Ну что ж, сказал он вслух, пора нам познакомиться поближе, господин Исикава.
Он раскрыл папку и извлек ее содержимое. Толстая стопка листов А4, мелко исписанных иероглифами. Листы были прошиты грубой ниткой. Сэки бегло пролистал записи. Некоторые листы отличались по цвету и сохранности. Они были свежее. Иные измяты и пожелтели от времени.
Исикава вел свой дневник долгие годы.
Сев поудобней, Сэки сделал глоток кофе, закурил и принялся читать.
***
Норио Таката неспешна шел домой. По пути он прикупил еще пару бутылок пива. Одну сунул в карман пиджака, со второй ловко сбил пробку одним движением большого пальца. Редкие прохожие пьяными зигзагами пересекали улицы, проходили мимо него. Туристов было еще меньше. Скоро, моргнуть не успеешь, придет зима, и город заполонят сотни любителей горных лыж со всего света. Торговцы сувенирами заработают на своих безделушках деньги, на которые будут перебиваться до следующего сезона. Быть может в этот раз, под натиском придурков, местные владельцы ресторанов и уличных кухонь пополнят меню разнообразными видами рисовых рулетиков со всевозможными начинками, которые, приезжающие европейцы почему-то называют суши
Рисовых.
Перед дверью в квартиру он остановился. Рука с ключом замерла в воздухе.
Он врет, сам себе сказал Таката. Не было никакого риса но зачем? Какой в этом смысл?
Он убрал ключ обратно в карман. Вышел на улицу.
«Зачем он придумал эту историю с пыткой рисом? думал Таката, вызывая такси до полицейского участка. над Эрикой Савадой издевались перед тем, как убить, это известно. Отчеты патологоанатомов, фотографии зачем врать про рис? Или я что-то путаю?»
Таката вспомнил, как часом раньше высказывал Сэки за излишнюю кропотливость в работе, и хмыкнул: а сам-то? Сдался ему этот рис посреди ночи. Будто до утра не терпит.
«Спать иди, чего поперся?» Подумал детектив и нажал на кнопку «подтвердить заказ такси».
***
Из дневника Исикавы
«Весь этот шум исходит лишь от поспешных страхов, суеверного легковерия, тёмной и подвижной фантазии, простоты и невежества у этого народа».
Доклад барона Герарда Ван Свитена императрице Марии Терезии
Я взял за эпиграф отрывок из доклада барона не случайно. Какой бы бредовой он не был, читать его страшно. Ибо смыл его зеркальный. Вот почему я переписал себе эти строки. Страх есть единая суть, обобщающая правду и вымысел. Страх помогает мне продолжать борьбу, которую мне приходиться вести в одиночку. Страх за наше будущее. С каждым днем я вижу (не разборчиво) Свитен сделал все, чтобы скрыть истину, так стремительно проникающую в умы средневековых европейцев. В различных источниках утверждается, что первые упоминания о них появились еще в веках до нашей эры. Возможно. Я даже уверен, что это так. Во всяком случае, я не знаю причин, почему им не появиться на свете, в одно время с нами. Может, эволюция одна из ветвей развития человека? Конечно. В таком случае они могли появиться гораздо позже. Впрочем, бред. Пустые домыслы. Зачем заносить их на бумагу? Я знаю зачем. На бумаге я рассуждаю. С кем еще мне поговорить? Не с кем.
Не с кем.
Не.
С.
Кем.
(не разборчиво)
Я буду писать языком беллетристикиБесконечные одинокие ночи, чем заполнить их?Я начну вести записи. Упорядочу все, что мне удалось узнать о них за долгие годы Я много читал. Я сумею облачить сухие факты в художественную форму. А если нет не страшно. Кто прочтет это? Никто. НикогдаА мне отрада. Так пройдет ночь.
В 1725 году, в деревне
Нет, не так. Я забыл о своем маленьком развлечении: писать художественно.
Ранним утром, в особенно слякотную позднюю осень одна тысяча
Да, так лучше.
