Во второй главе «Дабистана», в двенадцати разделах, описываются религиозные системы и обычаи индусов. Это подробный отчет, сделанный персом, который, путешествуя и проживая в Индии около тридцати лет, имел наилучшие возможности для сбора нужной информации; он демонстрирует свое знакомство с каноническими книгами этого народа, он цитирует их Пураны и другие менее известные произведения132.
Индусы среди всех народов особо отличаются решительной склонностью к метафизике, которая даже повлияла на корни их языка; они больше других трудились, чтобы разгадать, исчерпать, постичь то, что неразрешимо, неисчерпаемо, непостижимо. Чтобы дать общее представление об их метафизической теологии, не говоря уже о том, чтобы сделать ее понятной, потребовался бы обширный трактат. Поэтому мы лишь приведем несколько основных характерных особенностей их систем, как это сделано в «Дабистане».
Некоторые из их философов-богословов прилагали невероятные усилия, чтобы избежать антропоморфизма в своих концепциях о Божестве; их Брахма является бесполым абстрактным метафизическим понятием, не имеет ни символа, ни образа, ни храма; они обычно исповедуют великий принцип эманации всех существ из общего, но неизвестного источника. Бог, создатель начала и конца, являет себя в зеркале чистого космоса. Считается, что творение произошло из чистого пространства и времени. Другие индуистские философы устанавливают: 1. первичную, тонкую, универсальную субстанцию, претерпевающую изменения благодаря своей собственной энергии. Они называют ее Мула Пракрити, «зачаточная природа», не порождение, а корень всего, включающий: 2. семь принципов, которые являются производящими и продуктивными (то есть, разум, самость и пять тонких элементов); из этих семи происходят: 3. шестнадцать производных (то есть, одиннадцать органов и пять грубых элементов); к этим только что упомянутым двадцати четырем (а именно, Природе, семи принципам и шестнадцати производным) добавьте: 4. душу, которая не является ни производной, ни производящей, и вы получите двадцать пять физических и метафизических категорий философии Санкхья133. Она поражает нас очень тонким методичным изложением запутанного вопроса, который от этого ни в какой мере не становится более понятным.
По-видимому, мы узнаем нечто большее, когда, как в философии Веданты, говорится об истинном Сущем (Боге)134, «что он явил мир и небеса в поле существования, но не имеет ничего похожего на имеющиеся запахи, реальные цвета; и это проявление есть Майя, то есть Чары Бога, потому что вселенная есть его игривый обман, и он дает имитацию существования, а сам есть единственная реальности. С помощью этой чистой субстанции, подобно подражательному актеру, он каждое мгновение переходит в другую форму. Он, проявляя свое бытие и единство в трех лицах, отдельных друг от друга, образовал вселенную. Связь духов со святым Существом подобна связи волн с океаном или искр с огнем». Это чистый идеализм; но человек спонтанно прорывается сквозь призрачную иллюзию и постигает некую реальность; триединство индусов творение, сохранение и разрушение (или возрождение) это история природы перед их глазами.
Здесь я отмечу, не пытаясь изложить суть, поразительный контраст в религии одного и того же народа между самой тонкой метафизической теологией и самым грубым идолопоклонством. В последнем преобладает символическое представление; известно, что при его неумеренном использовании они полностью отказались от нормальных пропорций человеческой формы и путем увеличения членов изгнали всю правильность и красоту. Их пластическое и графическое изображение всемогущего, вседающего и всепоглощающего Бога с его тремя, четырьмя, пятью головами, большим количеством рук отталкивает; в их поэзии он пугает нас бесчисленными ртами, глазами, грудями, руками и ногами, перемалываанием между зубами человеческих поколений, которые устремляются в его рот, как реки в океан или как мухи в огонь135.
