Передай графу, как встанет, что завтра я жду его на обед. Нам с ним сегодня не свидеться, день мой до ночи расписан.
В манеже, позади лошадиных чертогов, а именно так следовало бы именовать обиталища герцогских лошадей, позади комнат конюхов и чуланов со сбруей, в крошечной каморке сидел Цандер Плаксин и принимал посетителей. Каморку эту он иронически именовал своим кабинетом, хоть и писать приходилось ему на перевернутом барабане, а сидеть на старом седле, положенном на низкие козлы.
Сейчас Цандер выслушивал давешнего подменного лакея того самого, что болтал с карлой в доме Волынского.
Вчера гости были, докладывал лакей, и сегодня опять ждёт. Все те же люди. Вчера разговор вёлся о записке, называемой «Представление». В записке советы известной особе
Какой? уточнил быстро Плаксин. Женского полу или мужского?
Женского, отчего-то смутился докладчик, как империей управлять. И заодно ябеда на трёх злодеев Остермана, Головина, Куракина. Правда, имена их не названы, но портреты узнаваемы весьма. Теодот мой слушал сразу понял, о ком речь. И ещё о герцоге речь, если поразмыслить
Всё тебя тянет поразмыслить, Кунерт, вздохнул Плаксин. Живи как птица. Пари и гадь, продолжил он неожиданно свою мысль.
Так и выходит, мрачно отвечал Кунерт. Моя сиятельная милость сожрёт меня, если узнает, чем я с тобою занят.
У него так широко рот не откроется, утешил Плаксин. Были ещё разговоры?
Лакей опять отчего-то зарделся.
Теодот показывал, что дворецкий у князя не просто дворецкий, а ещё и
Он сделал непонятный округлый жест и цокнул, как белочка.
Это нас не касается, отмахнулся Плаксин, каждый грешит, как ему угодно. Спасибо, Кунерт, свободен, заходи ещё.
Следующий?
В дверь просунулась кудрявая голова, почти точно такая же, как у Цандера.
Волли! воскликнул Цандер. Отчего ты здесь, не с патроном?
Кунерт кивнул обоим и пулей вылетел из так называемого кабинета он отчего-то очень боялся Волли Плаксина.
Меня сменили на час-другой, пока патрон за картами.
Волли Плаксин вошёл и сел на барабан. Он был такой же тощий циркуль, как и брат его Цандер, с таким же неприметным, словно стёртым лицом. Они были близнецы, но разные, и никогда никому не признавались, кто из них старше. В прошлом пажи Курляндской герцогини, они сделали блестящую карьеру, если, конечно, не терять чувства юмора Волли вырос до начальника охраны дюка Курляндского и личного его телохранителя, а Цандер Цандер был его главный шпион. Злые языки врали о братьях, мол, они начинали свою карьеру, сидя в печной трубе (ну да, чтобы подслушивать, недаром же они оба такие тонкие и длинные), но ничего подобного. Плаксины, или, по-немецки, фон Плаццены, в трубах не сидели, доверяли эту честь своим подчинённым. Зато великолепно умели делаться невидимыми в кружевных тенях, ходить бесшумно и читать издалека по губам.
Цандер Плаксин даже побывал как-то раз с дипломатической миссией в Польше старшему графу Лёвенвольду нужен стал для его дел такой шпион, читающий по губам, и господин фон Бюрен (так звался тогда нынешний дюк Курляндский) одолжил дипломату своего подданного. Да, Цандер повидал на своём веку и мир, и людей, и великие свершения.
Ещё ждёшь кого? спросил Волли, лениво потягиваясь и делаясь ещё длиннее.
А как же. Балетница Крысина, из труппы господина Арайи. Полночь уже а она никак не изволит.
Занята-с, усмехнулся Волли, как закончит так и доложится. Я уходил они только отплясали, и к ней за сцену генерал один рвался, сам знаешь, какой Волли закатил глаза. Наш безутешный вдовец.
Что ж, подождём, вздохнул Цандер. Мне еще из их галиматьи экстракт выводить. Как раз утром отчитаюсь и залягу спать до трёх.
Прикрою тебя, пообещал Волли.
Братья переглянулись два чёрных одуванчика и одинаково рассмеялись.
3
Леталь, куколд и ведьма
Доктор Яков Ван Геделе проснулся и от того, что печка остыла, и от того, что запахло блинами. Золотистый, маслянистый, словно бы пухлый запах разом напомнил, где он ныне очутился и пребывает.
