Они меня почти не слушаются, пожаловалась Хезер, в третий раз постучав пальцем по дверце клетки, чтобы загнать канарейку.
В Гардарике должен быть чародей, который этим занимается. Либо снова зачарует этих, либо новых купим если будет на что.
Я к этим привыкла, вздохнула она. Канарейка наконец вернулась в клетку.
Это птицы, Хезер. У них мозгов ровно столько, чтобы в деревья не врезаться.
Много ты видел людей умнее моих канареечек?
Штефан, усмехнувшись, поднял руки. Возразить было нечего.
Ты по-гардарски хорошо говоришь? сменила она тему.
Поманила единственную красную канарейку и быстро захлопнула дверцу, чтобы не вылетели остальные.
Вообще не говорю. Ну так, дорогу могу спросить. Томас говорил. Он тебя разве не научил?
Нет то есть научил, я дорогу могу спросить. И текст выступления помню, но как мы будем новых гимнастов искать? Как это у тебя делается?
Вижу кого-то, кто может стоя ухо почесать пяткой, показываю ему сначала деньги, потом антрепренерский значок, задумчиво сказал он, провожая взглядом скрывшуюся в темноте птичку.
Удивительно, как цирк вообще выжил, фыркнула Хезер, садясь рядом. Плохо тебе?
Нормально, соврал Штефан, чувствуя присохшую к гортани горечь выпитого утром кофе. На берегу будет совсем замечательно.
Завтра должны приплыть, сочувственно отозвалась Хезер. Штефан только прикрыл глаза.
Они слишком долго были вместе, заменяя друг другу братьев и сестер, родителей, любовников и друзей. У него было немало других женщин, у нее других мужчин (женщины, насколько он знал, тоже бывали), но они всегда были друг у друга. И он только ей прощал эти жалостливые интонации.
Если никакой дряни до конца пути не случится съем свой значок и гимнастам будет нечего показывать, мрачно предрек Штефан.
Ну, тогда тебя будут ждать не лучшие несколько дней, полных раздумий и покаяния.
Канарейка села на юбку Хезер, прямо в центр красной клетки. Красная птичка раскинула крылья в красном квадрате мгновенный кадр, идеально симметричный и неуловимый. В следующую секунду канарейка исчезла в полумраке.
В такие моменты Штефан жалел, что так и не научился рисовать или фотографировать. Томас умел воспроизводить такие моменты иным способом.
Хоть Томас и звал себя фокусником, Штефан всегда считал его художником. Бедным, непризнанным, с вечным недостатком красок и холстов. «Вереск» приносил прибыль, тут же тратившуюся на костюмы, оборудование и зарплаты артистам, но этого всегда было недостаточно. Таланту Томаса было тесно в этих прибылях.
Пять лет назад, в Рингбурге, Штефан впервые выбил им место в официальной программе большого государственного праздника. Несмотря на то, что представление начиналось с череды неудобств и унижений, Штефан считал его лучшим в истории «Вереска».
Началось с того, что ему так и не удалось получить разрешение выступать перед кайзером, праздновавшим десятилетие правления.
Потом ему выделили для выступления зал в Ан дер Мархальф, втором по величине столичном театре. Штефан целых десять секунд радовался, хотя разница между театральной сценой и цирковой ареной сулила неудобства. А потом вспомнил, что первый по величине столичный театр сгорел неделю назад. Главный зал загорелся прямо посреди спектакля. Рабочие только повесили новый занавес, их торопили, чтобы успеть к началу празднеств. Занавес не успели пропитать составом от возгорания. Конечно, газовый фонарь упал именно в этот раз, и именно на край занавеса.
Театры по всему Кайзерстату стали закрывать на реконструкции и инспекции. Ан дер Мархальф еще не прошел проверок, но им разрешили выступать. Но люди боялись не прошедших сертификацию зданий, и на полный зал можно было не рассчитывать. Штефан тогда носился по городу с охапками бумаг, охрип от бесконечных переговоров и скандалов, дважды сам себе делал уколы снотворного, после того как простоял в очереди почти пятнадцать часов. Стоило начать засыпать, как ему казалось, что он потерял место.
