Актёров? переспросил доктор.
Да бог весть, каких-то шутов и шутих из танцовальной школы она окошками к нам прямо в окна глядит. Каждый вечер смотрю как девки толстые на мысках прыгают. Но если хозяин узнает, что вы из нашего ведомства жилец он вам не откажет, и жонглёрам от ворот поворот, и нам с Лукерьюшкой облегчение выйдет.
Доктор знал, что Мойка это лучший район, оттуда рукой подать и до дворцов, и до манежа, и до самой крепости. Он согласился, мгновенно, почти с восторгом.
«Как-нибудь да устроится ваша партия» так ведь желал ему добрейший фон Окасек, Ижендрих Теодор.
Аксёль написал две записки с адресом, для кучера, и вторую для прислуги. Как для Яги из русских сказок, помянутой недавно всё тем же Окасеком: прими, накорми, спать уложи.
Доктор Ван Геделе взял записки из его рук, простился со свежеобретёнными сослуживцами и бегом поспешил обратно, в приёмную Дворцовой конторы. Внутренний голос не шептал, а буквально выл ему в уши торопись! Увы, девочка Оса, деловитая, рассудительная, всегда спокойная, имела способность притягивать к себе злоключения, как магнит вопреки всей своей невозмутимости, даже вызывать так неопытный некромант невольно выманивает с того света покойников.
Доктор летел по снегу, по невскому льду мимо дивного ледяного дома и мимо катка с нарядными катальщиками. Тотализатор Ставки на собак, дерущихся под дворцовыми коврами, кого-то из драчунов мёртвым выбросят вон после схватки?
Милейшими людьми оказались его новые сослуживцы, и наделёнными чувством юмора.
2
Пупхены и патроны
Мороз был столь силён, что не спасали ни шуба, ни печка, ни волчья полость. Бледное зимнее солнце стояло над Невой низко, в маслянисто-радужном холодном круге. На льду копошились тёмные фигурки рабочих, а прозрачные своды и стены ледяного дома играли радугой, заманчиво и утешно.
Санный возок встал. Князь Волынский кабинет-министр и обер-егермейстер её величества сделал из фляжки уж который за утро глоток и спрыгнул с подножки саней во взрытый полозьями снег.
На набережной, поодаль от княжеской кареты, сиял совершенствами изящный золотой экипаж, в таком не погнушалась бы разъезжать и сказочная фея.
«Тебе-то что тут понадобилось, таракану?» зло подумал Волынский и отхлебнул из фляги ещё.
Этот экипаж был ему куда как знаком как чирей на собственной заднице.
К министру подбежал инженер, давно заждавшийся, изогнутый услужливо наподобие вопросительного знака, и с почтением проводил патрона по лесенке вниз, на речной лёд.
На льду уже игрался спектакль обер-гофмаршал фон Лёвенвольде, или Лё-вольд (как произносили это имя с томным прононсом некоторые мамкины французы) с интересом внимал Жоржу Крафту. А архитектор Крафт разливался соловьём, производя руками энергичные пассы, весь в облаке белого пара. Гофмаршал улыбался, кивал, поигрывал тросточкой делал вид, что разбирается и понимает.
Приветствую, господа, коротко поздоровался Волынский. Можешь начинать хвастать, господин академик и архитектор. Тебя-то, гофмаршал, что за нелёгкая принесла? Ты же спишь в эту пору?
Князь злился. Брови его, изломанные, чёрные, сошлись к переносице, и ассиметричное породистое лицо приобрело выражение хищное и зловещее.
Мой каток отсюда неподалёку, вот, забежал к тебе в гости. Ну, и любопытство, и ревность отвечал Лёвенвольд, тихо, стерев с губ улыбку, но только подобные старые селадоны так умеют! смеясь глазами. Прежде эти эскапады приходилось воплощать мне, по долгу обер-гофмаршала.
Удивил, порадовал! Все при дворе выучили, как отче наш обер-гофмаршал не знает по-русски, и нарочно не желает знать, и свои знаменитые интермедии выучивает на слух, как стихи. Ан нет, Лёвенвольд щебетал по-русски весьма бойко, разве что с сильно картавя и гипертрофируя шипящие.