Ранним утром, в особенно слякотную позднюю осень одна тысяча семьсот двадцать пятого года, имперский провизор при австрийской военной администрации Фромбальд прибыл в забытую богом Сербскую деревушку Кисилово. Он угрюмо оглядел кургузые домики, подкрашенные бледным светом восходящего солнца и, взяв саквояж с лекарскими склянками, вылез из экипажа. Под сапогами чавкала мокрая земля. Фромбальд, в компании священнослужителя и трех местных жителей, что сопровождали его из Велико-Градиште, направился к церкви, вокруг которой, не смотря на ранний час, уже собралась большая толпа местных жителей. Имперский провизор отметил, что большенство из них выглядели напуганными или же сильно обеспокоенными. Он усмехнулся. Темнота. Необразованные деревенщины. Впрочем, ухмылка его тут же сменилась гримасой раздражения.
Фромбальда можно понять. Несколько часов в дороге из-за взбесившейся деревни. Зачем он здесь? Чтобы успокоить? Одного взгляда на их лица достаточно, чтобы понять переубедить их не получится. Они прислали за ним делегацию, выдернули практически из постели. Они настояли на том, чтобы он приехал сюда и сам во всем убедился. Ну что ж, так тому и быть. Фромбальд убедится в том, что чернь прибывает вне себя от страха, вызванного невежеством. Он выслушает старосту, и к полудню уже отправится обратно.
О, знай Фромбальд что ему предстоит увидеть, он не был бы столь уверен в своем скором возвращении в город.
Прошу вас, священник жестом пригласил провизора следовать за ним в церковь. Гойко, обратился он к одному из троих сопровождавших, вы оставайтесь здесь.
Ну уж как же, возразил тот, мы тоже хотим знать о чем вы там уговоритесь.
Разумеется, но сейчас
Гойко перебил священника.
Это не твоего брата придушил Петр.
Гойко! Священник сверкнул гневными глазами. Делай как велят.
Хорошо, ответил Гойко и вместе с приятелями отошел к толпе взволнованных односельчан.
Извините, входя в церковь сказал священник Фромбальду, следующему сзади, не сердитесь. Горе у нас, люди не в себе.
Это уж определенно, подумал провизор.
Внутри церкви стоял полумрак. Солнце еще не успело напоить крохотные витражные стекла светом. Горели свечи. И в их неровном свечении Фромбальд заметил человека.
Здравствуйте, господин Фромбальд, сказал человек, вставая навстречу вошедшим. меня зовут Златан Христов
Деревенская голова, понял Фромбальд. Его именем было подписано письмо, которое накануне вечером передал ему священник.
Фромбальд коротко кивнул в ответ, и когда Златан хотел было сказать что-то еще, заговорил первым.
Перейдем к делу. Сказать по правде, я не намерен оставаться здесь более чем до полудня, он сел на скамью, поставил саквояж рядом и перебросил ногу на ногу. Итак. В письме вы сообщили о череде странных смертей, постигших поданных Рамского района в количестве восьми человек менее чем за десять дней.
Все верно, господин Камерал-провизор.
И, как вы полагаете, виной всему некто, Фромбальд поморщился, припоминая имя.
Петер Плогойовиц, еле слышно произнес Златан, сглотнув слюну, а священнослужитель торопливо перекрестился несколько раз.
Фромбальд кивнул.
Хорошо. Быть может, вы поделитесь со мной соображениями, почему вы так решили? И это мне хочется понять вперед всего для чего вы позвали именно меня? Разве убийства в деревнях входят в круг моих обязанностей? Впрочем, что ж это я, голос Фромбальда зазвучал со злой иронией, для чего вам понадобился именно я, вы подробно написали в письме. Поверите ли вы, если я сообщу вам, что в первые секунды по прочтению письма, я собирался вышвырнуть вон глубокоуважаемую делегацию, присланную вами? Между тем, письмо ваше носит ультимативный характер, что проигнорировать я не мог.
Златан открыл рот, но, не сказав ни слова, закрыл его: Фромбальд не закончил.
Я не закончил. Вы ставите ультиматум служителю Австрийской военной администрации, и имейте ввиду, подобное не сойдет вам с рук.
