В лучшие времена мне выпадал шанс поговорить с кем-то вроде Джоди Павлуски, которая изучает нейробиологию материнского психического здоровья в Университете Ренн I во Франции. В первую очередь она занимается грызунами, но также записывает подкаст Mommy Brain Revisited («Еще раз о материнском мозге»). В 2020-м она взялась консультировать женщин-матерей, и это оказалось очень кстати. Наши многочисленные беседы по телефону и переписка в интернете о любом аспекте исследования, который интересовал меня в тот или иной день, часто ощущались как психотерапия. Мы обсуждали ожидания со стороны общества по отношению к роженицам и то, что известно нейробиологам об истинном опыте материнства. «Это нормально, если день иногда не заладится», говорила она мне. Или: «Ты учишься по ходу дела». Практически в любом другом контексте в этих словах для меня было бы мало смысла, как в тех расхожих фразах, которые говорят, чтобы подбодрить. Однако из ее уст они звучали иначе. Они звучали как правда.
Павлуски и ее соавторы Крейг Кинсли и Келли Ламбер опубликовали литературный обзор[44] в журнале Hormones and Behavior за январь 2016 года, где писали о матерях так, как мне нигде больше не встречалось. Материнский мозг, писали они, «это чудо направленных изменений», формирующих жизнь матери далеко за рамками воспитания детей. Мозг делается пластичнее и «сложнее» благодаря «эндокринному цунами, сопровождающему беременность», «обогащающему опыту» материнства как такового и долгой истории эволюции. Беременность, по словам авторов, отмечает «эпоху развития столь же значимую, как период сексуальной дифференциации и полового созревания».
Помню, впервые прочитав эту строку, я подумала: «Ого, беременность столь же значима, как пубертат?!»
Сегодня родители и учителя знают о подростках гораздо больше, чем в те времена, когда я сама была одним из них и росла в консервативной семье из пригорода. От меня постоянно ждали, что я буду хорошей девочкой, а я чувствовала, будто постоянно складываюсь и раскладываюсь, подобно гадалке-оригами, вопрошая, кем я стану, и боясь, что никогда не смогу соответствовать этому образу. В нашей культуре есть целый список персонажей-подростков, неуклюже прокладывающих путь к взрослению или маскирующих внутреннюю сумятицу мятежом либо безмолвием. И сегодня наука о подростковом мозге[45] вышла в массы, на благо самим тинейджерам и взрослым, которые заботятся о них. Стали возникать кампании, направленные на охрану психического здоровья и предотвращение наркотической зависимости. Появилось национальное движение в пользу более позднего начала школьных уроков, чтобы подростки получали больше сна, который требуется их меняющемуся мозгу. В некоторых школах директора и психологи начали по-другому воспринимать вопросы дисциплины и поддержки учеников, испытывающих стресс. Для родителей и подростков наука стала[46] своего рода механизмом, который помогает пробраться сквозь сумятицу переходного возраста, который, как мы теперь знаем, длится дольше, чем считалось ранее. Иными словами, мы видим, что взросление требует времени.
Очень долго гормональный всплеск, связанный с деторождением, воспринимался как нечто такое, что нужно пережить, и вскоре уровень гормонов вернется к норме. Мы ждем, что родители вернутся к себе прежним, останутся теми, кем всегда были. Более того, что они станут более цельными, в то время как их организм рассыпается на части, а мозг меняет форму. Мы не говорим подросткам переждать пубертат, будто это какой-нибудь короткий ливень. На деле мы ведем себя как раз наоборот. Если мы относимся к происходящему осознанно, то признаем их взросление и радуемся ему. Мы направляем подростков и сочувствуем им в трудные минуты. Мы отмечаем вехи из взросления в школах, на спортивных площадках и в церквях, чтобы иметь возможность встать и сказать: «Погляди на себя! Посмотри, как ты растешь и меняешься. Я так тобой горжусь!»
Для молодых родителей нет пути назад, но глубинные перемены, которые они испытывают, часто остаются нераспознанными. Когда Павлуски проговаривала великодушные утверждения насчет материнства и призывала быть добрее к себе, она вовсе не изрекала банальности. Она доносила то, о чем знала благодаря своим исследованиям. Родительство период фундаментальных перемен в мозге, «эпохальное событие», как она его нарекла. В СМИ и массовой культуре мы все больше говорим о многообразии эмоций, сопровождающих этот период. Мы упоминаем не только блаженство. Это замечательно. «Порой, говорит Павлуски, когда люди готовы признать, что их мозг меняется физически, это помогает нет, не оправдаться придать больше веса своим чувствам».
Родительство стадия развития, которая требует времени. Между тем теория, согласно которой в каждой женщине живет мать, ожидающая появления своего ребенка, еще прочно сидит в наших культурных взглядах на материнство. Как будет видно из следующей главы, догма удерживает это убеждение на прежней позиции, несмотря на то что наука показала, насколько оно устарело. Вышло из срока годности. Было развенчано. Семьдесят лет исследований предлагают по-новому взглянуть на этот вопрос, по-настоящему признавая перипетии родительства и встречая его как время, полное скрытых сил и возможностей. Давайте сядем в круг и скажем все вместе: «Погляди на себя! Посмотри, как ты растешь и меняешься. Я так горжусь тобой!»
