Тебе грустно, потому что мне стало все равно, но ты был слишком труслив, чтобы сделать иначе.
Что из этого истинная слабость, и в чем сила? Сила в Лиличке, всегда улыбаюсь я. А ты все равно не понимаешь.
Небо нависло над городом, как сушащаяся на веревке постиранная простыня. Облака, как панталоны, развеваются на ветру.
Гудят лодочные моторы. Прямо надо мной зависает вертолет-кабриолет. Я задираю голову и машу ему рукой. Мне хочется закричать: запретите вертолеты-кабриолеты! Все запретите!
Но я не кричу. Просто машу.
Тому, кто управляет вертолетом, меня не видно.
Двое прохожих тоже смотрят вверх, и мне становится от этого чуть теплее.
Возле болотно-зеленого дома с лимонными оконными рамами я спотыкаюсь и нахожу монетку. Из-за сиреневой занавески на меня глядят старушка и кот. Я бегу в булочную и выбираю два самых свежих батона, и еще булку с шоколадом.
Старушка открывает окно я протягиваю ей теплый бумажный пакет.
Кот жмурится от удовольствия и шевелит усами.
Я пытаюсь пошевелить ушами, но я этого не умею, поэтому просто немного улыбаюсь. Кот нюхает кактус, чихает, а потом фыркает.
Я прощаюсь с болотно-зеленым домом, старушкой и котом, и с кактусами.
Хорошо, что у них на окне висит сиреневая занавеска, из-за которой они могут подглядывать за миром.
Я захожу в книжный магазин с тревожным предчувствием. Что-то изменилось внутри меня. Бреду вдоль стеллажей и здороваюсь.
Здравствуйте, Франц. Добрый день, Сомерсет. Как Ваше здоровье, Эмиль? Синьор Гарсия. Эрнест, как сафари, как Куба? Жорж, Эрих, Симона, здравствуйте.
Здесь пахнет кофе и книгами. Так пахнет дом и спокойствие. И еще немного мандаринами.
Я думаю о том, что забота это всегда тепло.
Холодный человек может сварить горячий кофе, но этот кофе никого не согреет.
Вообще-то, ты жаркий. Но ты не умеешь согревать и заботиться.
Книги наблюдают за моими робкими шагами. И я наконец-то понимаю, что больше не хочу дарить тебе книги.
В них слишком много света и тепла. Дарить хорошие книги значит заботиться.
И я больше не хочу писать письма тем, кому нет до них никакого дела. Как и до меня.
Я беру книгу для себя. У нее замечательно шершавый переплет. Я глажу его и вдыхаю запах желтоватых страниц с типографской краской.
Продавец предлагает мне пакет, но книги нельзя убирать в пластик они задохнутся.
Как люди задыхаются, если к ним относятся пренебрежительно.
Мы не увидимся целый год. Ты напишешь мне три коротких письма, а я не найду в себе силы ответить.
Я поеду домой со своей книгой на красивом темно-синем троллейбусе, катящемся в ночь на западе, и буду смеяться, глядя, как маленькая девочка в резиновых сапогах шлепает по луже. И буду смеяться, читая хорошую книгу. И буду плакать, вспоминая, как ты обещал всегда быть рядом.
8
Ты проходишь сквозь меня, и по всему телу расползается горькая сонливая усталость. У меня потеют ладони.
Запах талька рассказывает историю о детях, о жаре, о предвкушении, о теплых соленых ночах, проведенных на берегу моря.
Рядом со мной сидит беременная женщина в купальном костюме, и мне приходит в голову мысль, что на её живот можно поставить бутылку, и та никуда не денется.
Будет стоять, как стою я здесь, на прохладном песке, и не качнется ни от ветра, ни от шума прибоя.
Я выбрала страну, в которой нет ни снега, ни холода, ни тебя.
Но завтра ты прилетишь, а снега здесь никогда не будет.
Мы заметим друг друга издалека, и я пойду к тебе с протянутыми руками, как ходят слепые без поводырей.
Нужно обняться. Нудно обниматься. Я бы повалила тебя на этот прохладный песок и покрыла бы все твое тело поцелуями. А потом поколотила бы за то, что тебя не было так долго.
Не хмурься, говоришь ты, отстраняясь, тебе не идет. К тому же появятся морщины, и ты станешь похожа на взрослую женщину.
