Двигаясь в окончательно сгустившейся темноте, я возвращал себе те пространства, что уже миновал. Вот огромная трава, сквозь которую я шёл, как через воду; Кай всё так же легко струился в этой траве. Вот трава закончилась и начался папоротник. И редкие сосны, стоящие посреди папоротника. Следом вернулся сосновый лес.
Понуро я шёл и шёл, доверясь уже только интуиции и не видя почти ничего, кроме чёрных остовов деревьев.
Дороги всё не было.
Неверными, косными движеньями я снимал с головы лосиных блох и думал о себе плохо.
Я зря поверил своему чутью.
Я шёл куда-то не туда.
Подняв глаза к небу, полному звёзд, я долго смотрел вверх: словно искал там подсказку.
Кай подошёл ко мне и почесался своей прекрасной длинной мордой о моё бедро. Спина собаки была сырая и тёплая.
Бездна над нами переливалась и мягко дрожала.
Вдруг осенённый, я понял, отчего здесь рушились огромные деревья, а бури никто и никогда не заставал.
Битва происходила под землёй! Там бурлили неразличимые для нас страсти, обрубающие корни вековечным соснам и надламывающие такую мощь, что могла бы простоять ещё многие века.
Это явленное мне ночное знание никак не могло помочь в поиске пути зато я остро осознал, что стою на тонкой корке земли, под которой творится неслыханное.
В недрах её никогда не прекращается борение. Гниют корни тысячелетней длины. Сквозь прах и костную муку всех истлевших звериных пород пробивают дороги чёрные воды. В эти воды обваливаются новые кости. Разбухая, кости чернеют, пожирая воду. Вода сама обращается в тлен.
Сосны, что столпились на берегу озера, до которого я так и не дошёл, тянутся змеиными корнями под озёрною водой, под самым дном к другой стороне. А та сторона затейливо вьётся берёзовыми корнями, пробиваясь к сосновому чёрному берегу. В исподней тьме корни стремятся друг к другу, прорастая всё дальше, и слыша слухом, неведомым для нас, неукротимое встречное движение. Однажды они встретятся и посреди озера взовьётся чудовищный клубок, а по берегам, с левой стороны и правой, вдруг начнут валиться он неслыханного напряжения деревья.
Лес, сказал я внятно. Хватит меня морочить. Не нужно мне твоё озеро. Я хочу к дочке.
Оглядевшись, я вдруг различил слева старую, сделанную много лет назад просеку.
Взвихрённый чувством, которое могло бы показаться паникой, рискуя, споткнувшись, сломать себе что-нибудь, я побежал.
Кай припустил за мной, радостный любым затеям.
Через три минуты я оказался на дороге.
Это была не та дорога, по которой мы шли к озеру, но сама её колея вызвала во мне тихое сердечное озарение. Дорога словно бы млечно светилась, хотя была черна.
Осталось догадаться, в какую сторону пойти, чтоб явиться всё-таки к дому, а не в очередной лесной тупик.
Я выбрал идти направо. Кай, обрадованный тем, что путь свободен, и больше не нужно лазить по кустам, поспешил впереди меня.
Дорога раздвоилась, и я снова выбрал правую сторону.
Вскоре мы оказались у перекрывшего дорогу дерева, возле которого несколько часов назад я решил скоротать путь к дому.
Получилось хотя бы не обмануться в поиске обратного пути к той точке, где была совершена ошибка. Чаще всего в человеческой жизни и это уже невозможно.
* * *
Тринадцатилетняя, старшая дочь ждала меня на кухне.
Последние часы она беспокоилась обо мне, но, когда я вошёл, не подала виду.
Половецкое, скуластое лицо её казалось непроницаемым и чуть, на самом дне, насмешливым: там таилась сила будущей жены и матери, способной дожидаться и время от времени прощать блудных мужчин, будь то муж или сын.
Развешивая мокрые вещи и собирая на себе лосиных блох, я нарочито громко делился с дочерью:
Хотел дойти к озеру, знаешь. Однажды мы были там с товарищами, и я запомнил его. Всё мечтал туда вернуться. Но поздно вышел из дома и не успел.
А что Кай?
Кай бесподобен. Обожаю его. Но озера мы не нашли.
Я знаю дорогу, сказала дочь спокойно. Я покажу тебе завтра, если хочешь.
Правда? Оно запомнилось мне очень большим. И там с одной стороны берега сосны, а с другой
А с другой берёзы, закончила дочь, тихо засмеявшись. Да.
И оно совсем мелкое? Пацаны, помню, всё шли и шли, и
Озеро глубокое. И очень холодное, сказала дочь, разливая чай. Там никто никогда не купается.