В июле 2018 года[47] мою статью об изучении материнского мозга и моем собственном переходе к новому этапу опубликовали в воскресном выпуске газеты The Boston Globe. Я получила множество писем от читателей, которые признавались, что статья помогла им понять, через что они проходят в послеродовой период и далее. Среди них была и Эмили Винсент, медсестра в педиатрии и молодая мать. Сестра ее мужа отправила ей копию статьи из журнала The Week с вопросом: «Ты это видела?» Позже Винсент сказала мне, что статья позволила ей осознать: беспокойство, которое она испытывала насчет своего возвращения к работе, не было беспочвенным эмоционированием. Равно как и вездесущий образ малышки Дон. Все это являлось частью физиологической реакции, которая несет свой смысл. «Я не глупая, не сумасшедшая, раз испытываю эти эмоции, сказала она. Важно прочувствовать их и отвести им свое место, но стыдиться их ни к чему».
Уилла отдали в ясли. Винсент вернулась на работу, на чуть более короткий день, где начала гораздо больше понимать родителей, с которыми имела дело, и сочувствовать им особенно тем, кого одолевала тревога. Частично это удавалось ей благодаря новообретенной сосредоточенности, которую она ощущала, наладив свои дела дома. Не всегда было легко, но понимание того, что ее мозг подстраивается к новым условиям, помогая ей заботиться о себе и одновременно о ее драгоценном малыше, помогало ей чувствовать гордость. Она лучше осознавала происходящие изменения. Она замечала, каким человеком становится.
Глава 2. Кто придумал материнский инстинкт?
Примерно тогда же, когда Мими Найлз стала молодой матерью, у женщины, что жила этажом выше в многоквартирном доме в Нью-Йорке, появилась двойня. Они пересекались то в холле, то на улице, и Найлз спросила соседку, как та справляется. Найлз помнит, как услышала в ответ: «Замечательно. Я так счастлива».
Найлз была потрясена. Она отнюдь не чувствовала себя замечательно. Она мало спала и много рыдала. Ей с трудом удавалось понять, чего хочет ее дочь. Она рожала дома с помощью акушерки. Она кормила грудью, практиковала совместный сон и как можно чаще носила ребенка в слинге. Она выросла в индусской общине, где приветствовали боль и страдания как основу жизни, а мать то и дело рассказывала ей истории о своей акушерской практике в Индии до того, как они с мужем переехали в Нью-Йорк. Найлз готовилась сама стать акушеркой. Открытие, связанное с тем, что материнство такая сложная штука, в равной степени поразило и разозлило ее. Она ждала совсем другого.
Приподнятое настроение соседки наверняка только маска, думала Найлз. Как это может быть правдой? «Ерунда, говорила она сама себе, это состояние мучительно». Однако и в тот момент, и позже Найлз чувствовала, что таким ощущениям неудовлетворенности и мучению нет места в общественном видении материнства. К тому времени, когда ее дети стали подростками, Найлз уже больше десяти лет заботилась о роженицах в бруклинском Woodhull Medical Center. Она получила докторскую степень как медсестра и начала изучать вопрос обособленности рожениц и того, как акушерская практика способна наилучшим образом служить маргинализированным социальным группам. Найлз поделилась со мной, что видит роды и родительство как процесс преображения трудный и мощный, как возможность осознать полноту возможностей твоего тела и твоего умения строить отношения. Именно это она говорит всем беременным, всем пациентам и всем друзьям. Но ей также известно, что это преображение часто ограничено культурными ожиданиями, сосредоточенностью на материнской способности уложить ребенка спать, делать все, чтобы он был тихим и довольным, при этом самой хорошо выглядеть и хорошо себя чувствовать чувствовать себя «замечательно». Важно, чтобы у тебя был «хороший ребенок» и чтобы все связанное с ним делалось независимо, в рамках конкретной семьи.
«Неужели за машиной прячется волшебник? сказала Найлз. Потому что это кажется неестественным. Эта мысль не оставляет меня».
В некотором смысле за машиной действительно прячется волшебник человек за ширмой. На самом деле множество людей.
Возьмем, к примеру, Чарлза Дарвина в данном случае не первого и не последнего человека за ширмой, но вожака стаи. Образ матери имел на его жизнь сильное влияние[48]: его собственная умерла, когда ему было восемь, а всю его взрослую жизнь рядом была Эмма, его жена и мать их десятерых детей. Он считал ее побудительной силой, человеком, который подтолкнул его в 1859 году опубликовать его эпохальный труд «О происхождении видов». Трудно понять, почему при таких условиях Дарвин отводил столь малую роль матерям, когда дело касалось их места в его научной теории и среди социальных существ, которых он изучал.