Ты разве инженер, гофмаршал? не без яда спросил Волынский.
В мои обязанности входит ремонт дворцовых фонтанов, со скромным достоинством напомнил Лёвенвольд. Или ты гонишь меня, Артемий?
Крафт, в свисающих с парика сосульках и с красным носом, с удовольствием следил за диалогом, молчал, не влезал, но видно было, что человеку интересно.
Князь дёрнул щекой.
Никто тебя не гонит, гофмаршал, мне это не по чину. Не замёрзни смотри!
Лёвенвольд в ответ лишь повёл плечами в соболиной шубе. Шубу дополняла муфта с белыми хвостами, зато чулочки были на нём те ещё, шёлковые, комнатные, и шитые золотом туфельки бесстрашно попирали лед. Таракан! Ну, что он делал там, на своём катке, и в таких-то туфлях?
Господа, прошу в карету! позвал инженер.
Карета (одно название!), лёгкие саночки, в которые впряглись трое дюжих рабочих предназначалась, чтобы в тепле и комфорте объезжать строительные угодья.
Волынский уселся первым, Крафт сел напротив, Лёвенвольд пристроился возле архитектора, запахнув в мех свои кукольные туфельки, инженер прыгнул на запятки. Рабочие бодро побежали, саночки заскользили по льду.
Крафт раскрыл чертежи:
Здесь, указал он рукой в тёплой перчатке, будут стоять два дельфина, плюющие горящей нефтью. Перед домом планируем поставить шесть пушек, стреляющих ледяными ядрами. Фундамент и стены едва начали закладывать. Лёд молодой, прогибался, пришлось укреплять.
Как укрепляли? спросил Волынский, и тут же игривое воображение выдало картину, как молодой лёд даёт трещину, санки с бульканьем идут под воду и министр торжественно тонет в компании противного Лёвольда.
Налили воды, она замерзла, лёд окреп, разъяснил Крафт.
Глаза его покраснели, нос был синий от холода.
Хлебни, архитектор, Волынский протянул ему фляжку, тот отхлебнул, предложил Лёвенвольду, гофмаршал скроил брезгливую рожу. Лицо его было белым и бархатно-яично-гладким особенно в сравнении с красным обветренным лицом Крафта лишь тёмные глаза лихорадочно болезненно блестели.
«И только глаза его дивно сверкали Интересно, какая у него станет физиономия без пудры, если его умыть?» подумал Волынский.
А позади дома планируем поставить слона, продолжал Крафт, возвращая фляжку после прощального глотка. Слон обещает трубить и также извергать пламя. Чертёж слона ваше высокопревосходительство может наблюдать на листе три.
Волынский открыл лист три и оценил слона. Лёвенвольд такое же высокопревосходительство, согласно табели о рангах вытянул шею и тоже посмотрел, правда, он-то видел слона вверх ногами.
А пламя из слона не растопит лёд? спросил любознательный гофмаршал.
Отнюдь, отвечал архитектор, конструкция этого не позволит.
Саночки замерли напротив еле намеченных пирамид.
Это будут врата, поведал Крафт. Смотрите лист четвёртый.
Лёвенвольд вытащил из муфты табакерку, дважды вдохнул табак (жадина, не предложив никому ничего!) и уставился на Волынского горящими подведёнными глазами, словно что-то хотел спросить, да не решался. Так и не решился, отвёл взгляд и зарылся носом в пушистую муфту. Полозья подпрыгивали, и хвостики муфты магнетически дрожали
Санки вернулись к месту своего отправления, остановились, рабочие побросали сбрую, и Крафт провозгласил:
Мы закончили нашу маленькую экскурсию. С чертежами господин обер-егермейстер и господин обер-гофмаршал смогут ознакомиться подробно уже в более тёплом месте.
Благодарю, Георги!
Волынский свернул чертежи и шагнул на снег.
Пропала муфта! Лёвенвольд сидел в санках и в растерянности прижимал к носу кружевной платок, сочно пропитанный кровью. Изрядно облитая красным муфта валялась рядом на снегу. Так бывает, сегодня слишком уж солнечный день
Архитектор протянул ему чистый платок, и Лёвенвольд отбросил свой, кровавый, в сугроб.