Психология индусов не менее сложна, чем остальная их метафизика. Мы уже упоминали душу среди двадцати пяти категорий как не производящую и не производную. Индийские философы различают дух и душу, то есть разумную душу и более чувственное начало. Предполагается, что первая окутана тонкой, призрачной формой тончайшего материального эфира. Некоторые считают, что душа заключена в три оболочки: интеллектуальную, ментальную и органическую, или витальную, оболочки136. Согласно различным взглядам, витальный дух это сама Майя или эманация Майи, в любом случае, это иллюзорное проявление вселенной.
Эта бесхитростная концепция, по-видимому, глубоко и полностью овладела индусами; она доминирует в их самых тонких абстракциях и воплощается в тысячах форм их живого и щедрого воображения. Шактиане, сектанты, придерживающиеся чувственного материализма, представляют Майю как шакти или энергию Шивы; «она мать вселенной; небытие не находит доступа к этой создательнице, одежда тленности не подходит этой очаровательной императрице; пыль небытия не движется по кругу ее владычества; реальные существа и случайные создания нижнего мира одинаково очарованы и опьянены желанием перед ней». Над шестью сферами, на которые индусы делят человеческое тело, находится «окно жизни и проход души, который есть верх и середина головы, и в этом месте находится тысячелепестковый цветок, это резиденция славного божества, то есть, царицы, обманывающей мир, и в этом прекрасном месте покоится ее начало. С великолепием ста тысяч солнц, освещающих мир, она носит во время восхода, разнообразные благоухающие травы и различные цветы на голове и вокруг шеи, ее прекрасное тело окутано благовониями из различных драгоценных ингредиентов, таких как мускус, шафран, сандал и амбра, и украшено великолепными одеждами; так она должна быть представлена». Таким образом, мы наблюдаем поэтическое воображение индусов, играющих, так сказать, с абстракцией, материализующее то, что является духовным, и одухотворяющее то, что является материальным.
Характерными и специфическими для индусов являются их представления о состояниях воплощенной души, которых, в основном, три: «бодрствование, сон и глубокий сон»137. В этих трех состояниях душа находится в заточении, но она может, благодаря добродетели и святости, разорвать сеть иллюзии, то есть обрести понимание, что иллюзия пленяет ее, и знание того, что, даже бодрствуя, человек видит сон; это будет триумф совершенства человека.
Такие и подобные понятия в своем развитии и приложении образуют систему метафизики, в которой избыток утонченных спекуляций и злоупотреблений ими теряется в неясности, противоречиях и абсурдности.
Среди индийских сектантов есть чарваки, которые, отвергая народную религию, следуют своей собственной системе философских взглядов.
Мы разочарованы тем, что в «Дабистане» мы нашли так мало сведений о Будде и буддистах, за исключением важной информации о том, что Вишну, чтобы уничтожить демонов и злых духов, агентов ночи, принял аватару Будды, когда оставалось еще десять лет Двапараюги, то есть, за 3112 лет до Рождества Христова. В разделе о догматах, которых придерживаются последователи Будды, эти религиозные деятели называются джати или яти, многие из них торгуют зерном и добывают средства к существованию, работая слугами; они делятся на несколько классов и не верят в воплощения божества; что касается остальных, они имеют догматы и обычаи, общие с другими индийскими сектами, отличаясь лишь большим отвращением к брахманам и чрезвычайной заботой о том, чтобы не причинять вреда животным.
Во всем повествовании о различных сектах и доктринах индусов, которое дает «Дабистан», мы можем отметить частое смешение индийских и мусульманских понятий и историй. Действительно, эта работа была написана в Индии в то время, когда после более чем семивекового перерыва около двадцати миллионов мусульман оказались как бы затерянными среди ста миллионов индусов, и мы не можем удивляться тому, что среди представителей обеих религий имела место взаимная ассимиляция мнений и обычаев. Замечательным примером этого является личность Кабира, прославившегося в свое время святостью. После его смерти и индуисты, и мусульмане потребовали его тело для того, чтобы воздать погребальные почести; каждая из сторон воздвигла ему памятники, которые существуют и в наши дни; в связи с этими событиями появилась пословица: «Живи так, чтобы после смерти индуисты требовали сожжения, а мусульмане погребения».
