Максим попытался подняться на ноги, но конечности его не слушались. Уже ни ветер, ни крупные капли дождя, начавшие падать на песок, ни волны, бушевавшие за его спиной, не имели значения.
Существо не спеша подобрало клешнями всех поверженных собак и, разорвав их на куски, отправило в рот. Ещё пережевывая последнюю жертву, оно приблизилось к мальчику. Максим накрыл голову руками и зажмурил глаза. Ожидание тянулось вечность. Когда он решился открыть глаза, то понял, что ничего страшного не произошло. Огромный паук распластался рядом с мальчиком и внимательно разглядывал его своим единственным зрачком, издавая грудные урчащие звуки. От него пахло сырой землей и паленой шерстью. Существо начало посвистывать и покачиваться вперед-назад, слегка подталкивая Максима в колено. Максим поднялся на ноги.
Ты Кандар? спросил он.
В ответ раздался продолжительный свист.
Ты Кандар, прошептал мальчик. И ты защитил меня. Я знал, что ты мой друг.
Он протянул руку вперед и осторожно погладил Кандара по мохнатому черному боку. Урчание стало громче.
Небо над морем разрезала молния. Незаметно сгустившиеся сумерки озарились яркой вспышкой. Дождь участился.
Мне надо домой, сказал Максим. Я сейчас должен уйти. Но я вернусь к тебе, слышишь? Ты живи в своей норе, а я к тебе вернусь. Я буду часто приходить.
Кандар прерывисто засвистел и поднялся на полную высоту своих ног. Он несколько раз качнулся, клацнул клешнями и проворно забрался в провал, пропихнув в него тело и втянув внутрь лапы. Мальчик подошел и заглянул внутрь: темно и пахнет плесенью. «Пожалуй, даже такой дом лучше моего», подумал он и, промокший и дрожащий, поплелся знакомой тропинкой к коттеджу.
Взволнованный произошедшим, Максим не подумал о том, что отец мог всё ещё находиться в кухне. Вывозившись в грязи, он пробрался через свой подкоп, на дне которого начала скапливаться лужица, пересек игровую площадку и уже открыл дверь заднего входа, когда вспомнил о своей ошибке. На удивление, сердце не сжалось, как обычно, в ожидании окрика или оплеухи. Непривычное спокойствие владело мальчиком.
Отца, однако, за столом не было.
Вместо этого взору Максима открылась картина страшного беспорядка. Стол был усеян осколками стекла и залит резко пахнущей жидкостью, вероятно, виски. Большая клякса распласталась на стене над мойкой, в самой мойке лежало отколотое горлышко бутылки и гора осколков. Вывернутая наружу дверца холодильника обнаруживала полную разруху внутри: полочки были разбиты, продукты грудой лежали на полу, от холодильника к столу протянулся молочный ручей. Два стула валялись в разных углах кухни, у одного из них отсутствовала ножка. В доме стояла тишина, настолько плотная, что было слышно, как разбиваются о дно мойки капли воды из кухонного крана.
Мальчик поднял стул и придвинул его к столу.
На втором этаже раздался грохот, словно уронили шкаф, затем закричала мама.
Максим бросился наверх, перепрыгивая через две ступени, рывком распахнул дверь родительской спальни. Опрокинутое трюмо преграждало вход. Пошатываясь, у дальней стены комнаты стоял отец с пустым стаканом в руке. Постель была смята, белая простыня усеяна красными крапинками.
Папа! Максим перепрыгнул через трюмо. Голос его задрожал. А мама где?
Мужчина повернулся к сыну. Глаза его налились кровью, губы сжались в тонкую полоску, нижняя челюсть подрагивала. Отец смотрел будто бы сквозь мальчика, не понимая, кто перед ним.
Максик, раздался слабый голос матери. Иди, милый Иди к себе. Мама сейчас придет.
Мама лежала между кроватью и стеной. Она схватилась за покрывало и попыталась подняться, но постель сползла вниз, и женщина со стоном упала. Вторая рука стала шарить по стене в поисках опоры, и Максим увидел, что один из пальцев неестественно изогнут, а предплечье покрыто кровью.
Лежать, тварь! заорал отец и швырнул в жену стакан. Тот разбился о стену в десяти сантиметрах над её головой. Женщина зарыдала.