Спасибо, Жорж, проговорил он по-немецки, мне чертежи не нужны, я ничего в них не смыслю.
Как же ты чинишь фонтаны? не утерпел Волынский.
Как придётся
Лёвенвольд выбрался из саночек, всё ещё пряча нос в розовое от крови кружево.
Волынский неотрывно смотрел на него из-под густых бровей. Взгляд его был живой, огнём написанный вопрос:
«Зачем ты здесь?»
И Лёвенвольд серебристо рассмеялся улыбка сверкнула из-за кровавого платка и почти пропел по-немецки:
Артемий, я боюсь спросить ты ведь знаешь мой нерешительный, робкий характер Но скажи, ты ведь уже дарил герцогу своих пупхенов?
Пупхенов? Нашему герцогу? переспросил Волынский. Ты что, рехнулся, гофмаршал? С чего?
Ах, забудь. Прощайте, господа!..
Лёвенвольд принял протянутую руку лакея и легко взлетел по деревянной лесенке на набережную, стуча по льду каблуками золотых туфелек, словно оленёнок копытцами.
Какой изящный молодой человек! с симпатией произнёс Крафт. Не думал, что господин обер-гофмаршал интересуется строительством.
Господин гофмаршал не интересуется строительством, мрачно отвечал Волынский, господина гофмаршала интересует нечто совершенно иное. И он совсем не молод, ему уж сорок два года.
Он вспомнил, наконец, что там были у него за пупхены.
У папеньки в библиотеке хранился старинный часослов, запутанный в цепях, будто каторжник в железа. Распутаешь цепи, раскроешь мудрёные замочки, откинешь бархатную дверку, крышку сказочного сундучка, и глядят на тебя чудеса, небывалый мир, в золоте, в лазури, с глазками, с лапками. Генварь, февраль, март человечки танцуют на балах, добывают на охоте невиданных зверей, возводят сахарные замки. Иногда любят, ссорятся и затевают дуэли. Иногда умирают от чумы. Красиво умирают, нарядные, с ювелирно прорисованными тонкими личиками.
К чему вспомнилось? Ах, да. Жизнь в том папенькином часослове протекала под эмалево-синими, жгучими, в золочёных звёздах, небесами. У Вилли Монца, кавалера Монэ де Ла Кроа, глаза оказались эмалево-синие, жгуче-яркие, как те небеса, в длиннейших лучах золочёных ресниц. Погибель, леталь
На фронте он был переговорщиком, твёрдым, как сталь, и скользким, как шёлк. Бесстрашный умница и хитрец. Артемий в войну слыхал о нём, о его коварстве и жёсткости и об умении уговорить любых и на любое. А потом увидел его уже при дворе.
Нежнейший кавалер Виллим Иванович был весь золото и лазурь, играл на золотых же клавикордах и пел, сладчайше, в манере под Столетова:
Столетов был модный пиита, и царицын секретарь Виллим Иванович пригрел его, оказал высокое покровительство. И сам, русского языка почти не зная, пытался сочинять такие же, как у Столетова, девичьи чувствительные баллады, исполнял их, плача голосом или смеясь, перевирая русские слова на сладостный франкофонный лад.
Где прежде ты был? Великолепный, незабвенный. Золотой де Монэ, с французским прононсом его имя читалось ещё прекраснее Демон, а придворное прозвище было, контрастно, Керуб. Они скоро подружились, благородный Гедеминович, Артемий Петрович, и немецкий парвеню, пасторский сын Виллим Иванович. «Мамкин француз» так звал Артемий немецких выскочек, читавших имена свои на французский манер и щебетавших на забавно перемешанном немецко-французском суржике. Так и его звал нежно, смеясь.
Дружба льстила им обоим. Виллим Иванович, царицын амант и секретарь, мог подписывать у высочайшей патронессы, не глядя, любые бумаги, но в этом ли было дело?
Астраханский губернатор, злодей, мздоимец, убийца. И любимец августейшей четы, их наперсник, добрейший, милейший, ангел, Керуб, певчая птица. Странная пара, неразлучная пара
«Мой любезный друг и брат» так звал его Артемий. Он и стал его другом и братом, этот отчаянный беспечный красавец. Волынский мог не только просить его о милостях или обмениваться ценными презентами, но и поведать о том, что был недавно болен, о служебных неурядицах в Астрахани, о том, что «Терек не лучше ада, у которого живут или звери или черти» и в ответ услышать, что и в Петербурге довольно и зверей, и чертей, можешь по приезде лично убедиться, так что не бери в голову.
