Половинов, пойдём с нами, позвал канцеляриста Аксёль. Доктор прибыл, поп уходит. Пора, мой свет. Дохлятинку в камеру и айда!
Мы как раз кончили, Канцелярист Половинов поднял от писанины туманные глазки. Только он не подпишет, не может, ты его поломал. Ничего, копиисту пойдёт и так Идём, мой свет. Ребята, уносите!
Аксёль, доктор и Половинов покинули пытошную прежде, чем ребята принялись уносить.
«И слава богу!..» в который раз подумал доктор.
Половинов прихватил с собой поднос с пером, чернильницей, песком и бумагой и нёс его бережно, в вытянутых руках.
А где твои орудия? спросил он Аксёля. Или с голыми руками идёшь?
Воот. Кат поиграл между пальцев шёлковым шнуром, сделал кошачью колыбельку и тут же распустил её. Воот.
Что мы делаем? спросил недоумевающий Ван Геделе у обоих.
Казнь, пояснил для него Аксёль. Деликатная, без пролития, по секретному распоряжению Синода. Приговор вчера прошёл, казнь на сегодня. У нас все экзекуции проводятся в восемь пополуночи, по регламенту
Как и в «Бедности», припомнил доктор.
Видишь, знаешь. Но тут лютеранин, а лютеранский поп у нас придворный, он поздно прибывать изволит, соня. Я и за тобою попозже прислал что попусту сидеть, если поп задержит. Вот мы и на месте. Поп ещё там?
Аксёль спросил это у единственного солдата, стоящего перед дверью камеры.
Там, кивнул солдат.
Болтушка, нежно сказал про попа Аксёль и повернулся к доктору. Ты не заходи с нами. Мы кликнем, и зайдёшь. Это тяжко поначалу, мой свет
Доктор машинально кивнул. Он слушал два голоса из-за двери, оба воркующие, жалобные, и всё пытался понять, чей из них чей. Который пасторский, а который жертвы.
Не слушай, сказал Половинов, не утруждайся. Пастор потом отчёт нам напишет, и там всё будет.
А тайна исповеди?
Пустоэ, в духе Мирошечки отвечал Аксёль.
Видать, греческая манера «экать» оказалась для всех заразной.
Дверь клацнула, вышел поп. Он был молодой, но уже лысый, с неуместно нарумяненными щёчками. Поп наклонил голову, приветствуя господ у двери, и тут же почти бегом побежал по коридору прочь.
Создание нежное, гордое, определил попа Половинов.
Бироновский поп, пояснил для доктора Аксёль, как будто это должно было всё про попа рассказать, дюков исповедник. Мы идём, и мы кликнем тебя, Ван Геделе.
Конечно, они его кликнули. Потом, когда всё было кончено. Доктор потрогал мёртвому шею, с усилием прикрыл его выпученные глаза как-никак, удавленник. Половинов подошёл со своим канцелярским подносом:
Подпишись. Вот тут, где галка.
Доктор расписался.
Всё. Половинов присыпал песочком густо исписанный лист. Свободен, мой свет. Можешь домой отправляться.
А больные?
Это не тебе, в который раз повторил Аксёль, целомудренно прикрывая мёртвого рогожей. Видать, Ван Геделе слишком уж на него таращился. Тюремный доктор не лечит. Ты разве не понял? Вы и зовётесь у нас Леталь-первый, Леталь-второй Ты, выходит, будешь Леталь-третий. Нет, если арестуют какую персону, может, тебя призовут и лечить. Но при мне подобного не было. Трупы вскрывали, это да Аксёль задумался, вспоминая, мечтательно вздохнул, потом встрепенулся, словно стряхнув с себя ностальгию. Нет, наши доктора, конечно, не дёргают висельников за ноги, но они и не лечат. Леталь, понимаешь? Ле-таль.
Доктор спустился на улицу. Снег после крепостного полумрака показался ему столь ярок, что заслезились глаза. Дымок, завиваясь, летел от кухонных труб, и дровни проехали, теряя по пути сено. Кошка с аппетитом вылизывалась в снегу, акробатически задрав ногу, и воробьи дрались над конскими яблоками. Солнце играло в сосулях
Так хорошо, и ненадолго забываешь, что в аду
Недавний бироновский поп, уже в бобровой шубке и в пуховой шляпе, тоже стоял на крыльце и пальчиком улавливал брызги, падающие с сосулек. Доктор присмотрелся к нему, прищурясь на ярком свете, и вдруг увидел, что пастор плачет светлые слёзы бегут и бегут из глаз его, смывая румяна.