А Томас в это время придумывал, как расположить снаряды для гимнастов, как сделать так, чтобы в местном освещении не блестели лески, испытывал светящиеся составы и требовал у полуживого Штефана нового костюмера.
Новый мастер мороков, чародей Ник Блау, страдал больше всех. Мальчишка так радовался, что смог получить лицензию, хоть и оказался непригодным к армейской службе. Томас быстро доказал, что цирк бывает хуже любой казармы.
И все же главным в его представлениях всегда были именно моменты, обыденные и доведенные до абсурда. Томас рассказывал, что однажды в темном зале увидел девушку в белом платье и черной ленточкой на шее. Ему показалось, что ее голова парит в паре сантиметров от шеи. Кто угодно бы забыл.
Но спустя месяцы Хезер вышла на сцену Ан дер Мархальф в белоснежном сюртуке, таком же, как носили палачи, в белых перчатках и черном воротнике. Обезглавленная женщина, сама Смерть, прирученная смехом, вела представление и позволяла смеяться над собой. Томас был уверен, что это возможно. Что в этом и есть смысл искусства.
Ник Блау был слабым чародеем, и не смог бы заставить даже небольшой зал видеть что-то, недоступное другим. Томас умел использовать все, что есть Нику достаточно заставить гимнастов видеть снаряды, скрытые от других темнотой и черной краской. Именно «Вереск» первым превратил выступление гимнастов в ничем не скованный полет.
Томас лгал непосредственно, почти по-детски подсвечивал одно, прятал другое, добавлял совсем немного колдовства. Играл с пространством, светом и пунктирными линиями, заставляя арену становиться на дыбы, а потом течь ртутью прямо к носкам ботинок зрителей в первом ряду.
А когда не было денег и помещений, Томас мог сесть на край полутемной сцены или вовсе площадных подмостков почти всегда это был городской эшафот свести запястья и раскрыть ладони. Иногда между ними вырастал цветок. Иногда птица. Зависело от того, что оставалось в реквизите.
Это был его любимый фокус.
Ты долго на юбку мою будешь пялиться?
Я на канарейку Томаса вспоминал, признался Штефан. Как думаешь, он вернется?
Нет, покачала головой Хезер. Не вернется. Я гадала. И без карт мы же все знаем, что операция его матери не поможет.
Но ведь это значит, что он сможет вернуться! упрямо повторил он.
Ах, Штефан, Хезер смотрела с укором. Она всегда смотрела с укором, когда разговор заходил о родителях. Это мне можно быть такой циничной, ты-то куда?
Штефан фыркнул. Хезер была одной из немногих детей в приюте, кого подкинули на порог, но о чьих родителях было известно. Молодая дочь владельца парфюмерной лавки сбежала из дома с Идущими. Через полгода ее вернули, еще через полгода она родила, и, по настоянию отца, оставила ребенка у приюта. Она ходила навещать Хезер в первые четыре года, и, кажется, даже давала ей какое-то имя. Его Хезер так и не смогла вспомнить. Но была уверена, что мать вот-вот заберет ее. Научившись говорить, изводила ее разговорами о том, как им будет чудесно жить вместе.
Однажды мать не пришла в назначенный день. Наставница сообщила, что она повесилась прямо на складе.
«Чего они добивались? Чтобы мы перестали чувствовать? Почему нельзя было соврать?!» каждый раз возмущалась Хезер.
Как только Штефан собрался предложить загнать птицу в клетку и выйти на палубу отвлечься, сверху раздался скрип открытого люка, и канарейка метнулась к свету.
Вот дерьмо! расстроенно воскликнула Хезер, бросаясь к лестнице.
И тут же сделала шаг назад. Люк закрылся с таким же скрипом, и трюм снова погрузился в полумрак.
Готфрид стоял на лестнице, одной рукой прижимая к себе что-то завернутое в ткань, а другую протягивая Хезер. Канарейка повисла над его ладонью, медленно опуская крылья, будто увязнув в густом киселе.
Ваша потеря, фрекен?..
Она только настороженно кивнула.
Штефан усмехнулся и не стал вмешиваться. Хезер любила притворяться, пряча злой крысиный взгляд в тени густо подведенных ресниц.