В Варшаве по утрам в их доме пахло сгоревшими зёрнами кофе, корицей, ванилью и, если ссора вчера была, то валериановыми каплями. Жена отчего-то любила ссориться с ним на ночь, а поутру садилась за стол молочно-бледная и укоризненно накапывала в рюмочку эти валериановые капли, словно мужу в назидание
Доктор накинул халат и вышел в столовую. Да, гора блинов высилась, объятая паром, и рядышком уютно пыхтел на спиртовке чайник. Слышно было, как в прихожей кучер Збышка вдохновенно торгуется с каретником. Получается, что к вечеру будет и карета. На первых порах из крепости посулили прислать возок, доктор взглянул на часы, и из часов, как по заказу, со скрипом свесилась кукушка, десять, выходит, уж через час.
Прежде чем садиться за стол, Яков заглянул в комнату к дочке. Оса спала, вся под одеялом, с головой и пятками холодно. Доктор не стал будить, пожалел. Вчера набегались, накатались, пусть спит. Тяжкий денёк был вчера, но вроде выстояли, отбились.
Он ведь забрал вчера дочку вовсе не из приёмной господина Окасека. Оса и авантюрная лейб-художница Аделина Ксавье обнаружились, наверное, в самом опасном месте на свете, практически в логове зверя. И в компании зверя Вот странная есть у русских поговорка не так страшен чёрт, как его малютка Доктор отлично знал из писем бывшего своего патрона, что за дрянной человечек этот мальчик, Карл Эрнест фон Бирон. Обер-гофмаршал своих детей не завёл и о чужом писал безжалостно дурачок, капризный, в папашу, истерик, не видящий берегов, жестокий озорник Доктор застал свою дочь в зимнем саду герцогов Курляндских. Дворцовая контора примыкала крылом к тем покоям. Дети, Оса и опасный Карл Эрнест вдохновенно расставляли силки для тамошних попугаев и туканов, и легкомысленная дура Ксавье им помогала, в компании ещё одного дурака, бироновского наёмного гувернёра. Какое безумие играть в лесу, где обитают львы, со львёнком! Когда в любую минуту за детёнышем могут явиться лев или львица. И еще ведь неизвестно, кто хуже: громокипящий злобный герцог или же его прохладная и скользкая, как шёлк, змея-супруга. Доктор поспешно увёл дочь и столь сердито нашипел в коридоре на дуру Ксавье, что та едва не расплакалась. Но потом проглотила слёзы и внезапно сказала:
Ваша дочь очень талантлива. У неё от природы поставлена рука лучше, чем у нашего Луи Каравака.
Каравак был придворный портретист, совсем не умевший изображать человеческую голову. Все, понимавшие в рисунке, над ним смеялись, но невежды-царедворцы всё равно у него заказывали.
Сложно рисовать хуже Каравака, улыбнулся доктор, уже коря себя за недавний гнев.
Я могу взять Осу в ученицы, мне по штату положен ученик. А ученику положено жалование. Я прежде всё никак не могла никого выбрать. Здесь никто не может рисовать. И мой начальник, обер-гофмаршал, меня ругает не может он спокойно смотреть, когда жалованье положено, а некому его получать.
Не мала она для вас? Осе девять, она просто очень высокая.
Я в восемь начинала, с Гизельшей. Может, помните такую? Писала акварели на стенах Кунсткамеры.
Доктор помнил Гизельшу. Они даже ужинали когда-то вдвоём в его доме, Балкша, Гизельша, две подруги, колдунья и художница. Как же причудливо тасуется колода!..
Ты хочешь? спросил он дочку.
Хочу!
Ещё бы жалованье и возможность глазеть на богатых заказчиков, которых наверняка изрядно.
Я пригляжу за Осой, никуда её от себя не стану отпускать.
Ксавье как будто прочла его мысли. Неудивительно, после такого дня уже всё, наверное, написано было на лице. У девицы Ксавье были козьи серые глаза, широко разведённые, с золотыми ресницами, с разрезом, изящно приподнимающим внешний уголок.
Вам прежде говорили, что у вас глаза как у женщин с полотен Кранаха? вдруг спросил доктор.
Оса топнула ногой:
Папа!
Не говорили, но я сама видела. Женский портрет кисти Кранаха висит в доме графа Остермана. Я расписывала в его доме плафоны.
За стол садитесь, благородие, вон блинчики-то стынут!
