Я начала писать эту книгу во время взрыва движения Me Too[12]. В свете журналистского расследования, разоблачившего ряд людей, в течение долгих лет совершавших насилие и домогательства в Голливуде, целая волна женщин и некоторые мужчины вышли вперед, чтобы рассказать свои истории о проблеме сексуализированных домогательств и насилия на работе, в спорте, политике и образовании. Со времен истории Аниты Хилл вред, причиненный тем, кто пережил сексуализированные домогательства, не получал такого внимания со стороны медиа, государства и законодателей. Несмотря на то что риторика, использовавшаяся для дискредитации тех, кто пережил насилие, и разоблачителей, не слишком изменилась со слушания по делу Кларенса Томаса (практически буквально!), горы доказательств против самых страшных преступников и самых мизогинных организаций убеждают многих, что что-то должно измениться[13].
Те, кто пережил подобное, засвидетельствовали долговременные эффекты продолжительного физического и психологического насилия, которые изменили их жизни. Их истории резонируют с огромным количеством литературы о страхе, который женщины испытывают в больших городах. Небольшой, но постоянный риск подвергнуться насилию, смешанный с ежедневным харассментом, формирует как осознанный, так и подсознательный опыт городской жизни женщин. Точно так же, как харассмент на рабочем месте заставляет женщин уходить с позиций власти и стирает их вклад в науку, политику, искусство и культуру, спектр городского насилия ограничивает возможности выбора, доступные женщинам, их власть и экономические возможности. Точно так же, как нормы индустрии развлечений устроены таким образом, чтобы допускать домогательства, защищать абьюзеров и наказывать переживших эти опыты, городская среда устроена таким образом, чтобы поддерживать формат патриархальной семьи, гендерно-специфичные рынки труда и традиционные гендерные роли. И даже несмотря на то, что нам нравится думать, что человечество эволюционировало и вышло за жесткие рамки таких концепций, как гендерные роли, женщины и другие маргинализированные группы по-прежнему обнаруживают, что их жизни ограничиваются социальными нормами, которые оказались встроены в наши города.
Истории людей, рассказавших о пережитом насилии во время движения Me Too, наглядно демонстрируют преобладание того, что феминистские активистки называют мифами об изнасиловании: набор ложных идей и заблуждений, которые частично покрывают сексуализированные домогательства и жестокость, перекладывая вину на жертв. Мифы об изнасиловании ключевой компонент того, что мы сегодня называем «культурой изнасилования». «Во что ты была одета?» и «Почему ты не заявила в полицию?» два классических мифа об изнасиловании, с которым сталкиваются участницы Me Too. У мифов об изнасиловании также есть своя география. Она прочно укореняется в ментальной карте безопасности и опасности, которую каждая женщина носит в своей голове. «Что ты делала в том районе? В баре? Одна ждала автобус?», «Почему ты шла одна поздно ночью?», «Почему ты решила срезать?» мы ожидаем такие вопросы, и они формируют наши ментальные карты в той же степени, что и любая реальная угроза. Эти сексистские мифы служат цели напомнить, что нам полагается ограничивать свою свободу гулять, работать, развлекаться и занимать пространство в городе. Они говорят: Город на самом деле не для тебя.
Свобода и страх
Приблизительно через десять лет после той феерии с кормлением голубей мы с Джошем вернулись в Лондон, и на этот раз были достаточно взрослыми, чтобы самим доехать на метро до Тоттенхэм-Корт-роуд и Оксфорд-стрит. Наверное, нашим родителям хотелось какого-то культурно-воодушевляющего досуга без необходимости каждые пять минут отвечать на вопрос, когда же мы пойдем по магазинам. Подобно голубям, которых сегодня можно застать в лондонской подземке, в которую они, вероятно, спускаются, чтобы добраться до своей любимой кормушки, мы самостоятельно научились перемещаться по городу, руководствуясь своими мыслями и эмоциями. Задолго до появления смартфонов мы всецело полагались на карту метро и собственные инстинкты. Нам ни разу не было страшно. Таблички и объявления о безопасности и бдительности вызывали в памяти когда-то услышанные репортажи о бомбах Ирландской республиканской армии, но они не могли потревожить пару канадских детей на каникулах. К концу поездки мы казались себе подкованными маленькими исследователями большого города, без пяти минут истинными лондонцами.
Приблизительно за год до этого мы в первый раз поехали в Нью-Йорк. Это было в 1990-е, за несколько лет до того, как политика нулевой толерантности мэра Руди Джулиани ускорила диснеевское преображение Таймс-сквер и других культовых мест. Нам разрешили самостоятельно побродить по большим магазинам на Пятой авеню, но ездить одним на метро было нельзя. На самом деле я не думаю, что мы хоть раз проехались на метро за всю поездку, даже с родителями. Нью-Йорк был особым зверем и разительно отличался от Торонто или Лондона. Для наших родителей этот город был источником азарта, смешанного с физически ощутимым чувством опасности, которая казалась гораздо более реальной, чем ирландская бомба.