Это птичка, герр чародей, наконец улыбнулась она. Только птичка. Спасибо вам.
Готфрид придержал канарейку за лапки и отдал Хезер, словно красный, бьющийся цветок. Перевел взгляд на Штефана и широко улыбнулся.
Герр Надоши! Знаете, почему морлисские моряки считаются лучшими на континенте, но при этом смертность на их кораблях такая же, как на других?
Нет.
Люди с ними со скуки дохнут, сообщил Готфрид, садясь на соседний мешок и срывая тряпку с большой глиняной бутыли, которую принес с собой.
При мысли о выпивке Штефана замутило еще сильнее.
Это мой шталмейстер, представил он Хезер. Шпехшталмейстер, Хезер Доу, раздраженно уточнил он. Как и в большинстве языков, по-морлисски «шталмейстером» звался и ведущий представления, и главный конюх.
Хезер неодобрительно хмыкнула и изобразила кривой реверанс. Потом бесцеремонно выдернула пробку из бутыли и принюхалась. Пахло черной смородиной и мокрой травой.
Это черное вино? Штефан, это черное вино! Если чиркнешь рядом спичкой корабль взорвется.
А вы курите в трюме? заинтересовался Готфрид. Знаете, что капитан, герр Рауль, обещал немедленно высадить того, кто будет курить в помещении?
Герр Рауль меня своим присутствием не почтил, процедил Штефан. Ему не хотелось пить с чародеем. Ему даже видеть чародея не хотелось, он Хезер-то с трудом терпел.
Готфрида, впрочем, это кажется не волновало. Он достал из кармана пальто складной стакан, придвинул две алюминиевые кружки, в которые трижды в день наливали пассажирам чай.
Меня зовут Готфрид Рэнди, я бортовой чародей, запоздало представился он Хезер, наливая густое темное вино, похожее на отработанное машинное масло.
И как же вы колдуете? игриво улыбнулась она, забирая кружку.
Специфически, в тон ей ответил Готфрид. Пока никто не жаловался.
Потому что некому становилось? скривился Штефан, все же взяв вино. Вместо ответа Готфрид сделал резкий выпад вперед и щелкнул пальцами перед его лицом.
Штефан не сразу понял, что дурнота отступила. Это было совсем не похоже на то, что делал герр Виндлишгрец. И на лучший морок Нора Гелофа он заставлял поверить, что человек не чувствует похмелья. Готфрид же просто забрал тошноту, растер между пальцами, и она осыпалась золотистыми искрами на его колени.
Обычное чародейское позерство.
А у вас петелька красивая, кокетливо прищурилась Хезер, дергая Готфрида за кончик шарфа. Это правда, что вы такие носите, потому что вашего Бога повесили, когда он жил на земле?
Правда, что у людей живое воображение. Казалось, Готфрид нисколько не обиделся. Он закинул ноги на соседний мешок и сделал большой глоток вина. Подумайте сами, какая глупость таскать на шее напоминание о том, что люди дурно обошлись с тем, кому молятся? К тому же все знают, что Его отравили.
Герр Рэнди обещал мне вчера проповедь и хорошее колдовство. Не провоцируй его, Хезер, сначала он будет до ночи полоскать нам про своего Бога, а потом ведь ему колдовать придется, предрек Штефан. Смотрел, как мутные блики желтой лампы растекаются в черном вине, которое он так и не попробовал, и все сильнее хотел, чтобы чародей ушел.
Давайте я не буду звать вас герром Надоши, а вы меня, ради всего святого, герром Рэнди, предложил Готфрид.
Штефан пожал плечами. Он умел нравиться людям и даже любил нравиться. После шести лет в приюте, с общими спальнями, униформой и политикой уравнивания, ему хотелось выделяться из толпы любыми способами.
Но нравиться Готфриду Рэнди почему-то не хотелось. Штефан не испытывал к нему неприязни, он даже не раздражал в конце концов того, что чародей избавил его от тошноты, и скорее всего помогал лечить, когда Штефана заволокли на корабль, и этого уже было достаточно, чтобы смириться с его существованием. Пожалуй, нравиться Готфриду казалось скучным.