Я не хочу быть похожей на взрослую женщину, я хочу быть альпакой. Поэтому я улыбаюсь, хотя внутри меня все скукожилось, съежилось и сжалось. Кто-то обязательно должен нырнуть ко мне с кислородным баллоном. Потому что всякий раз, когда мы с тобой сталкиваемся, пусть даже преднамеренно, я опускаюсь на самое дно, и мне становится решительно нечем дышать.
Воздуха здесь нет. Поэтому я передумываю быть альпакой, теперь мне хочется сделаться простым химическим элементом.
Мы будем сидеть у входа в заброшенный тату-салон и пить пиво, и ты заведешь разговор о своих друзьях, о вечеринках, о том, что давно не ходил пешком, потому что зарабатываешь достаточно, чтобы ездить на такси, и прилетать ко мне в гости.
Хочешь, можем снять два номера в мотеле, говорю я.
Почему не один, удивляешься ты, с двумя кроватями. Можно будет обниматься, когда стемнеет, не включая свет, а потом лечь спать, зная стоит протянуть руку, и ты найдешься.
Я не найдусь, говорю я. Потому что я убежала.
Куда ты убежала, глупая?
Туда, отвечаю, где никто не может меня ранить.
Ты придвигаешься ближе и кладешь свою руку мне на плечи. И это меня ранит.
Каждое прикосновение меня ранит. Я вру, мне никогда от этого не убежать.
Ты не спрашиваешь, почему я не отвечала на твои письма и не спрашиваешь, почему я не принесла тебе книгу. Ты просто пьешь свое пиво, а я пью свой грушевый сидр.
Пузырьки щекочут щеки изнутри. Я провожу языком по верхнему ряду зубов, они стали сухими, как от недозрелой хурмы.
Пойдем, я покажу тебе морского конька, предлагаю я.
Ты неохотно встаешь и берешь меня за руку. Мы оставляем заброшенный тату-салон еще более покинутым, чем он был до этого.
Теперь он стал свидетелем нашей печали. Нашего непонимания. Наших прикосновений, от которых ни мне, ни тебе не легче.
Нам придется нырять, спрашиваешь ты, чтобы увидеть морских коньков?
Я мотаю головой из стороны в сторону.
Это приятное ощущение, и я делаю так снова и снова, и снова, и мир качается, и голова начинает кружиться, и мне приходится остановиться и прислониться к твоей груди, чтобы все встало на свои места.
Весело.
На пляже никого нет, только три собаки и солнце с розовыми боками. Мы раздеваемся догола, не смущаясь и не смущая. Но я все равно не смотрю в твою сторону. Даже с закрытыми глазами я знаю, как ты выглядишь раздетым. Мне не нужно смотреть.
Мне не нужно прикладывать усилия.
Все должно быть намного проще. Мир должен быть намного проще.
Вода холодная и прозрачная. Невероятного цвета. Меня распирает от того, как хочется сказать, что здесь красиво. Но это банальность, а мы не говорим друг другу банальностей.
Это табу. Иначе мы перестали бы видеться и принадлежать друг другу.
Банальщина для всех остальных. Поэтому я молча окунаюсь и позволяю холоду пробраться вглубь.
Плывем мы не говоря ни слова. Потом ты спрашиваешь, где же живут морские коньки.
Мне хочется плакать от боли, потому что я никогда не видела морских коньков, и я все выдумала. И я не знаю, как я здесь оказалась, и зачем мы снова изводим себя, и зачем ты прилетел, и зачем я помню тебя, твои веснушки, твой смех, твой голос и каждое твое письмо.
Вместо этого я говорю, что все коньки уплыли, потому что ты слишком противный. Это твое наказание за то, что ты не приезжаешь ко мне по ночам, когда я не могу уснуть, и не гладишь меня по волосам, когда я грущу.
Ты приезжаешь, когда тебе нечего больше делать. Когда тебе кажется, что я могу тебя спасти.
А я никого не могу спасти.
Мы бредем по пляжу, и я встаю на руки, лицом к воде, и весь мир переворачивается, звезды тонут в большой соленой луже. Ты обхватываешь мои колени, потом закидываешь меня к себе на плечо, точно я ничего не вешу.
Я бы хотела ничего не весить, но чего-то стоить.
А я для тебя ничего не стою.
Мы всю ночь лежим в темноте с открытыми глазами и разглядываем друг друга. Потом спим до обеда, заказываем пиццу и снова идем пить пиво. Противная детвора кричит нам вслед «тили-тили-тесто», и я поражаюсь тому, что кто-то до сих пор помнит эту старую как мир присказку.