Я думаю, тогда я поняла, что город его опасность, острые ощущения, культура, привлекательность и прочее живет в нашем воображении в той же мере, что и в своей материальной форме. Воображаемый город формируется опытом человека, СМИ, произведениями искусства, слухами, нашими собственными желаниями и страхами. Суровый опасный Нью-Йорк 1970-х и 1980-х господствовал в головах наших родителей. Это представление не совпадало с нашим опытом из 1990 года, но оно определило, что мы знали о городе или думали, что знали. И если честно, эта нотка опасности имела свое очарование. Она делала Нью-Йорк Нью-Йорком: не Торонто, не Лондоном и определенно не Миссиссогой. Энергетика и притяжение города были крепко завязаны с ощущением, что произойти в нем может всё что угодно.
Это сложное переплетение азарта и риска, свободы и страха, возможностей и опасностей в значительной степени определяет феминистическую мысль и литературу о больших городах. Уже в 1980-х моя будущая научная руководительница смело заявляла, что «место женщины в городе»[14]. Герда Векерле утверждала, что только плотная, насыщенная услугами городская среда позволит женщинам выдерживать «двойные дни», наполненные оплачиваемой и неоплачиваемой работой. В то же время социологи и криминологи били тревогу по поводу крайне высокого уровня страха перед городской преступностью среди женщин страха, который невозможно было объяснить реальными цифрами статистики насилия в отношении женщин, совершенного незнакомыми им людьми[15]. Что касается феминистских активисток, акты насилия над женщинами в общественных пространствах привели к первым демонстрациям Take Back the Night[16] в крупных городах Европы и Северной Америки уже в середине 1970-х.
В повседневной жизни оба утверждения, «город не предназначен для женщин» и «место женщины в городе», являются правдивыми. Как уверяет Элизабет Уилсон, женщины уже давно стремятся в большие города, несмотря на их враждебность. Она предполагает, что «возможно, существовал избыточный акцент на заточении викторианских женщин в сфере частной жизни», отмечая, что даже в эту эру строгих гендерных норм некоторые женщины имели возможность исследовать город и занимать непривычные для себя роли общественных деятелей[17]. К черту опасности. Город это место, где женщинам открывались возможности, невиданные в маленьких городах и сельских общинах. Возможность работать. Сбросить оковы церковно-приходских гендерных норм. Избежать гетеросексуального брака и материнства. Строить карьеру за пределами традиционных женских занятий и работать на государственной службе. Выражать свою уникальную личность. Заниматься социальными и политическими вопросами. Развивать новые сети родственных связей и позволять дружбе выходить на передний план. Работать в СМИ, принимать участие в творческой и культурной жизни города. Все эти возможности в гораздо большей степени доступны женщинам в больших городах.
Менее осязаемы, но не менее важны психологические аспекты города: анонимность, энергичность, спонтанность, непредсказуемость и да, даже опасность. В романе «Виллет» Шарлотты Бронте главная героиня Люси Сноу одна путешествует в Лондон, и, по мере того как девушка отважно бросает вызов «опасностям путешествия», она переживает «возможно, иррациональное, но настоящее удовольствие»[18]. Я не говорю, что женщинам нравится бояться, но что часть удовольствия от городской жизни происходит из ее неотъемлемой непознаваемости и возможности человека смело встречать эту непознаваемость. На самом деле непредсказуемость и хаотичность могут представлять «аутентичную городскую среду» для женщин, отвергающих традиционность и повторяющиеся ритмы жизни в пригороде[19]. Естественно, находить хаотичность города захватывающей немного проще, если у вас есть возможность в любой момент удалиться в безопасное место. В любом случае страх преступности не смог удержать женщин от больших городов. Однако это лишь один из многих факторов, формирующих городскую жизнь женщин.
Эта книга берется за вопросы женщин о городе, рассматривает хорошее и плохое, интересное и пугающее и стремится встряхнуть наше представление о городах вокруг нас. Чтобы увидеть социальные взаимоотношения в городе с точки зрения гендера, расы, сексуальности, физических возможностей здоровья и других аспектов свежим взглядом. Чтобы начинать дискуссии о других, менее видимых видах городского опыта. Чтобы создать пространство для креативного размышления о том, что может создать феминистский город. Чтобы создать диалог между феминистской географией и повседневностью, попытками выжить и преуспеть, бороться и победить в городе.
Феминистская география
По дороге на одну из крупных ежегодных конференций по географии в Чикаго в 2004 году я прочитала, что давнишняя противница феминизма, колумнистка канадской газеты Globe & Mail Маргарет Венте, также «открыла для себя» феминистскую географию[20]. Поскольку ненависть к мужчинам и знание столиц стран мира очевидно две абсолютно разных области, кто бы мог подумать, что феминистская география это настоящая наука? С присущим ей скептицизмом Венте в очередной раз повторила свое регулярно звучащее мнение о том, что гуманитарные и социальные науки это бесполезные занятия, полные выдуманных дисциплин и фальшивых экспертов.
