Одиссеас Элитис
Достойно есть
Димитрис Яламас. От редактора
История мировой литературы знает не один пример того, как писатели или что случалось чаще поэты достигали в своем творчестве таких вершин, когда высказанное одним человеком воплощало сознание всей нации. Значительно более редкий феномен когда такую роль исполняет литературное произведение. Именно такая судьба была уготована поэме Одиссеаса Элитиса «Достойно есть». Поэма «Достойно есть» была написана в 1959 году, спустя десять лет после окончания братоубийственной гражданской войны, которая сотрясла всю Грецию.
«Поэма Достойно есть появилась, чтобы очистить <> национальное подсознание от отторгаемого им опыта двадцати лет жизни, залитых кровью и грязью»[1]. На улицах все еще можно было встретить и немало инвалидов Второй мировой войны, еще не были амнистированы проигравшие в гражданской войне, а страна пока еще робко и нерешительно пыталась найти свое политическое и экономическое место среди цивилизованных народов Европы и мира. Однако это была та страна, которая, по сути, представляла собой невероятную по своим масштабам культурную экосистему, страна, которая создала и заложила культурные коды, определившие развитие западной цивилизации, и ее народ уже доказал человечеству, что он без малейших сомнений готов пойти на любые жертвы во имя защиты своей свободы и достоинства. Таким был тот фундамент, на котором Элитис построил слово за словом, образ за образом это произведение. Как замечал сам поэт, поэма повествует о «судьбе Народа, который последовал по пути Доблести и веками боролся за право жить».
«Достойно есть», как, в сущности, и все творчество Одиссеаса Элитиса, хотя и берет свои истоки в двухтысячелетней традиции греческой поэзии, представляет собой неотъемлемую составляющую системы европейского модернизма, хорошо знакомого поэту. Первые его работы дышали образами и техниками сюрреализма, эта особенность проявляется и в «Достойно есть». Элитис глубоко греческий поэт, однако в то же время его творчество принадлежит не только Греции, но является одним из самых ярких и звучных голосов в полифонии современной европейской и всемирной поэзии. Элементы народной традиции и византийской литургической поэзии, которые прослеживаются в его творчестве, свидетельство того, насколько глубоко Элитис пережил, прочувствовал и осознал поэтическое наследие своего народа во всем его контентно-временном потоке. В творчестве Элитиса оно получило новое осмысление: наследие прошлого и бремя настоящего заговорили на безупречном, живом языке современности в произведении, обретшем всемирную значимость.
В Греции поэма «Достойно есть» выдержала 21 переиздание и, конечно же, была включена в полное собрание сочинений Одиссеаса Элитиса. В 1961 году композитор Микис Теодоракис положил поэму на музыку, создав одноименную ораторию, и слава поэмы стала всенародной.
«Достойно есть» занимает важнейшее место в пантеоне всемирной литературы и, как легко предположить, вслед за публикацией поэмы на греческом языке разворачивается богатая история переводов: поэма выходила почти на 30 языках мира. Первым стал перевод на английский язык, выполненный в 1967 году[2] преподавателем Университета Джорджии Джорджем Никетасом, за ним последовали новые переводы, созданные Эдмундом Кили[3], Джеффри Карсоном и Никосом Саррисом[4]. Затем вышло немецкое издание[5], где переводчиком стал Гюнтер Дитц, и многие другие, в том числе итальянское, подготовленное Марио Витти, испаноязычные (поэма была издана не только в Испании[6], но и в Чили в переводе Мигеля Кастильо Дидье[7], в Колумбии в переводе Хорхе Парамо Помареды[8], в Аргентине[9]), французское[10]. Также вышли китайское издание[11], переведенное Рюй Хонг Лиу, финское[12] в переводе Маркку Пяяскюнен, болгарское[13] в переводе Цветаны Панициду и Владимира Берверова, переводы на португальский язык[14], шведский[15], иврит[16], норвежский[17], японский[18], эстонский[19], каталанский[20], голландский[21] и другие. И хотя Элитис сказал как-то, что только 20 % каждого стихотворения выживает при переводе на другой язык, он всегда охотно работал вместе со своими переводчиками, прикладывая все силы для решения этой непростой задачи.