Не отдавая отчета в своих действиях, Максим перемахнул через кровать и, боясь взглянуть в сторону мамы, встал между ней и отцом. Мальчик до боли сжал кулаки и широко расставил ноги.
Только попробуй, тихо, но твердо сказал он. Только тронь её ещё раз.
Уйди в сторону, маленький ублюдок! язык отца заплетался. Я разберусь с ней, а потом дойду и до тебя. Вы будет знать у меня! Вы все будете знать!
Он стал приближаться. Максим было отступил, но сжал зубы и поднял кулаки. Отец ударил наотмашь, и мальчик влепился в стену, больно стукнувшись головой.
Я предупреждал, пролепетал мужчина. Теперь в сторону, сын. Это не твой бой.
А вот и мой, сказал Максим, поднимаясь и размазывая по щеке кровь, вытекшую из носа, Ты больше не посмеешь трогать маму, пап.
Отец усмехнулся.
Кандар! громко произнес мальчик. Андаф! Цайст!
Что за чушь ты несешь? отец схватил сына подмышки и швырнул через всю комнату, в трюмо. Лежи там и не вставай, сучий выродок!
Дом содрогнулся.
Землетрясения не хватало, пробормотал отец.
Повторный толчок, сильнее.
Мужчина повернулся к жене. Ей удалось сесть и привалиться спиной к стене. Она всхлипывала и прижимала к груди поврежденную руку.
Сквозь завывания ветра за окном прорвался протяжный звериный вой. Максим встал на четвереньки и потряс головой. Она кружилась, на правом виске наливалась большая шишка.
Вой повторился, уже ближе.
Откуда здесь волки? спросил отец.
Наконец, Максим пришел в себя и поднялся на ноги.
Больше никогда, сказал он. Слышишь, отец? Никогда.
На первом этаже с оглушительным звоном вылетело окно.
Chef-d'œuvre
В тот вечер я пришел навестить моего друга Стёпу Ермакова, потому что он перестал выходить на связь. Иногда такое случалось, но стоило приехать, и выяснялось, что Стёпа находился в творческом кризисе или безбожно пил, а эти два состояния в его случае часто дополняли друг друга.
Когда я подошел к его квартире, меня удивила главным образом не раскрытая нараспашку входная дверь, а половина ноутбука с торчащими из неё проводами на полу прихожей. Пришлось как следует вглядеться, чтобы убедиться, что я не ошибся. Я щелкнул выключателем, но свет не зажегся. Тогда я поддел увиденный предмет ботинком, вытолкнул его в пятно света, льющегося из комнаты, и мои опасения подтвердились: Стёпа разломал свой ноут. Не разуваясь, ибо Степан этого очень не любил когда в его квартире разуваются я прошел в единственную комнату, где застал друга лежащим в трусах и майке на диване и подпирающим взглядом потолок. Майку раскрашивали красно-желтые пятна. На полу в углу комнаты лежала верхняя половина компьютера. По монитору расползлись нити трещин.
Я огляделся.
Рабочий стол Стёпы пустовал, пол укрывали исписанные мелким почерком листы бумаги. Там же, как гильзы из расстрелянной пулеметной ленты, валялись ручки и карандаши, сточенные до трехсантиметровых огрызков. На комоде в компании с китайским радиоприемником стояла любимая и единственная Стёпина жёлтая пол-литровая кружка, с края которой свешивались хвосты чайных пакетиков, не меньше пяти штук. Один хвостик был обмотан вокруг ручки. Сосуд окружали обломки печенья, на одном из обломков восседал таракан.
Порядок обнаруживался только на книжном стеллаже, где книги стояли ровно, корешок к корешку, строго по алфавиту и в соответствии с жанром. Другой мебели у Стёпы не было.
Я принялся собирать листы бумаги с пола. Сразу заговаривать с другом было недопустимо. Творческие кризисы случались у него и раньше, но до сего дня ноутбук их благополучно переживал. Когда я выуживал карандаш, закатившийся под диван, Стёпа заговорил хриплым простуженным голосом.
Лестница, брат.
Я поставил стакан с карандашами на стол и уставился на друга.
Лестница?
Лестница, повторил он, по-прежнему глядя в потолок. Лестница в небо. Лэд Зэппелин.
Это она тебя довела?
Можно и так сказать.
А как ещё можно сказать? Стёпа любил, чтобы ему задавали наводящие вопросы.
