапку:
Странное людям свойственно всё непонятное хулить и ненавидеть.
Доктор поглядел на радугой горящий, как самоцвет, дворец несомненно красивый. Солнце било в полированные грани, и яркие лучи ходуном ходили над домом ледяным словно зарево.
Поспешим в наш собственный замок! поторопил провожатый.
Впереди вставал зловеще Заячий остров, и шпиль Петропавловский тоже играл в лучах, как наточенная шпага злодея-бретёра.
Доктор Ван Геделе запомнил московскую «Бедность» угрюмую, пустынную. В «Бедности» ему всё мерещились отрубленные головы на острых кольях ограды, словно в ведьмином замке. А эта тюрьма, Петропавловская, оставляла впечатление то ли курятника, то ли постоялого двора. Сразу за воротами разгружали подводу с дровами, во взрытом снегу обильно рассыпаны были конские яблоки, пахло луковой похлёбкой, хаотически бегали собаки и куры, и гвардейцы, обнявшись, гортанно гоготали на крыльце. Вся внешняя суровая строгость зловещего здания разом стёрлась, как меловые пометы с катрана. Какое уж тут злодейское обаяние, когда баба, переваливаясь, бежит через двор с ведром дымящегося арестантского варева, и две собаки спешат за нею следом, подобострастно повизгивая?
Привет, Мирошечка! окликнул Хрущов одного из хохотунов-гвардейцев. Как там ребятки мои, по домам давно?
Какое!.. тягуче отозвался красавчик-гвардеец. Был он черноглаз и как-то особенно ярко смугл, под белейшим париком и снегом припорошенной шляпой, и слово «какое» произнёс с греческим гортанным «э» на конце «какоэ». Здесь ребятишки твои, на стене сидять, песни спевають.
Доктор невольно представил себе ребятишек, сидящих на отвесной стене, как мухи.
Вот и славно, обрадовался Хрущов. Он приобнял доктора, увлекая его за собой в обитую железом дверку узилища. Успеете, значит, познакомиться. Но сперва поторгуемся, мемории зачтём. Может, вам ещё и не глянется у нас.
Они шли по коридору потолочки низкие, полы гулкие, от стен холод. Свет падал клетчатыми бликами из зарешёченных, на самом верху, бойниц.
Отчего прежний доктор помер? спросил осторожно Ван Геделе.
От старости Хрущов отворил собственным ключом невзрачную, в ряду таких же, дверь, вошёл и поманил доктора за собой. И тот, что до него, тоже от старости помер. Мы своих лекарей лелеем, как розы пятьсот талеров в год.
У нас в Лейдене профессор имел такое жалованье, вспомнил доктор. Правда, обер-гофмаршал посулил ему ещё больше. Но где он ныне, тот гофмаршал? И каждый день на службе нужно присутствовать?
Какоэ!.. рассмеялся весельчак Хрущов, явно повторяя давешнего гвардейца.
Они стояли в кабинете, скромном, холодном, с таким же, как в коридоре, решётчатым окошком-бойницей. Видавшая виды мебель, бюро с поцарапанными ящичками, стол со щербатой столешницей, и на столе приборы для письма, спартански скромного декора. Стену украшал портрет нарядного румяного господина, ценою явно превосходящий всю прочую немудрёную обстановку.
Добро пожаловать в наш цвингер. Хрущов приглашающее кивнул доктору на стул, а сам принялся рыться в недрах бюро. Сейчас, мемории для лекаря отыщу Наш прежний лекарь, Фалькенштедт, имел практику в городе, и к нам являлся разве что по большим праздникам. Раз в неделю, если два это, значит, медведь где-то сдох. Дел нынче мало, доктор с нами не сидит, мы запиской его вызываем. Если пытка, и покалечили кого, или кто болеет, так, что помереть грозится. А в остальном сами, сами, кат наш сам бывший лекарь, справляется собственными силами. Есть, правда, почётная повинность если при дворе праздник затевается наш лекарь на нём дежурит. При дворе редкий праздник без увечий
Это мне известно. Горки
Что горки! Тут давеча его светлость, обер-камергер, нынче он дюк Курляндский, изволили в Петергоф привезть икара, и тот летал. На двух крылах таких перепончатых, и над аллеями. На одного пажа икар приземлился, и двум дамам кровь отворяли от чувств-с, когда диво сие над ними изволило реять.
Доктор представил и хохотнул. Хрущов извлёк из недр бюро несколько листов, перебрал и отдал.
Вот мемории для тюремного лекаря, сиречь инструкции что делать, что не делать. Там же подписка, чтоб тайн не разглашать. Если всё вас устроит, то мы все такую подписываем. И уж если подпишете, доктор, то, как папа нуар изволили сказать, вы наш.
Это он? Папа нуар? кивнул Ван Геделе на портрет румяного господина.
Сходство угадывалось, но портрет был всё же чересчур комплиментарен. А написан мастерски. Руки, набеленные, с пухлыми пальцами, с острыми ноготками, были в точности как у оригинала.
Был у нас подследственный один, художник Никитин, мечтательно проговорил, почти пропел асессор. Много лет дело его тянулось. Вот, изволил отблагодарить патрона за мягкое обращение. Старался, бедняга!.. Похож вышел папа нуар?