Теория эволюции перевернула мировой взгляд на человеческую природу и вопросы половой принадлежности. Дарвин исследовал, как половой отбор формирует будущее биологических видов, но практически полностью игнорировал родительскую роль, когда выбор партнера уже принес свои плоды. Вместо этого в рамках своей революционной работы он систематизировал древние идеи о подчиненном положении женщин, предназначение которых заключается в вынашивании потомства и безусловном самопожертвовании. «Какое сильное чувство[49] внутреннего удовлетворения должно понуждать птицу, полную энергии, день за днем высиживать яйца», писал он в «Происхождении человека». Забудьте про голод, который она испытывает, про тревогу из-за количества ртов, которые ей придется кормить, про хищников, от которых нужно отбиваться. Забудьте про вызванное бесконечной неподвижностью ощущение слабости в том месте, где крыло соединяется с телом.
За долгую историю идеализирования материнства мысль о том, что самоотречение и нежность, которых ребенок требует от взрослых, встроены в биологию женщин и только женщин относительно нова. Ее пестовали мужчины, которые укореняли образ матери такой, какой она должна быть, отводя всеобщее внимание от того, какой она является на самом деле. Они еще называли это наукой. Сегодня мы обладаем более широким, более великодушным пониманием того, что значит быть родителем и кто способен играть эту роль, однако идея, что материнский инстинкт это научный факт, разрослась и пустила корни повсюду. И это невзирая на все старания феминисток опровергнуть подобные убеждения с того самого момента, когда их стали обсуждать в обществе. Наследие идеи материнского инстинкта продолжает формировать политические и личностные взгляды на то, что матери делают и что чувствуют. Что им следует делать и что следует чувствовать. Оно диктует также, как должен действовать всякий человек, вовлеченный в воспитание ребенка (включая тех, кто его не вынашивал), оно формирует мотивацию людей, создающих законопроекты, которые, в свою очередь, влияют на молодые семьи.
Нередко в некоторых частностях мы воспринимаем материнский инстинкт как пережиток прошлого, однако отринуть его целиком трудно. Мы видим подтверждение ему в той сильной любви, которую матери испытывают к своим детям, в желании наводить уют, когда близятся роды. Поколение за поколением матери заботились о детях. Нечто подталкивает их делать это. Если не присущий женщине инстинкт, тогда что? Идея материнского инстинкта удобна. Она романтична и полна умиротворения, она обещает любовь с первого взгляда и уверенность в естественном ходе вещей, а это успокаивает перед лицом неизвестности. Даже мысль о том, что это врожденное стремление может подорвать женщину, оставив ей лишь «мамский мозг», кажется неприятной, но правдой.
Именно так теория материнского инстинкта и призвана работать: использовать трудные эмоции женщины, связанные с собой, детьми и обществом, чтобы заставить ее соответствовать определенной модели. Это классический случай дезинформации. Идея, наделенная иллюзией правдоподобности, повторяется снова и снова, несмотря на очевидность обратного, пока вера в нее не становится автоматической. Чтобы понять, насколько важно переписать историю о становлении матерью, понять, насколько фундаментально и необходимо изучение родительского мозга, нужно осознать, как сильно укоренились в нас старые представления глубоко ошибочные, основа которых лежит не в науке, а в предубеждениях.
* * *
Может показаться, будто матерей почитали все то время, что человечество воспроизводит потомство: мать королева дома, хранительница семейного очага, создательница печенья с шоколадной крошкой. Но так было не всегда. Большую часть истории, о которой мы имеем представление, социальный статус матери повышался и понижался в зависимости от того, каким методом кнутом или пряником власть имущие предпочитали регулировать роль женщины. В некоторых сообществах матерей запирали в домах, не приветствовали их появление в общественных местах и участие в политике, в то время как в других считали воплощением лучших черт человеческой природы. В книге The Myths of Motherhood: How Culture Reinvents the Good Mother («Мифы о материнстве: как культура заново формирует образ хорошей матери») психолог Шари Тюрер отметила, как утробу поочередно то превозносили в качестве источника плодовитости и обновления, то низводили до простого сосуда для отцовских наследников и считали причиной истерии. Кормление грудью представляли то как источник женской силы, то как задачу, которую те, кто мог себе это позволить, предпочитали перепоручить кормилице выбирал ее и оплачивал ее услуги отец ребенка, чтобы мать могла либо снова зачать, либо вернуться к своим светским обязанностям. Материнская любовь как таковая воспринималась либо как удушливая и вредоносная, либо как чистая и святая.
Современные взгляды на материнство сформировались образами двух женщин. Одна из них Ева[50], первая женщина, созданная из ребра Адама и съевшая запретный плод, тем самым она навлекла страдания на всех будущих представителей человечества. Вторая Дева Мария, невольная участница великого чуда, ставшая наиболее добродетельным символом материнства из существующих; при этом ее собственная жизнь и ее поступки полностью подчинялись величию ее материнской любви. Меня воспитали в духе католицизма, и я часто задаюсь вопросом, что было бы, если бы в Библии Марии отвели место для ее собственной точки зрения. Как изменилась бы религия, какова была бы расстановка сил в моей семье и мировой истории в целом?