Поэзия Одиссеаса Элитиса не в первый раз предлагается вниманию русского читателя. С 1977 года, когда вышли первые антологии его стихов, и вплоть до сегодняшнего дня были предприняты многочисленные и очень значительные опыты его перевода на русский язык, совершенные в основном С. Б. Ильинской и И. И. Ковалевой. Так, например, И. И. Ковалева перевела на русский язык поэмы «Песнь героическая и траурная о младшем лейтенанте, погибшем в Албании» (2002[22]) и «Монограмма» (Рим, 2006[23]). «Монограмма» в русском переводе была выпущена сначала в прекрасном сборнике переводов Элитиса на разные языки[24], а потом в книге «Концерт гиацинтов» (2008), которая вышла в России в серии «Греческая библиотека».
Но только сейчас на русском языке публикуется главное произведение одного из лучших греческих поэтов современности поэма «Достойно есть». Мы полагаем, что это издание особенно важное событие для греческой литературы, поскольку эта великая поэма, наравне со стихотворениями К. П. Кавафиса, не только стала вершиной развития греческой литературы, но и являет собой один из важнейших памятников греческой культуры во всей ее целостности.
Достойно есть
Бытие
Страсти
I
II
1
Чтение первое. Дорога на фронт
На рассвете Иоаннова дня, что после Крещенья, мы получили приказ снова выдвигаться вперёд, в сторону тех мест, где не бывает ни выходных, ни будней. Нужно было, сказали нам, занять позиции, которые удерживали артинцы: от Химары до Тепелени. Потому что от них, непрерывно воевавших с первого дня, едва осталась половина, и больше вынести они уже не могли.
Целых двенадцать дней мы прожили в покое, по деревням. И как раз тогда, когда наш слух вновь начал привыкать к сладкому треску земли, когда мы робко разбирали по слогам собачий лай или звон далёкого колокола, нам приказали вернуться к единственным звукам, которые мы знали: медленному и тяжёлому артиллерии, быстрому и сухому пулемётов.
Ночь за ночью мы брели безостановочно, друг за дружкой, всё равно что слепые. С трудом отрывая ноги от грязи, в которой, случалось, увязали по колено, ведь на дорогах то и дело накрапывал дождь, такой же, как в наших душах. И во время редких привалов мы не заводили бесед, только делили по ягоде между собой изюм, подсвечивая маленькой лучиной, всё такие же молчаливые и серьёзные. А то, если было можно, второпях стаскивали с себя одежду и бешено чесались, пока не начинала течь кровь. Вши заедали нас, и это было ещё невыносимее, чем усталость. Наконец слышался в темноте свисток, сигнал выступать, и мы опять тащились вперёд, как скотина, чтобы преодолеть хоть какое-то расстояние, прежде чем рассветёт и мы станем живой мишенью для авиации. Ведь Бог не знал ничего о мишенях и прочих таких вещах, и, как вошло у него в привычку, всегда в положенный час начинался рассвет.
Тогда, забившись в распадки, мы склоняли голову на тяжёлую сторону, где не рождается снов. И птицы раздражали нас, делавших вид, что слова их нам не слышны, может статься, и поганивших мир безо всякой на то причины. Мы крестьяне иного толка; иного толка мотыги у нас в руках и упаси Господь с ними знаться.
Целых двенадцать дней мы прожили в покое, по деревням, подолгу разглядывая в зеркале свои лица. И как раз тогда, когда наши глаза снова начинали привыкать к знакомым старым приметам, когда мы робко разбирали по слогам припухлость губы или наспавшуюся досыта щёку, наступала ночь, и мы снова менялись, на третью сильнее, на четвёртую совсем уже не были прежними.