Напьёмся, падре? предложил ему доктор. Или вам нельзя?
Нам нельзя, согласился поп, но тут же продолжил: Я в мирское переоденусь, и станет можно. И мы поедем с вами, тюремный новый доктор, и пить, и даже играть. Потому что иначе я просто вытошню своё сердце.
Оса принялась любопытствовать ещё по дороге, в санках.
А вы, Аделина, обер-гофмаршала видели?
Конечно, видела, он ведь мой начальник, несколько удивилась вопросу девица Ксавье.
И он в самом деле такой-растакой красавец?
Красавец, согласилась художница, но превредный. Да вы и сами его увидите, и скоро. Непременно.
Оса решила раз увидит, то и нечего дальше выспрашивать, и начала про другое.
А что мы будем рисовать опять птичек?
Нет, Анна Артемьевна не столь прихотлива, у неё всего лишь цветы на плафоне.
Цветы я умею, обрадовалась Оса.
Вот и попробуете. Если что, я подправлю. А давайте на «ты»?
Оса на радостях кивнула так скоро, что прикусила губу.
В доме Волынских девицу-художницу уже ждали. В комнате, предназначенной для росписи, прислуга укутала тряпками мебель и застелила мешковиной драгоценный наборный паркет. Несмотря на раннее утро не было ещё и полудня заказчица, Анна Артемьевна, явилась взглянуть на эскизы.
То был нежданный сюрприз для Осы не успели они с мадемуазель повязать на талии передники и волосы прикрыть косынками от краски, как в комнату прибежала девчонка, всего-то года на два старше Осы, и Аделина поклонилась ей по-мужски (глупо ведь приседать, когда ты в штанах):
Доброе утро, Анна Артемьевна! Раненько же вы я думала, ваша милость ещё в объятиях Морфея.
Ваша милость ранняя пташка! рассмеялась девочка.
Она была золотая и белая, как молоко и мёд, с чёрными глазами, высокая, полная, вся перетянутая голубыми лентами, где надо и где не надо. Оса на одном домашнем чепце насчитала одиннадцать бантов.
Аделина раскрыла папку с эскизами, и Анна Артемьевна, совсем как большая, стала перебирать листы, оставляя французские глупые комментарии. На Осу она и не глядела это было обидно. Оса уселась на стул, принялась болтать ногами.
А папенька ваш он тоже пташка ранняя? осторожно и почтительно спросила хозяйку Аделина.
Папенька нон! опять рассмеялась Анна Артемьевна. Он-то почивает, и до трёх пополудни. Вчера охота была. Но дворецкий рассчитает вас, не беспокойтесь. А отчего ваш мальчик так на меня глядит как волчонок?
Этот мальчик девочка, Анна Артемьевна начала было Аделина.
Но тут в комнату заглянула ещё одна девочка, почти такая же, как Анна Артемьевна, в таких же лентах, но разве что постарше:
Нюточка, кататься!
Ах, Машечка, да!
Юная хозяйка мгновенно потеряла интерес к росписи, бросила этюды в руки Аделине и убежала.
Сколько им лет? мрачно спросила Оса.
Княжнам? Четырнадцать и двенадцать. Они сами выбирали рисунок на плафон, но заплатит нам дворецкий, пояснила художница. Ты сразу его узнаешь, такой раскосый щёголь. Вот при нём только так не дуйся. Ты так смешно ревнуешь совсем как его светлость Карл Эрнест
Оса не ревновала, она толком не смогла бы объяснить, что чувствует. Вот есть девчонки, но живут, как большие едут кататься, выбирают рисунок на плафон, повелевают художницами, а папенька платит. А есть те, кто ну никак, никак Максимум достижений право носить мужские штаны.
Аделина забралась по лесенке под самый потолок, и Оса изнизу опять ей подавала краски, кисти и тряпку. Благородное сфумато ведь делается именно тряпкой. Потом они поменялись местами, и Осе дозволено было изобразить единственную розу. Оса пыхтела, вся обляпалась краской, но роза вышла хороша, разве что чуть грубовата.
Я растушую, пообещала Аделина, а ты поймай лакея и попроси принести нам воды, мы всю истратили.