Эта песня гениальна, брат, сказал друг и повернул ко мне небритое лицо с огромными темными кругами под глазами. Ты так не думаешь?
Она прекрасна, сказал я, разведя руками. О чём тут говорить? Это шедевр.
Вот! Степан рывком сел на диване. Это шедевр! Это чертов шедевр! И никто, и ничто не властно над ним! Она была шедевром в семьдесят первом, и она шедевр сейчас, через пятьдесят лет. Полвека, брат!
Стёпа вскочил и заметался по комнате, ероша свои черные, слегка припудренные сединой волосы. Он выхватил из стакана ручку и стал грызть её со стороны стержня.
Ты понимаешь? вдруг остановился он, схватив меня за плечо. Ты понимаешь?
Конечно, понимаю, ответил я. Песня огонь. Только при чем тут твой ноут? Он тихо её играл?
Степан застонал и закрыл рукой глаза. Затем защелкал пальцами и стал рыскать взглядом по потолку.
Ты пойми, брат, наконец, сказал он, буравя меня глазами, Пейдж и Плант[4] могли ничего больше не сочинить в жизни. Могли даже не сочинять. Им можно было завязать с сочинительством и играть всю жизнь одну только «Лестницу». И всё равно они были бы круты, а песня была бы шедевром. Это ты понимаешь?
Я щелчком сбил таракана с печенья, сгреб крошки в ладонь и высыпал их в кружку.
Я понял твою мысль. При чём тут ноут? Ты же знаешь, что не заработаешь на новый.
Да как при чём?! вскричал Стёпа. Ещё как при чём! Леонардо да Винчи мог написать одну Джоконду и бросить кисти. Квины могли записать одну «Рапсодию» и забить нахрен! Харпер Ли «Пересмешника», Достоевский «Бесов», Сэлинджер «Над пропастью»
Ли и так только «Пересмешника» написала, перебил я его. Всё остальное там что-то не очень-то получилось, как я понимаю.
Вот! Стёпа победно затряс кулаком перед моим лицом. И она вошла в историю! Написала одну книгу и вот она, он не глядя ткнул пальцем в стеллаж, угодив на «Марсианские хроники» Брэдбери, стоит на полках во всех квартирах! Ещё и Пулитцера получила!
Ну, во всех это ты хватил, конечно, сказал я.
Да фу! скривился друг. Ты не про то! И я не про то!
Стёпа, дружище, я постарался, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее, мысль свою ты до меня донес. Есть люди, которые сотворили шедевры, отметились в истории. Дальше что? Ноут зачем располовинил?
Степан отвернулся к окну и скрестил руки на груди, устремив взгляд в воображаемую даль. Ни дать ни взять император Нерон над горящим Римом. Губы плотно сжаты, скулы напряжены, майка-туника почти развевается на ветру.
А я нет, произнес он.
Ты нет что?
Я не сотворил.
Мм, промычал я.
Что «м»? Стёпа начал закипать. Я пишу долбанные рассказы уже десять лет. Десятка, брат! И где я? Дохлый самиздат и яндекс дзен? Проза, мать её, ру? Куда я иду? Где мой шедевр? Такой рассказ, чтобы все прочитали и сказали, ну всё, можно сдохнуть, ибо ничего лучшего больше никто никогда не напишет! Где он? Где этот текст?!
Стёпка, сказал я и сдернул его кружку с комода, пойдем-ка чаю вскипятим. Тебе надо чайку глотнуть, крепкого. Заварка-то у тебя хоть есть?
Он не ответил.
Я прошел на кухню. В раковине высилась груда грязной посуды со следами любимого нами в студенческие годы «кетчонеза» смеси майонеза и кетчупа. Те же следы, что на его майке. В алюминиевой кастрюле на газовой плите в мутно-желтой жиже плавали серые бляшки плесени, источая смрад. На крохотном столе в углу кухни стояла солонка и сахарница, стол был усеян смесью соли и сахара, в которой валялись трупики тараканов.
Я стал шарить по шкафам, в большинстве своем пустым, и в одном из них нашел смятую коробочку с чайными пакетиками. Набрал в чайник со свистком воды из-под крана и поставил его на газ.
Маленький «Стинол» встретил меня сияющей белой пустотой. В его дверце стояли бутылки с кетчупом, майонезом и двумя другими соусами бурого цвета, о природе которых трудно было догадаться, поскольку Стёпа сорвал с бутыльков этикетки. В морозильной камере лежали три пачки пельменей, одна початая.