Чего сознательно невежественная Венте не желала понимать это того, что география привносит динамичное новое измерение в феминистский анализ. Разумеется, для его понимания необходимо желание продвинуться дальше школьного понимания географии: она заключается не только в раскрашивании контурных карт и запоминании названий материков. География это наука о взаимоотношении человека и его среды, как естественной, так и собственноручно созданной. Географический взгляд на гендер предлагает один из способов понимания того, как сексизм работает на местах. Статус «гражданина второго сорта» женщинам обеспечивает не только метафорический принцип «раздельных сфер», но также настоящие осязаемые географические границы. Власть и привилегии мужчин поддерживаются за счет ограничения движений женщин и их возможности посещать определенные места. Как говорится в одной из моих любимых цитат феминистской географини Джейн Дарк: «Любое поселение это пространственное выражение социальных отношений, принятых в обществе, которое его построило Наши города это патриархат, воплощенный в камне, кирпиче, стекле и бетоне»[21].
Патриархат, высеченный в камне. Тот факт, что антропогенная среда отражает создавшее ее общество, может казаться очевидным. В мире, где всё, от лекарств до манекенов для краш-тестов, от пуленепробиваемых жилетов до кухонных конторок, от смартфонов до настроек кондиционеров в офисах, проектируется, тестируется и приводится в соответствие со стандартами, определенными мужскими телами и их потребностями, это не должно ни для кого быть неожиданностью[22]. Директорка отдела городского проектирования Торонто, Лорна Дэй, недавно обнаружила, что руководящие принципы проектировки ветровых эффектов брали за параметры «стандартного человека» рост, вес и площадь поверхности тела, которые соответствовали габаритам взрослого мужчины[23]. Не ожидаешь, что гендерные стереотипы повлияют на расположение небоскребов или проектировку аэродинамических труб, но вот пожалуйста.
Однако иногда особенно неочевидно обратное: однажды построенные, наши города продолжают формировать и оказывать свое влияние на общественные отношения, динамику власти, неравенство и многое другое. Камень, кирпич, стекло и бетон лишены свободы воли, не правда ли? Они не пытаются поддерживать патриархальный порядок в обществе, верно? Нет, но их форма помогает определять возможности отдельных личностей и групп людей. Их форма помогает считать одни вещи нормальными и правильными, а другие неуместными и неприемлемыми. Проще говоря, физические места, такие как города, важны для изменений в обществе.
Гендерно-специфичный символизм антропогенной городской среды один из способов не забывать, кем были создатели города. Статья 1977 года феминистской архитекторки Долорес Хейден со скандальным заголовком «Соблазнение небоскребами, изнасилование небоскребами» резко критикует мужские властолюбивые и репродуктивные фантазии, воплощенные в развитии всё более и более высоких городских структур. Подобно типичным мужским памятникам военной мощи, небоскреб это памятник мужской корпоративной экономической власти. Хейден утверждает, что офисная башня это очередное пополнение «череды фаллических памятников истории включая шесты, обелиски, шпили, колонны и сторожевые башни», поскольку архитекторы использовали такие термины, как «основание», «ствол» и «оголовок», и создавали устремленные ввысь здания, извергающие свет прожекторов в ночное небо[24]. Фаллическая фантазия небоскребов, полагает Хейден, скрывает реальность жестокости капитализма, выраженной в смертях рабочих на стройке, банкротстве и угрозе пожара, террористических атаках и разрушениях конструкции. Согласно феминистской географине Лиз Бонди, дело не столько в фаллическом символизме, сколько в том, что сама их вертикаль является олицетворением власти через «маскулинный характер капитала»[25].
Язык архитектуры опирается на идею, что гендер это бинарная система противоположностей, где разные формы и детали считаются маскулинными или феминными. Бонди предполагает, что этот код антропогенной среды «интерпретирует гендерные различия как естественные и потому придает им универсальный характер и оправдывает конкретную модель разделения на гендеры»[26]. Помимо определенных архитектурных деталей, разделения домашнего и рабочего, общественного и частного пространства утверждают гендерные нормы еще глубже в сознание людей. Продолжающаяся по сей день недостаточная представленность женщин в профессиях, работающих с архитектурой и городским планированием, означает, что с большой долей вероятности опыт женщин нахождения в таких местах и взаимодействия с ними будет проигнорирован или основан на устаревших стереотипах. Однако, как отмечает Бонди, просто «добавить» женщин в профессию или учесть их опыт будет недостаточно по двум причинам. Поскольку опыт женщин формируется патриархальным обществом, сглаживание острых углов посредством городского проектирования не меняет в корне сам патриархат. И во-вторых, восприятие всех женщин как единой социальной группы не принимает во внимание другие важные маркеры социального неравенства.