А мне можно не звать вас герром Рэнди?
А еще с Готфридом кокетничала Хезер. Штефан совершенно не ревновал, этот этап они давно прошли. Скорее, склонялся к тому, чтобы предупредить Готфрида, что у него есть все шансы уподобится своему Богу.
Конечно, фрекен Доу Хезер. Правильно ли я понимаю, что вы получили воспитание в кайзерстатском пансионе?
В пансион меня не взяли. Я росла в птичьем приюте. Хорошее у вас вино, Готфрид, дорогое. Проповедники много зарабатывают?
Проповедники единственные люди, которые запивают дорогим вином сухие хлебные корки. Нам запрещено брать деньги за помощь людям, беру натурой. Вечно тащат бутылки, хоть бы кто догадался принести колбасу.
А бортовые чародеи тоже грызут корки? не удержался Штефан.
Нет. Видите ли, я считаю, что ничего хорошего в корках нет. Представьте, если бы я притащил вам вместо хорошего вина ведро с хлебными корками. Вы бы стали со мной разговаривать?
Эксцентричные дураки моя специальность, Штефан все-таки попробовал вино и прикрыл глаза. Оно растекалось на языке вязкой травяной горечью, а потом раскрывалось долгим, ягодно-медовым акцентом. Раньше он пробовал черное вино только разбавленным, и теперь понимал, какое это было кощунство.
А правда, что вы своего Бога рисуете? вмешалась Хезер, привычно стараясь сгладить грубость Штефана.
У нас есть Его изображения. У всех разные, каждый адепт должен заказать портрет у художника. Описать, каким видит Его.
Ваши художники хорошо устроились, Хезер улыбнулась и потерла кончик носа.
Отменно. Но мы считаем, что все эти рассказы о том, как Он жил среди людей упрощение. Первая ступенька для тех, кто не в состоянии понять истинной Его сущности.
И какова же Его сущность?
Вы хотите без первой ступеньки, Хезер? Знаете о Его темном, женском начале?
Да, у вас вроде есть злая богиня.
Нет, непонятно чему обрадовался Готфрид и снова наполнил кружки. Нет никакой Богини. И Бога, если уж на то пошло, нет. То есть в том понимании, в котором вы себе сейчас представляете. Ночь и Белый представляют собой два естественных начала, которые есть в любом человеке. Дуализм.
И почему у вас женское начало злое?
Оно не злое, это для второй ступеньки, где нужно разделять хорошее и плохое. Ночь в своей персонификации Мать. Да, Ночью называется еще и ледяное посмертие для тех, кто много грешил, но никто не говорит, что Мать, наказывающая ребенка, получает от этого удовольствие. Она плачет. Поэтому там всегда идет дождь.
Вы выбрали не тех слушателей для своих метафор, вмешался Штефан, заметив, как зло блеснули глаза Хезер. Мы выросли в приютах. Скажите-ка лучше, а что будет, если вы сейчас хорошенько окосеете, а на нас нападут?
Готфрид усмехнулся и поправил петлю на шее. Штефану жест не понравился чародей-фаталист, от которого зависит их безопасность, был одним из худших его ночных кошмаров.
Наколдую себе трезвость, патетически взмахнул рукой Готфрид. Скажите, Штефан, вы собираетесь остаться в Лигеплаце?
Нет, мы отправляемся в Гардарику, там ждет наша труппа то, что осталось от труппы.
Что случилось?
Штефану понравилось, что в его словах не было наигранного сочувствия, скорее наоборот живой, хищный интерес. Поэтому он не стал ничего скрывать. Рассказал о Пине и Вито. О давке у госпиталя и заборе. Неожиданно Штефан увлекся. Он шутил и смеялся над собой привычно, как научил Томас.
Над собственной смертью, прошедшей совсем рядом, оставившей на память синяки на ребрах и длинные царапины на груди, он смог посмеяться. Над дирижаблем над толпой нет. Томас, наверное, тоже не смог бы. Нарядить Хезер маленькой смертью, личной, поддающейся осмыслению это одно. Но когда смерть становилась общей, превращаясь в бойню, власть смеха заканчивалась.