Дружище, спросил я, а ты когда ел в последний раз?
Степан что-то пробубнил из комнаты.
Когда-когда?
Еда, сказал Стёпа, входя в кухню, только отвлекает от творчества. Я не могу писать на сытый желудок. Все великие писали голодными и нищими, чтобы после смерти стать
Сытыми и богатыми? съязвил я.
Великими! рявкнул Стёпа, потрясая кулаками. Именно это делало их великими.
Я пожал плечами и принялся мыть посуду.
Я сомневаюсь, что Стивен Кинг объявляет голодовку каждый раз, как пишет роман.
Стивен Кинг опопсел, Степан присел на табурет и водрузил локти на стол, прямиком в рассыпанный по его поверхности соленый сахар. Но когда он начинал писать, он был нищим и часто голодал.
Ну, знаешь, ответил я, не поворачивая головы, если твой сосед Вадик с третьего этажа, перестанет есть, он вряд ли создаст шедевр, а вот язву себе заработает, учитывая, сколько он бухает.
Степан вздохнул.
Ты не понимаешь.
Куда мне
Пока я мыл посуду и ставил на огонь пельмени, мы молчали. Прибравшись на кухне и накормив моего друга, я посчитал, что на пару дней вполне могу оставить его одного.
Бабу тебе надо, Стёпыч, сказал я уже на пороге. Рассказы у тебя хорошие. Пиши их дальше. С ноутом я что-нибудь придумаю. А пока, вон, на бумагу строчи. Давай, счастливо.
Степан помолчал, затем подобрал с пола нижнюю часть ноутбука и скрылся в комнате.
Дела закрутили меня больше, чем на два дня, и к Степану я попал только на четвертые сутки. Когда я вошел в его грязное обиталище, комнату заливал яркий солнечный свет, окно было широко распахнуто, короткие суконные занавески колыхались. Сам хозяин сидел на полу и, сдвинув брови и высунув набок язык, скотчем приклеивал нижнюю часть ноутбука к монитору. На этот раз Степан накинул махровый халат, а на ноги надел клетчатые тапки с рваными дырками на месте больших пальцев.
Ты серьезно? спросил я без приветствия. Скотч? Стёпа, это же не поделка из картона.
А где ноут, который ты обещал? парировал Степан, не глядя на меня.
Я почесал в затылке.
Один мой кореш, он работает в сервисе, сказал, что как только получится, он соберет тебе комп из кусков, но на это нужно время. В любом случае, скотч твой ноут не воскресит.
Это ты так думаешь, сказал Степан, заклеивая широкой лентой трещины на мониторе. Я думаю иначе.
Я пожал плечами и огляделся.
На столе лежали исписанные листы бумаги. Только Стёпа мог писать один и тот же текст разным почерком, будто писали разные люди. Сначала это были аккуратные, тщательно выведенные буквы, как в школьной прописи. Через пару абзацев они превращались в дутые кругляши и будто катались по странице туда-сюда. Потом строки становились угловатыми, резкими, как порывы колючего зимнего ветра, а к концу страницы они расплющивались и вытягивались в струну, так что разобрать написанное не смог бы даже заправский врач.
Я, сказал Стёпа, бережно водружая склеенный ноутбук на стол поверх листов бумаги, буду молиться электронному богу, и он воскресит мой комп. А потом я помолюсь литературному богу, и он спустит на меня вдохновение, чтобы я создал шедевр.
Ты лучше помолись богу еды, чтобы он не дал тебе умереть от голода. А то скоро этот халат тебя и придавит. Собирайся, пойдем погуляем. Погода отменная сегодня. Посидим у фонтана на площади Ленина, пофилософствуем, как в старые добрые.
Стёпа с тоской посмотрел на меня.
Я тебе мороженое куплю, добавил я.
Два, с нажимом сказал Степан.
Ну, хорошо, два.
Друг просиял и побрел одеваться.
Я взглянул на ноутбук. Старичок перекосился, поник, его густо оплетала паутина клейкой ленты, не закрывая, однако, клавиатуры. Кнопка Delete отсутствовала. Трещины на мониторе образовывали что-то вроде большого глаза без зрачка, и на секунду мне показалось, что компьютер смотрит на меня, ехидно ухмыляясь. Я потряс головой, отгоняя наваждение.