Ты скукоживаешься под присмотром моего солнечного города, в котором никогда не будет снега. Растрепанно улыбаешься, и время от времени останавливаешь меня, чтобы поцеловать в затылок.
Перед тем, как ты улетишь, я не выдержу, побегу утром в книжный магазин и возьму тебе «Черный обелиск» Ремарка.
Вечно ты со своими книгами, улыбнешься ты.
Да, думаю, вечно я со своими книгами.
Я вижу, что ты рад подарку. Просто потому, что это такая традиция. И если мы соблюдаем наши традиции, мир не рухнет, все останется, как прежде. Все будет нормально.
Если считать сумасшествие нормой.
Чтобы сделать все совсем не так, как тебе хотелось бы, я надеваю махровую розовую пижаму и коричневую панаму. Залезаю на стул в зале ожидания и громко-громко читаю свое стихотворение.
Ты напишешь в письме, что я вела себя как дурочка, но это не имеет никакого значения. Я могу вести себя, как заблагорассудится, потому что нас с тобой ничего не связывает, кроме горько-нервных воспоминаний и нервущейся нити, обмотанной вокруг всего земного шара, с узелками во всех городах, где мы друг друга встречали.
Я буду долго смотреть вслед твоему самолету, и пойду домой от аэропорта пешком. Потому что если ты не гуляешь, то я стану гулять еще больше.
9
Сайонара, песик, ешь свое лобиани, мы с тобой больше не встретимся. Другие руки будут чесать твое пузико.
Я смотрю на мужчину, сидящего прямо передо мной. У него красивая седина, и я знаю, что у него трое детей. Две дочери и сын.
А у меня друг, с которым мы встречаемся на вершине холма.
Я рассматриваю его неторопливо. Он мягкий и почти незнакомый, как все друзья, которых давно не видел.
Ты пишешь статьи, спрашивает он.
Стараюсь, лукавлю я.
Я ничего не пишу, и мне кажется, ему это прекрасно известно. Я ничего не пишу, кроме стихов о тебе и моих грустных книг.
Тебе за них будут хорошо платить, говорит он, вот увидишь. Ты прославишься своими статьями.
Я бы хотела, чтобы люди читали мои книги, отвечаю я.
Тогда покажи людям свои книги, как иначе они их прочтут?
Они не хотят смотреть, возражаю я, думая о тебе.
Скучно только тому, кто сам скучный, говорит друг. Книг не читает только тот, кто был пуст, а потом набил себя соломой и похотью.
Пойдем, говорит он, я открою тебе самый большой секрет о тебе самой.
Он ведет меня заросшей тропой мимо можжевеловых кустов, мимо молодых елей, мимо кротовьих нор, к свежему хрустальному ручью.
Он говорит мне пей.
Я склоняюсь над ледяной водой, быстрым потоком несущейся с гор. Зачерпываю двумя ладонями, сложенными лодочкой и пью мелкими рваными глотками. Зубы сводит от холода.
Он говорит теперь ты знаешь.
Что знаю, недоумеваю я. В чем секрет?
В том, что никакого секрета нет, а ты есть. Теперь ты все о себе знаешь. Кто ты, какая ты, ради чего ты пришла сюда, и куда тебе дальше идти.
Пиши, только-то и всего, и будет тебе спокойно, и люди прочтут твои книги.
Друг прижимает мою голову к своей груди и останавливает время.
Я люблю людей, которые умеют останавливать время и делиться своим телом так, что чувствуешь себя спасенным.
Мы ложимся на прохладную траву, над нами такое небо, что мне становится тяжело дышать, облака похожи на пончики, облака похожи на животных, облака похожи
Я проваливаюсь в вязкий сон, вижу тебя в нем, и плачу не то от радости, не то от грусти.
Мне давно не спалось так сладко. Мысленно благодарю друга за то, что он остановил время. Иногда нам всем это необходимо чтобы кто-то отвел нас к прохладному ручью, прижал к себе и уложил на сырую траву.
Когда я просыпаюсь, к нам прибегает шоколадный в крапинку пес. Друг гладит его, а я пью сладкую газировку без пузырьков.
Нам больше нечего друг другу сказать, я вообще не знаю, о чем мне говорить с этим миром.
Я столько думаю о тебе, что мне уже чудится, что мне ничего не интересно, кроме тебя. О чем говорить? Я сама по себе не интересна.