Покровитель, но такой, у которого можно одолжить рубашку и парик перед важным приёмом, если ваши сани по дороге в Петербург провалились под лёд и все наряды пропали. Покровитель, в минуту чернейшей хандры присылавший записку со стихами, писанными нелепым слободским письмом русские слова латиницей и в стихах этих просьба к Артемию не умирать, хотя бы до вечера, до следующей их встречи.
Великолепный патрон, друг и брат, ослепительный романтик с головой в облаках.
При дворе де Монэ имел свою бледную тень, копию, так и не дотянувшую до оригинала. Её величество искренне забавлялась, наблюдая этих двоих в одной зале синеглазого бледного камергера де Монэ и камер-лакея Лёвольда с его оленьим бархатистым взором и тонкими усишками. Их черты были схожи высокие трагические брови, чётко очерченная линия подбородка и капризный насмешливый рот. Один предпочитал лазоревое, другой золотое. Как близнецы Schneeweißchen und Rosenrot из старой немецкой сказки
У Лёвенвольда сходства с де Монэ было даже больше, чем с собственным его братом Карлом Густавом. Государыня веселилась, двор смотрел на них двоих столь разных и столь похожих, а двое смотрели друг на друга.
И пробил час явиться на сцену пупхенам. В тот день Волынский приехал к другу с подарком. Гость прошёл в комнаты, убранные с версальским шиком, и слуга, шагавший за ним, нёс, кряхтя, двух объёмистых золотых пупхенов, сиречь амуров символы нежной взаимной привязанности.
В роскошной гостиной де Монэ, в его любимом разлапистом кресле, под меховым пушистым пледом, сидел противный камер-лакей Лёвольд и болтал ногой. Туфли с золотыми пряжками валялись под креслом, мерзавец устроился, подобрав под себя одну ногу, другая изящная ножка в мерцающем шёлковом чулке томно покачивалась. Лёвольд зевнул, прикрывая розовый рот, сверкнули перстни, качнулись серьги и лениво мяукнул:
Тёма, здравствуй, и, слуге, что ты замер, человек, ставь болванов на стол.
И эти его тараканьи усы! Первым порывом у Волынского было схватить ничтожество за шкирку и вышвырнуть вон, и он шагнул было. Но тут явился хозяин дома, в домашнем шлафроке с китайскими синими птицами, обнял Артемия и увёл прочь. А трусоватый соперник, вошь платяная, наверное, сбежал когда они вернулись в гостиную, в разлапистом кресле никого уж не было, лишь валялся пушистый плед.
Вот этих-то пупхенов и припомнил ни с того ни с сего проклятый Лёвенвольд. Глупая, конечно, история, и для всех троих довольно постыдная.
Хотя де Монэ уже не доведётся устыдиться через месяц после пупхенов он был арестован, а вскоре и казнён за амурную связь со своей венценосной патронессой. Были сплетни и о яде, некой травке, убивающей медленно и неотвратимо якобы именно такой травкой собирался Демон-Керуб притравить государя (а государь, и верно, помер через два месяца после казни де Монэ).
Патронесса, впрочем, не унывала спустя совсем немного времени она приблизила к себе Лёвенвольда так хозяин, у которого издох кот, недолго думая, заводит второго, точно такого же.
Голова де Монэ, залитая спиртом, отдана была в кунсткамеру, и Лёвенвольд, по слухам, ходил смотреть на ту голову, чтобы воспитать в себе осмотрительность. И от страха лишился чувств.
За этот обморок Волынский стал ненавидеть его чуть-чуть меньше, чем прежде ненавидел.
Обер-егермейстер, благороднейший из дворян, господин чистейших кровей, князь, из благородного рода Гедеминовичей конечно же, Артемий Волынский не следил никогда, чем заняты его слуги. И не обратил внимания на то, что один из гайдуков на его запятках вовсе не тот человек, который приехал с ним на набережную.