И казалось, будто мы шли вперемешку, толпой, от всех веков и колен, одни от нынешних времён, другие от стародавних, седобородых. Хмурые капитаны в головных платках, попы-богатыри, сержанты девяносто седьмого года или двенадцатого, суровые бортники топор подрагивает на плече, апелаты и скутарии, покрытые кровью болгар или турок. Молча, все вместе, бесчисленные годы сражаясь бок о бок, мы переваливали через хребты, перебирались через ущелья, ни о чём ином даже не помышляя. Ведь если одни и те же беды без передышки мучают человека, он так свыкается со Злом, что под конец начинает называть Судьбой или Долей, так и мы шли прямо навстречу тому, что называли Проклятием как если бы мы говорили «мгла» или «туча». С трудом отрывая ноги от грязи, в которой, случалось, увязали по колено, ведь на дорогах то и дело накрапывал дождь такой же, как в наших душах.
И было ясно, что мы находились у самых границ тех мест, где не бывает ни выходных, ни будней, ни старых и немощных, ни богатых и нищих. Потому что громыхание вдалеке, словно гроза за горами, становилось сильнее, так что мы начали отчётливо различать в нём медленное и тяжёлое артиллерии, быстрое и сухое пулемётов. А ещё потому, что всё чаще и чаще нам приходилось встречать неповоротливые подводы с ранеными, идущие с той стороны. Тогда санитары с красным крестом на повязках опускали наземь носилки, плевали в сложенные ладони и хищно косились на сигареты. И, едва услышав, куда мы идём, покачивали головой и начинали кошмарные рассказы. Но единственным, к чему мы прислушивались, были эти голоса в темноте, ещё горячие от подземной смолы или от серы: «Ой, ой, мамочки», «Ой, ой, мамочки», и иногда, чуть реже, задыхающееся сипение, будто всхрап, знающие говорили, что это и есть последний хрип перед смертью.
Бывали случаи, когда приводили и пленных, только что захваченных патрулём. Изо рта у них воняло вином, их карманы оттягивали шоколад и консервы. Только у нас ничего не было, кроме обугленных мостов позади да нескольких мулов, и тех изнемогающих в снегу и скользкой грязище.
Наконец, однажды показались вдалеке дымные столбы и первые красные, яркие огни осветительных ракет на горизонте.
2
III
IV
3
Чтение второе. Погонщики мулов
В те самые дни прибыли наконец, спустя три цельных недели, первые в наших краях погонщики мулов. И рассказали немало о городках, через которые лежал их путь: Делвино, Агии Саранда, Корица. И сгружали халву и селёдку, торопясь побыстрее управиться и уехать. Непривычных, их пугали грохот в горах и чёрные бороды на наших осунувшихся лицах. И случилось так, что один из них имел при себе несколько старых газет. И мы читали все вместе, поражённые хоть бы уже и знали об этом со слухов, как праздновали в столице и как толпа, дескать, поднимала на руки солдат, вернувшихся по разрешению штабов Превезы и Арты. И весь день били колокола, а вечером в театрах пели песни и представляли сцены из нашей жизни, чтобы народец хлопал в ладоши. Тяжкое молчанье повисло меж нами, ведь наши души успели ожесточиться за месяцы, проведённые в глуши, и, ни слова о том не говоря, мы крепко дорожили своими годами. Наконец, в какой-то момент заплакал сержант Зоис и отшвырнул листки с новостями, грозя им вслед раскрытой пятернёй. И никто из нас ничего не сказал, только в наших глазах отразилось что-то наподобие благодарности. Тогда Лефтерис, который сворачивал поодаль цигарку, терпеливо, точно возложил на свои плечи мучения всей Вселенной, повернулся и «Сержант, сказал, чего ты ноешь? Те, кто приставлен к селёдке и халве, вечно к этому будут возвращаться. А другие к своим гроссбухам, которым ни конца нет, ни края, а третьи к мягким постелям, которые они себе стелют, да только ими не распоряжаются. Но пойми же ты: только тот, кто сегодня борется с темнотой внутри себя, получит послезавтра свою долю под солнцем». А Зоис: «Ты чего же, хочешь сказать, что у меня ни жены нет, ни хозяйства, и сердце у меня не болит, и это я просто так сижу и сторожу здесь на выселках?» И Лефтерис ему в ответ: «Бояться нужно за то, сержантик, чего никто не полюбил, оно уже пропало, сколько ты его к себе ни прижимай. А всё то, что у человека в сердце, не пропадёт, даже не беспокойся, затем-то и выселки нужны. Рано или поздно те, кому суждено, обретут эти вещи». И снова спросил сержант Зоис: «И кому же это, по-твоему, суждено?» Тогда Лефтерис, медленно, указывая пальцем: «Тебе, и мне, и кому ещё, братец, назначит вот этот час, который нас слушает».