Друг смотрит мне в глаза, и я маленькая. Такая маленькая, что могу поместиться в мыльницу, лечь, и никогда никому ничего не говорить. Никто уже не пользуется мылом.
Пес убегает, виляя хвостом, мы провожаем его взглядом, и бежим, крича во весь голос, с холма.
Сайонара, песик, говорю я, оборачиваясь назад, другие руки будут гладить твою шерстку, другие люди будут отдавать тебе команды и чесать тебе пузико.
10
Ты пахнешь супом, и мне кажется это непростительным нарушением субординации.
Зачем тебе взбрело в голову пахнуть супом? Это пошло и неправильно. Запах супа это полная ерунда.
На улице настоящая весна, хотя настоящей зимы так и не было. Я прилетела из лета и застала весну.
Ты прилетел из зимы и тебе кажется, что здесь жарко.
А мне вовсе не жарко.
Я думаю о том, что прежде моя жизнь вертелась вокруг тебя, и голова моя была забита одним тобой, а теперь она закружилась вокруг таблеток.
Я не спрашиваю тебя, зачем ты пахнешь столовским супом, от которого всплывают омерзительные воспоминания.
Зато ты спрашиваешь действительно ли мне необходимы таблетки.
У нас, отвечаю я, в детстве был дед по прозвищу Магарыч. Всегда детишек чем-нибудь угощал, то булочками с изюмом, то леденцами. А потом пропал Магарыч. Долго его не было. Следов никаких отыскать не удавалось. Точно сквозь землю дед провалился.
Ну и что, спрашиваешь ты.
Я замолкаю и вижу Магарыча, как живого, каким он был, когда я была маленькой. Вот он стоит в десяти шагах, и я почти могу до него дотронуться. Только страшно. Потому что Магарыч, перед тем, как пропал, перестал пить таблетки, которые ему назначили, и ушел дикарем в лес. И случайно (я не знаю, конечно, как такое может произойти случайно) съел двух детей. Его нашли спустя пару лет, окоченевшего возле трансформаторной будки.
Я вспоминаю, что я тоже была ребенком, и тоже бегала, глупая, в лес звать Магарыча. Не мысля даже, что он мог меня съесть. Такое у нас было дурное развлечение.
Мне становится трудно дышать, но краски дня делаются ярче и насыщеннее.
Ты неуверенно подставляешь мне свое мягкое плечо, укрытое разноцветным пончо, которое я привезла тебе из Перу. Мне приятно и от того, что ты носишь мой подарок, и от того, что почувствовал, как мне нужно дружеское плечо под моей размякшей веснушчатой щекой.
В носу щекотно, и слеза выкатывается из глаза, и приземляется на асфальт рядом с твоей ногой. Пятно.
Мы все просто пятна.
Я замечаю белое пятно на воде, и сперва принимаю его за чайку, голодную отважную птичку. Но нет. Это бумажный кораблик, запущенный кем-то чуть выше по течению.
Я всегда любила раннюю весну: когда снег начинает подтаивать, солнце греет чуть активнее, и повсюду ручейки, по которым весело прыгать и пускать корабли из бумаги или из скорлупки грецких орехов.
И еще лужи, по которым можно бесстрашно шлепать в резиновых сапогах. И бегать без шапки, в тонкой весенней куртке.
А здесь такой весны не бывает. Здесь тепло и сухо, и я жмурюсь от удовольствия, когда солнечные лучи нежно треплют меня по волосам и переносице.
Эй, говоришь ты откуда-то издалека, поправляя непослушную рыжую прядь, упавшую мне не глаза, ты куда пропала?
Я виновато улыбаюсь и развожу руками.
Я никуда не пропадала, просто вспомнила, что когда-то была маленькой, и мир казался таким огромным, светящимся, искрящимся подарком-сюрпризом.
А теперь, вот, сижу здесь с тобой, и ты спрашиваешь, так ли мне необходимы эти таблетки, не ошибся ли врач, нельзя ли как-то иначе.
Нельзя никак иначе, отвечаю я, они мне необходимы.
Как и мои стихи и книги.
Я без них саму себя не знаю. Может, меня без них и нет вовсе.
Мы покупаем растворимый кофе три в одном, и я съедаю пакетик всухомятку. Это вкусно, и на языке остаются смешные комочки, которые можно ворочать и катать языком.
Можно катать во рту твое имя, но от него слишком много кислоты, и я боюсь, что образуются язвы, поэтому я берегу твое имя глубоко внутри себя, не выпуская его на поверхность.