Индийских йогов, саньяси и вайрагов, постоянно путают с мусульманскими дервишами и суфиями, о которых рассказ будет далее.
У индусов мы не можем не найти множество следов древнеперсидской астролатрии и пиролатрии. Мохсен упоминает сурья-маханов (сауров), «поклоняющихся Солнцу», и перефразирует, как обращенную к этому светилу, молитву на санскрите, которая, по-видимому, является одной из тех, которые называются гайатри, самые святые стихи Вед, хранимые брахманами как тайна, и произносимые с глубочайшим чувством сосредоточенной преданности. В наши дни стало известно более одного гайатри138. Мы не можем сомневаться в том, что (по словам поэта)139 «этот огромный источник жидкого света, бесплотное Солнце, которое вечно освещает небеса постоянно обновляющимся блеском», с самых отдаленных времен был объектом поклонения в Индии. В «Дабистане» также упоминаются чандра-бахтры, «поклонники Луны». Даже в наши дни мы находим почитание Солнца, планет и огня, практикуемое индусами. Поклонники последних элементов, называемые сагниками, очень многочисленны в Бенаресе140; они хранят множество агнихотр, «сожженных приношений», постоянно пылающих; они разжигают двумя кусками священного дерева, называемыми сами, огонь, который никогда не гаснет в течение их жизни, для совершения торжественных жертвоприношений, брачных церемоний, похорон ушедших предков и своих собственных погребальных костров. Кроме того, есть особые поклонники ветра, воды, земли и трех царств природы. Последние называются трипуджами, «тринитарианами». Мы находим также манушья-бхакта, «поклоняющихся человечеству», которые признают существование Бога в человеке и считают, что нет ничего более совершенного, чем человечество, как Ченнинг, известный американский проповедник наших дней. Короче говоря, поклонение персонифицированной природе в его предельной степени наиболее очевидно в том, что мы знаем о Ведах, и никогда не переставало быть общей религией индусов.
Не без интереса можно прочитать в «Дабистане» рассказ о Нанаке141, основателе религии и повелителе сикхов. Там он представлен как Джанака, который в прежние времена был правителем Митхилы и отцом Ситы, жены Рамы. Революция, совершенная Нанаком в середине шестнадцатого века, доказывает, что индусы не так уж непоколебимы в религии и обычаях, как принято считать. Однако следует отметить, что Пенджаб, страна сикхов, всегда рассматривался брахманами как место распространения гетеродоксии (вероятно, Буддизма) и порицался за неправильные нравы. Рассказ Мохсена дополняют подтверждения и некоторые подробности к рассказу о Нанаке из самых надежных источников от генералов, сэра Джона Малкольма и Джона Бриггса.
Наиболее ценным в этой работе является описание различных обычаев, некоторые из которых никогда не были описаны в других местах. Вспоминаются самые древние обычаи. Так, на основании «Махабхараты» мы узнаем, что раньше вдовы могли брать других мужей, замужние женщины, с согласия своих мужей, могли вступать в связь с другими мужчинами; несколько мужчин той же расы и религии могли брать в жены одну женщину; в древние времена не существовало такой практики, как присвоение мужа и жены; каждой женщине разрешалось сожительствовать с кем угодно; супружеская верность только в более поздние времена стала обязанностью. Многое из того, что он описывает, можно даже в наши дни увидеть в Индии, где все степени цивилизации, которых когда-либо достигали индусы, от самой низкой до самой высокой, встречаются то тут, то там на небольшой части страны. Как постоянны они в хорошем и плохом! Вся древность все еще живет в Индии, и у Геродота подтверждается то, что казалось самым невероятным в его повествовании, свидетельствами Мохсена Фани, преподобного аббата Дюбуа142, Уорда и других. Персидский автор перемежает свой рассказ анекдотами, которые наиболее живо характеризуют отдельных людей, секты и племена. Если время от времени нам приходится отводить глаза от отвратительных сцен человеческой деградации, то чаще мы восхищаемся человеком, даже его ошибками, из-за силы и власти ментальной части над физической частью его природы. Обнаженный йог, подвергающий себя самым жестоким пыткам, не нуждается ни в каких других мотивах, кроме того, чтобы его справедливо превозносили как героя стойкости; смерть кажется ему привычным спутником, в объятия которого он погружается без страха; одолеваемый болезнью, он хоронит себя заживо.