Она выставила на стол две тёмные чашки.
Чай, мягко раскачиваясь, отражал свет настольной лампы.
Я с шишками тебе сделала, сказала она. Сосновыми.
Грехопаденье Шмеля
Шмель нам сразу достался бракованным.
Продавцы сказали: у вашего мальчика нет одного яичка, зато в остальном он всем хорош, так что берите за полцены.
Нам и полцены по тем временам было как месячный прокорм на всю семью. Но что за жизнь без собаки? Да и жизнь ли это.
Шмель вырастал стремительно.
Он спал в прихожей, чутко прислушиваясь: а не проснулись ли хозяева.
Начиная с шести утра он различал в другой комнате даже тишайший, на ухо, шёпот и, с нескольких попыток вышибив лбом тяжёлую, крепко прикрытую деревянную дверь нараспашку, мчался к людям.
Пока был совсем щенком, его хватало только на то, чтоб уложить восторженную голову на край дивана: ну же, гладьте меня, затаскивайте меня к себе в одеялы, тискайте!
Но спустя совсем короткое время он подрос до той степени, чтоб закидывать на диван передние лапы. Бешено скользя по полу задними, словно под ним подгорал пол, он безрезультатно пытался забраться весь.
Минул месяц и вот он уже забрасывал половину мощного тела без особых усилий, а затем, слегка поелозив, оказывался на диване целиком, тесня спящих людей.
Но и то пределом не оказалось.
Однажды случился тот день, когда дверь он открыл уже не с разбега, но легко толкнув могучим плечом, после чего царственно, без малейших усилий, взошёл на диван, улёгшись ровно поперёк хозяев, никак не сообразуясь с их на то желанием.
Даже выбраться из-под него было нешуточной задачей.
День ото дня Шмель становился всё огромней, но мы ещё не знали, до каких он дойдёт степеней.
Решив разделить наше восхищенье собственной собакой с остальным миром, мы отправились на соревнования сенбернаров.
Высокие и огромные залы кинологического центра встретили нас огнями и шумом.
По громкой связи звучали объявления. Отовсюду раздавался лай. Хозяева непрестанно отдавали своим собакам команды.
Проходя меж десятков представителей той же сенбернаровой породы, мы посмеивались: Шмель превосходил их зримо, очевидно, безоговорочно.
Однако победительная наша, хоть и затаённая, спесь была немедленно посрамлена.
На первом же осмотре медицинском ему отказали в участии.
Среди сенбернаров, пояснили нам, словно извиняясь, он непростительный переросток. Мы не вправе допустить вашего пса даже к выставке: он превышает самые крупные образцы породы на тридцать сантиметров.
Что за неудача с тобой, Шмель? в шутку, но при том искренне огорчённая, пожаловалась жена. И яичка у тебя нет, и рост твой неподходящий
Мадам желает, чтоб её собака имела три яичка? спросил второй, до сих пор мрачно молчавший специалист, ставя в своём пухлом журнале неразборчивые пометки.
Как? не поняла жена.
Я осмотрел вашего кобеля. Он безупречен во всех смыслах, сказал специалист.
Так мы узнали, что Шмелиное яичко выкатилось, и это послужило нам утешеньем.
Я подмигнул зашедшему вослед за нами зарубежному гостю судя по всему, немцу, который торжественно вёл свою собаку, вырожденца с тупым взглядом и головой, напоминавшей германскую солдатскую каску.
Не судьба, сказала жена шёпотом сама себе. Возвращаемся в лес.
Спустя три минуты нас, уже покидавших сияющие выставочные пространства, догнали представители всё той же немецкой делегации в сопровождении сорванных с какой-то другой встречи и оттого чуть переполошённых переводчиков.
Господа из Германии хотят купить вашу собаку, сообщил, отдуваясь и стоя на всякий случай подальше от Шмеля, один из переводчиков, переводя глаза с нас на пса, а затем на второго переводчика, который в свою очередь давал пояснения кивающему немцу.
Ну ещё бы, сказала жена, улыбаясь. Но нет.
Господа из Германии готовы обсудить ваши предложения, тут же вступил в разговор второй.
Я поднял обе руки с раскрытыми ладонями и взмахнул ими, словно бы рисуя крест: извините, но мы не в силах вам помочь.
Тогда в дело вступил сам немец и внятно, причём по-русски, произнёс цифру, превышающую стоимость нашей городской квартиры.
Шмель вскинул на него ленивые глаза.
Друзьями не торгуем, произнёс я немцу так же внятно и, для понимания, по слогам.