Староста смиренно кивнул.
Рад, что вы это понимаете. Теперь ответьте, вы продолжаете настаивать на немедленном вскрытии могилы, без уведомления о том Высочайшую администрацию, каковая и должна вынести соответствующее постановление?
Златан вновь кивнул, не задумавшись.
Это одновременно и разозлило Фромбальда, и удивило его.
Они всерьез перепуганы, подумал он. И страх этот сильнее, нежели страх ответа, который, безусловно, им придется держать перед законом.
Вы отдаете себе отчет, медленно сказал провизор, глядя сквозь прищур на старосту, что то, что вы требуете от меня, является действием противозаконным, покуда нет на то соответствующего постановления?
Да, ответил Златан.
И вы намерены, в случае моего отказа Фромбальд достал письмо старосты и прочитал с него, «если не позволите нам Досмотр и не предоставите Юридическое Позволение поступить с телом согласно нашему обычаю, придется нам оставить свои дома и имущество; ибо до получения всемилостивой резолюции из Белграда, вся деревня приведется к уничтожению, и дожидаться того мы не желаем».
Все так, господин Камерал-провизор.
Наступила тишина. Ее нарушало лишь еле слышное молитвенное бормотание священника.
Фромбальд думал. Он думал об этом всю дорогу, пока добирался сюда. И если тогда он был убежден, что сможет разобраться во всем, не прибегая к тому, о чем просили его местные жители, теперь же он точно знал они не отступят. Всей деревней уйдут из этих мест.
Необходимо было принимать решение.
Что ж, сказал он. Возможно я поспешил касательно прогнозов моего возвращения в город.
Вы выполните нашу просьбу? спросил Златан, пристально и смело глядя на Фромбальда.
Я этого не говорил.
В таком случае
Помолчите. Я этого не говорил. Но и не говорил, что отказываю вам, хотя и не имею ни малейшего права выполнить то, о чем вы меня просите. Однако же, ультиматум, поставленный вами, вынуждает меня в случае, если я действительно усмотрю на то веские причины пойти на преступление.
Уверяю вас, в ином случае мы бы никогда
Фромбальд раздраженно перебил старосту.
Не нужно меня уверять. Я человек науки, а не деревенский дурак, верующий во всякую ерунду. Предоставьте мне факты, и тогда я скажу вам о своем решении.
Его видели по меньшей мере двадцать пять человек, включая меня, уважаемый Камерал-провизор. Восемь из них мертвы. Их убил Петер.
Фромбальд устало потер лицо. Пальцами с силой надавил на глаза, прогоняя усталость бессонной ночи и все возрастающую злобу.
Двадцать пять человек видели, он бегло заглянул в лист бумаги, Петера Плогойовица? И это именно он убил тех людей?
Истинно он, подал голос священник, а Златан лишь медленно кивнул несколько раз.
Провизор застонал, сильнее надавил на глаза и бас его эхом прокатился по церкви:
Он упокоился с миром одиннадцать недель назад!
Глава 12
Инсар. Россия.
Есть в нас какой-то защитный механизм, уберегающий рассудок от помешательства. Без него многие бы сошли с ума, не справившись с осознанием того, от чего этот механизм защищал их. Осознание собственной, неминуемой смерти. Неминуемой вот то слово, постигнув смысл которого в полной мере, мы можем лишиться сна, впасть в депрессию и даже, как бы парадоксально это не звучало, покончить жизнь самоубийством. Все продумано природой, она умница. Человеку дан разум; способность мыслить. И каждый, рано или поздно, но чаще всего на протяжении всей жизни, задумывается о том, что когда-то придет такой день, самый обычный день, который станет для него последним. Чаще всего понимание этого настигает человека по ночам, в тишине и покое, за считаные мгновения до сна. И имеет разную степень осознания. Кого-то в такие мгновения обдает волной леденящего холода; другие впадают в сильнейший ступор, их накрывает с головой паническая атака, становится трудно дышать. А иные, словно им это причиняет невероятное наслаждение, хотя, разумеется, это не так, начинают развивать эту мысль в воображении. Я умру. Я когда-то умру. И глазом моргнуть не успею время мое придет. Уже завтра, по меркам жизни цивилизаций; сегодня в сравнении с жизнью земли; в эту секунду в масштабах вселенной. Ты не надумал этой ночью ничего нового. Но ты контужен, ты поражен, раздавлен. Потому что прочувствовал эту простую, очевидную мысль во всей ее безжалостной необратимости. В такие моменты здоровый, полный сил, еще молодой, ты ничем не отличаешься от тех, кто буквально только что узнал свой страшный диагноз; от тех, на кого направлено дуло пистолета и с мерзким щелчком возводится курок. В эти мгновения ты переживаешь собственную смерть.