Это Лукерьюшка своим приглашением словно за шкирку выдернула его из воспоминания о прекрасных глазах Аделины Ксавье. И поделом
Доктор уселся за стол, накрыл колени салфеткой. Лукерья, высокая, конопатая, полная бабёха тридцати лет, налила для него чай, постреливая глазами. Вот чучело!.. Яков Ван Геделе подумал, что и жена его прежде, до Варшавы, тоже звалась Лукерья, и только потом уж стала Лючия. И было бы ей сейчас двадцать пять, поменьше, чем этой Та его Лукерья тоже была высокая, словно золотой пудрой, обсыпанная веснушками, но тонкая в поясе и с такими длинными ногами, что они начинались, казалось, от самой талии. Она пела в церковном хоре, да так, что из Кракова приезжали слушать. Она плакала по утрам бог знает о чём, и птичкой порхала на балах, и рисовала в альбомах золотых канареек и золотых же принцев, и умела очистить мандарин, коготками раскрывая его, как розу, и легко выучилась и польскому о, абсолютный слух! и верховой езде, и игре на клавикордах. И всё напевала ту песенку, грустную, старую, арестантскую, выдавая себя, вернее, попросту не желая забыть, что всё ещё любит, отчаянно и безнадёжно, другого.
Она умерла три месяца назад, от дифтерита. И, слава богу, что от дифтерита не смогла произнести напоследок, перед смертью, то самое имя, его имя, проклятая влюблённая дура!..
Так что имя Лукерья и веснушки, увы, не прибавляли новой прислуге шансов.
А доча-то ваша, благородие, поутру к соседу ушла, со степенным спокойствием поведала прислуга, любовно переставляя на столе молочко и вареньице.
Она же спит!
То одеялко лежит, и под ним подушечки, ухмыляясь, выдала Лукерья, а доча-то гуляет.
Так что ж ты молчала, дура!
«Уволю! злобно подумал Ван Геделе. Лукерьюшка, почтеннейшая почтеннейшая дурища!»
Доктор вскочил из-за стола, отбросив на пол с колен салфетку, и, как был, в тапках, в халате, собрался было бежать за дочкой к соседу, кату Аксёлю. Входы у них были отдельные, нужно было бы выйти с крыльца и перебежать по снегу на крыльцо соседнее
Папенька, папенька, пойдёмте со мной, поглядите!
Оса встала в дверном проёме, не заходя, и поманила папеньку за собою. В прежнем своём мальчишечьем, с заплетённой по-мальчишечьи косой, с красными щеками и с невинным видом ну, как всегда.
Яков пальцем погрозил прислуге и пошёл за дочкой в коридор чтоб не при Лукерье её ругать. Плутовка Лукерья усмехнулась, повела плечами, закатила глаза и, почти не таясь, взяла со стола баранку всё равно барину дела нет.
Ты зачем к дядьке Аксёлю бегала? строгим шёпотом уже в коридоре напустился на Осу доктор. Он мужчина, одинокий, бог весть что в голове
Папенька, я вовсе не бегала, я
Лукерья сказала мне, что ты у соседа.
Да нет же, нет, вот, глядите же, глядите
Оса тянула его по коридору, туда, где кладовка, и комната слуг, и эта, швабёрная, как назвал её вчера Аксёль, та, где швабры. И комнатка Збышки, и горшок ещё один, то есть ведро, и забитая гвоздями дверь к соседу, но она вчера заколочена была, и Аксёль говорил, что гвоздями забито
Что, открыта оказалась? догадался Яков.
Да нет же, глядите!
На стене висел бездарный, плешивый ковёр с лебедями, явно каторжанки плели. Пыльный, толстый, тяжёлый. Оса отогнула пылью пахнущий край ковра, поднырнула под него и папеньку утянула за собою. Папенька чихнул и позволил себя увлечь.
За ковром оказалась каморка, совсем крошечная, с двумя стульями и всё, и освещённая единственным окном. И окно это выходило вот странно! в комнату, жилую, с диванчиком, столом и картиной.
«Да это ж Аксёлева гостиная! догадался Ван Геделе. А окошко наше зеркало в его комнате, выходит, мы сейчас за зеркалом у него»
Вчера он на минуту забежал к соседу, и зеркало это, неожиданное, большое, господское, небывалое в бедной катовой гостиной, очень хорошо запомнил. И они с Осой сейчас стояли позади Аксёлева зеркала, в тайной комнатке, впрочем, вряд ли такой уж тайной, вон и Лукерья знает, оттого и смеялась
Возок за доктором прибыл ровно в одиннадцать и резво по утреннему снежку долетел до крепости. В России, как знал уже доктор, издан был высочайший запрет на стремительную езду, и нарушать сей запрет доставляло возницам небывалое удовольствие все сани, даже самые зачуханные, носились по улицам стрелой.