С пустым ведёрком Оса вышла из комнаты, огляделась в коридоре увы. Когда они прибыли, слуги так и вились вокруг, а сейчас, как назло, не было ни одного. Дом стоял, как будто пустой и сонный, весь просвеченный, пронзённый солнечными лучами переливался шёлк обоев, играл фарфор, масляно блестели тяжеленные рамы вокруг сумрачных фамильных парсун, ещё, наверное, времён царя Василия Шуйского.
«Сама возьму, подумала Оса, на кухне».
Она пошла по коридору, поигрывая пустым ведром, под неодобрительными взглядами лупоглазых портретных Гедеминовичей к лестнице. И нечаянная радость за портьерой разглядела слугу, коренастого мальчишку в ливрее, отчего-то присевшего на корточки.
Эй, любезный! Оса зашла за портьеру и встала над ним, по-прежнему играя ведёрком.
Цыц! слуга резко притянул её за передник, усадил возле себя и повторил своё непонятное. Цыц! Не замай
Оса не настолько знала по-русски, чтобы понимать эти его «цыц» и «не замай». Она присела, заворожённая, рядом за портьеру, пристроила у ног ведёрко. Приключение У мальчишки обнаружились на лице усы, бодро закрученные кверху.
«Карла!» радостно подумала Оса.
Карлы, как и пони, ей безотчётно нравились, вредные, злые, но такие миленькие.
Она хотела спросить чего ждём-то? как в коридоре послышались шаги, и двое мужчин прошли мимо портьеры в комнату Оса видела изнизу их туфли, шёлковые гладкие чулки и перевёрнутые бутоны расшитых кафтанов. Кавалеры расселись в кресла, и тотчас с козьим цокотом прискакал дворецкий на каблучках и на таких изящных кривоватых ножках, с какой-то звонкой тележкой. Оса по тележке и догадалась, что это дворецкий.
А спросила она было, и карла ладошкой закрыл ей рот.
Т-с-с! Конфиданс
Как усердно ни служи, есть потолок, которого головой не прошибёшь, сердито проговорил один из сидящих в креслах. Можно сколь угодно нежно и длительно вылизывать светлейший афедрон, и всё равно проживать беспросветно в деревянном жалком домишке. А можно всего лишь уродиться братом светлости и, по слухам, даже не родным, а сводным, как наш генерал Густав, и дом у вас уже имеется каменный, с великолепными чёрными колоннами
Оса привстала, чтобы увидеть говорящего целиком. Он был похож на портреты Августа Сильного ямка на подбородке и очень много бровей. Или ещё таким мог бы быть повзрослевший и пополневший бог Ганимед с одной варшавской картины. Этот господин говорил несомненные гадости, но улыбался, их произнося, и ямки играли на его щеках, и весь он мерцал и играл, словно поющая сирена, и поневоле чудилось, что говорит он всё-таки хорошее.
Как архитектор я утешу тебя, отвечал ему собеседник, он сидел, закинув ногу на ногу, к портьере спиной, и Оса видела лишь, как покачивается в воздухе туфля, Чёрные колонны генерала Густава образец безвкусного уродства. А дерево или камень так материал не показатель роскоши, брат Волынский. Анненхоф и здешний Летний деревянные, а оба они несомненно хороши. И у тебя язык не повернётся обругать лёвольдовский дом, что на Мойке а он ведь тоже деревянный. Но стиль, стиль!.. И дьявол Растрелли
Оса подумала, что приключение приключением, а вот сейчас Аделина соскучится и пойдёт её искать и найдёт, за шторой со шпионом. И будет ой как стыдно!..
По счастью, дворецкий процокотал по коридору туда, оттуда и возгласил:
Сани поданы, ваша милость! Прошу!
Господа поднялись из кресел, и тот, завистливый, сказал:
Поедем, поглядим на ледяную игрушку, брат Еропкин. Оценишь, много ли наврали в сравнении с твоим чертежом. Вчера Крафт отчитался по фигурам, сегодня твой черёд. Базилька, подавай шубы!
Все трое ушли два больших впереди, дворецкий следом, как собачка. Оса встала с корточек и повернулась к карле:
Будь добр, набери для нас воды. Для нас это для художниц.
Карла тоже поднялся, подкрутил весёлые усики и покладисто принял ведёрко.
Как скажешь, милая. Подам воду к вам, в художничью. Со всем моим почтением.
Может, и напрасно Оса считала карликов вредными и злыми
Про то, что видала молчи, или голову оторву! прошипел быстро карла, оскалил напоследок острые жёлтые зубки и с ведром убежал.