И тут же раздался в воздухе тёмный свист приближающегося снаряда. И все мы попадали наземь, ничком, на щепки и хворост, потому как признаки Незримого были известны нам наизусть, и мы на слух умели определять, в каком месте огонь смешается с разверзшейся землёй и хлынет вверх. И огонь никого не задел. Только некоторые мулы поднялись на дыбы, а другие бросились врассыпную. И в оседавшем дыму было видно, как за ними бегут, размахивая руками, люди, которые с таким трудом гнали их сюда. И, с побледневшими лицами, они сгружали халву и селёдку, торопясь побыстрее управиться и уехать. Непривычных, их пугали грохот в горах и чёрные бороды на наших осунувшихся лицах.
4
V
VI
VII
VIII
5
Чтение третье. Великий выход
В те самые дни наши ребята провели тайное собрание и решили потому что недобрые вести распространялись по столице выйти на улицы и на площади, взяв с собою единственное, что оставалось: пядь земли под расстёгнутой рубахой, с чёрными волосинками и солнечным крестиком. Ту, где царила и властвовала Весна.
А поскольку близился день, когда Народ по обычаю праздновал другое восстание, на это число и назначили Выход. И спозаранку вышли навстречу солнцу, с бесстрашьем, расправленным сверху донизу, точно знамя, юноши с распухшими ногами, которых обзывали беспутными. И за ними следом множество мужчин, и женщин, и раненых с повязками и костылями. Так что, увидав внезапно столько морщин у них на лицах, ты мнил: целые дни пролетели во мгновение ока.
Другие же, узнав о такой наглости, крепко обеспокоились. И, трижды окинув взглядом своё именье, решили выйти на улицы и на площади, взяв с собою единственное, что у них оставалось: аршин пламени из-под брони, с чёрными дулами и солнечными клыками. И ни веточка, ни цветок не проронили слезинки. И они палили куда ни попадя, отчаянно зажмурив веки. А Весна мало-помалу их одолевала. Как будто не было на всей земле другого пути для Весны, окромя этого, и по нему ступали глядящие далеко-далеко, за край безысходности, в Покой, которым им суждено было вскоре стать, юноши с распухшими ногами, которых обзывали беспутными, и мужчины, и женщины, и раненые с повязками и костылями.
И целые дни пролетели во мгновение ока. И выкосили толпу изуверы, а некоторых забрали. И на следующий день тридцать человек поставили к стенке.
6
IX
X
7
Чтение четвёртое. Пустырь с крапивой
В один из бессолнечных дней той зимы, субботним утром, множество мотоциклов и автомобилей оцепило маленький квартал, где жил Лефтерис, с худыми жестяными окнами и сточными канавами вдоль дорог. И, перекрикиваясь грубыми голосами, вышли люди с лицами, отлитыми из свинца, и прямыми, точь-в-точь как солома, волосами. Приказавшие всем мужчинам собраться на пустыре, заросшем крапивой. Были они вооружены с головы до ног, и низко наклонённые стволы смотрели в толпу. И нешуточный страх охватил наших ребят, потому как почти у каждого из них нашлась бы какая-то тайна, в кармане или в душе. Но другого пути не было, и скрепя сердце каждый занял место в шеренге, а люди в низких чёрных ботинках, со свинцом на лицах и соломой в волосах размотали колючую проволоку. И распороли надвое облака, так что полился дождь со снегом, и челюстям было непросто удерживать зубы на месте не ровён час выскочат или сломаются.