И мозг спасает тебя. Он не позволяет длиться этому чувству дольше пары десятков секунд. Вы успокаиваетесь также быстро, как и только что впали в оцепенение. Еще сердце колотится сильнее обычного, еще тревога, с каждой секундой становясь все слабже и теряя очертания, сбивает ваше дыхание, но вот она растворяется в сонном мороке, и вы, перевернувшись на другой бок, засыпаете. А утром, в залитой солнцем комнате, в струях горячего душа, в запахе кофе из кружки, в телефонных звонках коллег и переписок с друзьями нет места вчерашним страшным мыслям. Они исчезают без следа, не оставив даже малейшего горького послевкусие по себе. Вы даже можете попробовать подумать об этом теперь, сидя в метро по дороге на работу, или стоя в пробке, слушая новости по радио, но никак это вас не тронет; вы не испытаете ничего даже отдаленно напоминающее то страшное чувство абсолютной безнадежности, какое испытали накануне ночью.
Однажды, будучи семнадцати лет отроду, и Герман впервые осознает это, за мгновение до сна. Но спасительный блокиратор в его голове не сработает.
С тех пор он думал о своей смерти постоянно. Первые годы это изводило его, лишала покоя. Сначала мысли эти отравляли сознание только по ночам, когда утихала суета дня, и все вокруг затихало. Но постепенно яд просочился в него так глубоко, что оставался в нем и к рассвету. К двадцати годам Герман ощущал неизбежность смерти беспрестанно. Липкий, навязчивый страх не отступал перед спасительными доводами разума, оберегающими нас трюизмами того рода, что умирать нам еще очень не скоро, лишь в глубокой старости, вместе с которой придёт и смирение. Механизм защиты сбоил. Мысли, парализующие от ужаса большинство из людей лишь на мгновения, вытесняясь хлопотами и думами о дне грядущем, в Германе приобрели хронический характер. Тогда страх его принял иную, менее острую, но зудящую форму. Герман свыкся с этим, как рано или поздно человек свыкается с чем угодно. Ложась в кровать, все так же последней мыслью уходящего дня была мысль о смерти, но теперь от нее не бросало в пот, не перехватывало дыхания, она не вызывала бессонницу. Образы, некогда ослепляющие своей реалистичностью, видения себя в последний день жизни, такого единственного, с неповторимым сложным движением электрических импульсов в мозгу, с уникальным сознанием, превратились для Германа в подобие слабого отголоска когда-то острой, а сейчас еле ощутимой зубной боли. С годами прошли и они. И, думая о моменте, когда сердце его сократиться в последний раз, он, однако, не испытывал более ничего. Нет, он не перестал бояться ее вовсе. Но страх больше не жил на поверхности его сознания, он растворился где-то в глубине желудка и равномерно впитался в кровь.
У Германа появилось а вернее сказать, с него все и началось необычное хобби. Он собирал «продолжительности жизни» других людей и проецировал их на себя, то пребовляя годы к своему возрасту, то отнимая «лишние». Он делал это машинально, быстро считал в уме и, в зависимости от результата, настроение его менялось. Впрочем, смены настроения проходили незаметно для окружающих, потому как были незначительны даже для самого Германа. Что-то похожее случается если, скажем, в магазине вдруг не оказалось йогурта с каким-то определенным, вашим любимым вкусом, и немного, самую малость расстроившись, вы берете какой есть. Или не берете никакой. Мелочь.