Похож, не стал спорить Ван Геделе. Он пролистнул мемории инструкции, писанные скучным казённым языком, но вполне гуманные и дельные. Подписка, видно, общая на всех, имя следовало вписать в пустую строчку запрещала болтать за пределами крепости о делах, текущих и прошедших. Меня всё устраивает. Я ваш, господин асессор.
Я помню, что дочка вас в приёмной дожидает, говорил, как будто оправдываясь, асессор, но герр Окасек добрейший дядька, он её не обидит. А с ребятишками обязательно нужно познакомиться. Вам ведь с ними бок о бок отныне, и им с вами
Доктор не возражал. Договор их был подписан и оставлен до поры до ушаковской визы. Но то дело было, видать, решённое. Асессор вёл доктора по сумрачным ходам равелина знакомить с ребятишками.
Аксёль, наш кат, говаривал, что у него полдома пустует и хозяин ищет жильца продолжал петь Хрущов. Ох, чуть не свалились! Он дёрнул доктора за рукав, отведя от внезапной чёрной дыры в полу. Колодец наш. Достопримечательность, изюминка здания.
«Хороша изюмина!» подумал доктор, оглядываясь на чернеющую среди плит квадратную ничем не огороженную яму.
Они поднялись по узкой винтовой лестнице, Хрущов первый, доктор за ним, и, едва высунув голову на свет из проёма, асессор воскликнул:
А вот и они! А я, ребятки, к вам с обновой!
Доктор вылез следом, на свет, на крепостную стену, прикрытую деревянным навесом. Здесь пылали огнём две железные бочки, на парапете расставлены были шкалики и нехитрые яства. Ребят трое было, двое в мундирах и один в партикулярном, но зато с матросской подзорной трубой. Доктор машинально скользнул взглядом в направлении трубы ну да, ну да. Невский лёд, каток придворный, и катание в самом разгаре даже и без трубы отлично различимы экземпляры на коньках и в замечательных шубах ценою в четыре псковские деревни
Представляю вам нового лекаря, Хрущов церемонно указал на доктора. Яков Ван Геделе, доктор медицины, обучался в Лейденском университете.
Ого! оценил тот, что с трубой.
Он был высок, могуч, красен и под шапкой очевидно лыс. Двое других были ему едва по шею.
Кат наш, Аксёль Пушнин, представил асессор здоровяка, а за ним и двух его товарищей, канцелярист Прокопов и подканцелярист Кошкин. И совершенно внезапно прибавил: Гривенник на четырнадцать.
Вы знали, ваш-благородие! с разыгранной обидой возгласил кат Пушнин. Эта реплика многое сказала доктору Ван Геделе об отношениях внутри тюремного коллектива тёплое «ваш-благородие» говорило об уважении и симпатии, а интонация весёлой обиды о присутствии даже некоторого либерализма.
Что ж ты хочешь, Аксёль? Нумер четырнадцать к двадцатке и тройке как намертво был пришит, в тридцатом-то, отвечал тотчас подканцелярист Кошкин, лысеющий глазастый кудряш. А двадцатка и тройка наши. Вот и думай
А-а Принято, ваш-благородие! Кат Аксёль ударил себя по карманам полушубка. Ставки сделаны!
Доктор уж понял, что речь ведётся о каком-то тотализаторе ставки, нумера
Собачьи бои? спросил он у Хрущова.
Тот улыбнулся совершенно очаровательно, показав белоснежные зубы, посаженные во рту боком, как у акулы:
Вы же подмахнули нашу подписку, доктор? Рано или поздно вы непременно разгадали бы наш маленький секрет, уж лучше я сам открою его для вас. Прямо сейчас. Мы все здесь делаем ставки, и кат, и канцеляристы, и подканцеляристы, и ваш покорный слуга. Но бьются на нашей арене псы, ну, очень хороших пород. Лучших асессор указал рукой в сторону реки, туда, где на льду раскатывали нарядные персоны. Вот они. Мы пытаемся угадать, кто из персон в этом месяце прибудет к нам в гости, и все кандидаты у нас пронумерованы, для удобства.
А где список? тут же полюбопытствовал доктор.
В голове. Кат Аксёль похлопал себя по шапке. Ведь секретность, конфиданс, пронюхает патрон и вылетим все разом, да ещё на прощание шкуру снимут. Но если заинтересуетесь, герр Ван Геделе, я вам всё подскажу. Разложу все нумера, как пасьянс кто и почём
Лучше другое подскажи, Аксёль, перебил его асессор. У тебя же, помнится, полдома пустует? Доктору надо. Ему пообещали квартиру, да оказалась занята и вот он с дочкой мыкается с утра в дорожной карете.
Хрущов, конечно, несколько сгустил краски дорожная карета была пристроена в сарае Дворцовой конторы, а дочку взялся опекать разлюбезный фон Окасек. Но будущее докторского семейства увы, терялось в тумане.
Аксёль опять ударил ладонями по карманам это был, наверное, его любимый жест.
Домик славный, сказал он, почти на Мойке, позади лопухинского английского сада. Отдельный вход, прислуга общая Лукерьюшка, почтеннейшая. Вдова, в летах, убирает, готовит. За дочкой посмотрит, коли надо. Не пьяница. Я так хвалю, оттого, что вижу вы, доктор, человек дельный, а хозяин-немец всё мечтает мне соседями каких-то жонглёров подселить.