Нет, не напрасно Оса так считала всё-таки вредные они и злые.
Правда, воду он принёс, очень скоро, втащил ведро за дверь и поставил с почтительным поклоном.
Чувствительный бироновский пастор фамилия его была Фриц сперва, в карете, всё жаловался доктору.
Я почти каждый вечер выслушиваю исповеди моих высочайших греховодников, говорил он, стирая платком отчаянные слёзы, а на другой день приходится наблюдать, уже в крепости, плоды высочайших злодеяний. Исповедовать уже тех, кого обрёк мой патрон, протягивать крест для последнего поцелуя.
Не всех, поправил педантичный доктор, только лютеран. То есть от жертв примерно половину. Если не меньше.
Ах, да! Но это всё равно такое бремя, такое бремя!.. И я обречён влачить и влачить
То есть Фриц вовсе не жалел герцогских жертв, но весьма настаивал, чтобы пожалели его самого. Доктор, когда это понял, утратил к пастору-плаксе всё наметившееся было сочувствие.
Впрочем, они заехали в пасторский дом, уютный и нарядный, пастор мгновенно переоделся в мирское и с этой переменой как будто и утратил всю свою печаль. Словно лососинный кафтан и лиловые панталоны чудесным образом прибавили падре оптимизма. И в игорный притон он входил, уже пританцовывая на балетных мысках, мерцая улыбкой из-под чёрной полумаски амур, зефир. Так яблоко перекатывается в ладони, прежде чем от него откусят
Доктор Ван Геделе пренебрёг полумаской. Он так долго не был в России и уезжал-то не из Петербурга, из Москвы, кто мог его здесь узнать? А узнают и пусть Он, как только представилась возможность, отсел за стол подальше от пастора отчего-то расхотелось продолжать с ним знакомство и принялся играть.
В подобных притонах доктор бывал и в Москве вернее всего, такие заведения переезжали следом за двором. Всё здесь было роскошное, но словно сшито на живую нитку чтобы, если понадобится, сразу разобрать и унести. Розы в букетах бумажные, фрукты в вазах восковые, и многие со следами зубов. Но свечи в притоне были ярки, и бархат плотный, и девки красивые, и публика, в чёрных носатых масках явно многие только что от двора. Доктор разглядел за соседним столом двух прежних, с Москвы, знакомых. Правда, пожелают ли они продолжать знакомство и в Петербурге?
То были два юноши, в вороных кудрях, в слепящем золоте, в масках, в длинных серьгах, звенящие и шуршащие, как рождественская ёлка, с маслинными глазами и кожей, разбеленной до полнейшей упыриной бледности. И даже руки набелены были у них, словно у мёртвых. Оба тонкие, изящные, как прозекторские иглы, казалось, это два близнеца, но доктор знал, что они отец и сын. Два Лопухина, и оба камергеры, и оба Степаны первый и второй. И старшему из них уже хорошенечко за сорок. Ван Геделе помнил ещё, как в Москве он, не в службу, а в дружбу, отворял кровь этому пьянице, Лопухину старшему и первому. Сей петиметр тогда, в Москве, как будто стремился собрать в своём хрупком теле все возможные пороки. И, кажется, продолжил пополнять коллекцию грехов и в Петербурге.
Доктор издали кивнул чёрно-золотым игрокам, мол, вижу вас, а дальше как пожелаете. И с головой ушёл в игру. У него последняя рука была, и карта шла, как никогда прежде. Доктор даже подумал теперь долго не повезёт ему в любви, и неуместно припомнились отчего-то раскосые рыжие глаза Аделины Ксавье. Даже подозрения поползли ему, новичку, нарочно дают так выиграть, чтобы ещё пришёл. Но он, Яков Ван Геделе, был не того полёта птица, чтобы его завлекать много ли наиграешь на жалованье тюремного леталя?
Пастор Фриц, изрядно пьяный, разыскал доктора, когда тот уже закончил игру и собирал со стола свои многочисленные плюсы.
Там за шторой есть ещё девочки, манил он, покачиваясь и икая. Возьмём на двоих одну, это столь пикантно и сблизит нас
«Содомит, подумал про пастора Ван Геделе, быть может, и не осознающий того о себе, но содомит».
Вы пастор, божий человек, куда вам девочек, сказал он устало, снимая пасторскую дрожащую лапку со своего рукава. И потом, скажу вам как доктор, от здешних девочек можно получить такой букет с ним не сравнятся даже розы в этой вазе.