Мы можем быть поражены количеством неверующих среди индусов, о которых мы читаем, и разнузданностью их мнений, выраженных с силой, которую мы можем считать чрезмерной143. Мы также видим, что, вопреки распространенному мнению, в середине семнадцатого века, когда был написан «Дабистан» (1645 г. н.э.), множество индусов стало мусульманами, но следует отметить, что индусы не стремятся обращать в свою веру и легко принимать в нее, потому что их религия зависит не столько от вероучения, в котором они широки, сколько от фиксированных обычаев их каст, характер которых, полученный от рождения, не может быть перенесен на чужаков144. Далее мы увидим, каким образом индуистов и мусульман можно перепутать.
В наши дни известно так много об Индии, что у нас есть возможность проверить достоверность и правдивость «Дабистана» в том, что касается этой страны. Осмелюсь заметить, что его изложение может быть сочтено довольно неполным в том небольшом объеме, в который была включена столь обширная тема, но не является неточным в большей части его разнообразных утверждений. Сэр У. Джонс145 свидетельствует о Мохсене Фани, «что его информация об индусах удивительно верна». Давайте сравним приведенный им рассказ со всем тем, что было опубликовано об Индии наиболее образованными европейцами до основания Азиатского общества Бенгалии, и мы пожалеем, что о «Дабистане» стало известно так поздно. Как бы то ни было, особые взгляды перса, обусловленные его образованием, религией и обычаями, столь отличными от тех, через которые мы рассматриваем Индию, не могут не заинтересовать нас своей новизной и сами по себе кое-что добавляют к нашей информации о характере азиатов.
V. Ретроспектива персидских и индийских религий
Я попытался проследить наиболее примечательные черты персидских и индийской верований из тех, которые описаны в «Дабистане». В них мы видим сходства более чем в одном пункте, даже совпадения, которые, по-видимому, являются не просто заимствованиями друг у друга, которые произошли в течение длительного времени, а, скорее, были изначально заложены в соответствующих институтах. Это может быть объяснено отчасти общей вероятностью того, что народы, проходящие через одни и те же стадии развития, могли сходиться в некоторых областях религии, политики и философии, и особенно по факту, который теперь общепризнан среди ученых146, что в очень отдаленные времена союз всех арийских народов, к которым причисляют персов и индийцев, существовал в общих для них регионах Центральной Азии. Сэр У. Джонс147 заходит так далеко, что говорит: «Мы не можем сомневаться в том, что книга Махабада, или Ману, написанная на небесном диалекте, означает Веда». Уильям фон Шлегель весьма изобретательно предполагает148, что «слово зенд может быть всего лишь искажением санскритского слова чхандас, одного из самых распространенных названий «Вед». Четырнадцать Махабадов для него «не что иное, как четырнадцать Ману, прошлых и будущих, из брахманистской мифологии»149. Таким образом, мы должны поблагодарить Мохсена Фани за подтверждение вышеупомянутого исторического факта; Махабады были не кем иным, как Махабодхи, что на санскрите означает «великие обожествленные учителя»; он поместил бы их, как это сделали недавно Бурнуф, Лассен и Чарльз Риттер, где-то на высокогорьях Ирана, и он ничего нового не изобрел.