Осу забрала с собой художница Ксавье, заехала за ученицей ещё прежде, чем прибыли к доктору из крепости. Сегодня девице Ксавье предстояла работа у князей Волынских, и Ван Геделе был за дочку относительно спокоен. По прежним письмам от обер-гофмаршала он знал и Волынского, вдового князя, и его дочек, красивых и добрых гофмаршалу Лёвенвольду, видать, частенько нечем было заняться, он много доктору писал, и в двух или трёх словах мгновенно очерчивал абрисы тех, о ком рассказывал, ядовито или нежно. Доктор не знал, чем приглянулись княжны Волынские его корреспонденту, но запомнил их портреты написанные злючкой гофмаршалом с неожиданной симпатией.
На входе в крепость доктора поймал давешний красавец Мирошечка, взволнованный, аж зеленоватый от нахлынувших чувств так на смуглой его коже отражалась бледность.
Ай, доктор, вовремя! Мирошечка в коридоре подхватил доктора под локоть и, не дав ни опомниться, ни отдышаться, бряцая ружьём, потащил вверх по лестнице. В пятой-бэ распопа хвораэ
«Распопа это расстрига», понял Ван Геделе.
Здорово хвораэ? спросил он, машинально подделавшись под мирошечкин стиль.
И тот ответил, уже ключом отпирая камеру:
Помираэ
В камере лежало на нарах шестеро, вернее, пятеро полулёжа играли в карты и, как дверь открылась, кое-как карты попрятали. А один, в сторонке помирал. Доктор наклонился над ним, ещё не трогая, потому что вши, чесотка, и прочие острожные прелести. Просто смотрел.
Серая, почти чёрная кожа шла разводами, как муар, и была одним цветом с поповской рясой, распопа остался верен прежнему поповскому гардеробу. И волосы выпавшие, прядями, вокруг головы на рогоже, и запах чеснока, от кожи, от волос, от всего. Яд мышьяк.
Крыс не травили в последние дни? спросил доктор Мирошечку, любопытно тянувшего шею из-за его плеча.
Не-а. Мы не травим, у нас котов аж восемь. На них паспорты выписаны, как на людей, и жалованье ежемесячно платится, выдал болтун-гвардеец тюремную тайну.
Странно. Где ж он тут яда хватанул? Или уже таков прибыл
Ван Геделе, выйди! крикнули от двери. Доктор оглянулся в проёме стоял Аксёль, головой почти упираясь в притолоку. Он был, как и вчера, в партикулярном, но поверх одежды повязан был кожаный живодёрский фартук. Выйди-выйди, доктор Ван Геделе, повторил кат громогласно. Этот больной, он не тебе. Мирошка, затвори за нами!
Ван Геделе послушно вышел от распопы, к Аксёлю в коридор, и Мирошечка задорно загремел ключами у него за спиной, запирая камеру.
Это не тебе, сказал ещё раз кат. Те, кто в камерах, подлежат осмотру только после мемории от Хрущова. Он должен тебя направить.
Так помирает
Пускай! разрешил Аксёль, увлекая доктора за собой по коридору, словно ребёнок взрослого, прихватив за карман. Как помрёт, тогда и позовём тебя, для протокола. Разве ты не знаешь, как тюремный лекарь работает?
Возле двери, обитой железом, стояли два гвардейца, и как всегда курили, хохотали. Что-то весёлое всегда было у них, видать, наготове. Аксёль толкнул дверь, пропустил доктора:
Прошу, но на минутку. Не трогай ничего и никого! Это тоже не тебе.
Эта комната была пытошная, жарко натопленная, пропахшая кровью, рвотой и палёным волосом. В одном углу тлел огонь, бросая на стены живые шевелящиеся тени. Здесь же с потолка свисали две цепи, замаранные кровью, но, слава богу, пустые. В другом углу сидел за столом хорошенький востренький канцелярист и старательно писал, закусив губу. И на лавке перед канцеляристом валялся арестант он и был, наверное, то самое, что «Ван Геделе, не тебе». Потому что был избит, и с кровью из носа, и с вывихнутым плечом так бережно придерживал он его другой рукой.