Жест, который почти неосмысленно я хотел показать при этом немцу, уловила жена и прервала его, поймав меня за левую руку, готовившуюся как бы отрубить правую по локоть.
* * *
В деревне нашей сенбернаров не водилось, да и в ближайших городах их держали настолько редко, что за многие годы с тех пор мы так и не встретили ему подобных.
Шмелю шёл уже шестой год, но перешагнувшему собачье сорокалетие псу оставались неведомы любовные страсти.
Он был невинен во всех смыслах до такой степени, что даже лаял крайне редко, словно бы не понимая, зачем это ему.
Его не интересовали коты.
На других собак, пытавшихся его облаять, он смотрел долгим недвижимым взглядом, никак не умея разрешить для себя вопрос, в чём тут всё-таки дело.
Как-то, выйдя во двор, я застал Шмеля во всём его серафимоподобном благолепии: из таза, куда мы слили ему остатки молока, пил огромный и толстый уж, а возле клевали недоеденный куриный ошкурок сороки.
Шмель смотрел на птиц и змею из-под усталых век, ленясь поднять голову.
Даже оголодавший, он не был злобно жаден до еды, а уж сытый тем более делился со всеми, кто мог дотянуться.
При моём появлении сороки, предприняв тщетную попытку унести ошкурок, улетели, а следом и отяжелевший уж прополз мимо морды Шмеля в свою щель за конурой.
Эх, Шмель только и сказал я.
В другой раз кто-то из домашних забыл прикрыть дверь во двор, и к нам забежала соседская собака, кудрявая сука неизвестной мне породы, принадлежавшая вышедшему на пенсию прокурору.
Собаку эту он выпускал гулять на весь день, и она промышляла чем хотела.
Шмель не слишком заинтересовался её приходом хотя обязан был, как нам думалось, присматривать за собственным участком.
Гостья обладала сметливым умом: сначала она долго жрала из поваленного набок мешка собачий корм но когда поняла, что весь его съесть не сможет, решила унести.
Она выволокла тяжёлый мешок со двора! Она протащила его метров тридцать!
Выйдя из дома, я увидел дорожку из рассыпанного корма, и, озадаченный, двинулся вослед.
Но даже при виде человека сука не отчаялась а, напротив, собравшись с силами, решила в один заход дотащить добычу, пока её не успели настигнуть. Вцепившись зубами в край мешка, пятясь и глядя при этом на меня презирающими глазами, она ещё быстрей потянула добычу.
Я опешил от этой наглости. Схватив первую попавшуюся палку, рванул за ней, крича что-то несусветное.
Когда, спустя минуту и еле справляясь: в мешке было под тридцать килограмм я затягивал корм во двор, Шмель встретил меня слабым помахиванием хвоста.
«Пришёл? как бы спросил он. Ну хорошо. А то я волновался»
Летом на пляже Шмель возлежал без поводка, и деревенским купальщикам в голову не приходило его бояться.
Он размахивал хвостом всякому встречному, как Франциск Ассизский. Больных и калечных, престарелых и неухоженных он обожал так же, как и здоровых, не различая в любви своей никого, и деля её поровну.
Однажды явившийся в наш дом с целью возведения ряда пристроев грузинский строитель Виталий не сводил со Шмеля миндалевидных чёрных глаз: как вскоре выяснилось, он был обладателем сенбернарихи.
Виталий показывал нам её снимки, и так часто цокал языком, что отзывались лесные птицы. Ещё, казалось, мгновенье и сам Виталий запоёт птицей.
Цветная рубашка Виталия обычно была расстёгнута сверху на шесть примерно пуговиц, но говоря о сенбернарихе, он начинал застёгиваться, словно вот-вот должна была появиться его жена. Потом, не замечая, он расстёгивался снова, потому что сердце его слишком колотилось.
Ему незачем было нас уговаривать! Мы сразу оказались согласны.
В тот заветный день, когда чёрный джип Виталия доставил течную невесту, я был в отъезде, и о случившемся узнал по рассказам.
Шмель был взволнован.
Сенбернариха оказалась ему под стать: пышных форм и тоже с некоторым превышением нормы роста.
Шмель так перенервничал, что в первый день не смог. Но во второй собрался и всё получилось.
Виталий стоял за углом, совсем тихо цокая языком и качая головой.
С того дня Шмель стал другим.
Поначалу мы не знали об этом; и сам он тоже не догадывался.
* * *
Виталия мы больше не видели, но не слишком печалились о том.
Кажется, и Шмель позабыл о своей мимолётной подруге.
Однако в голове его случилось необратимое: он стал отцом. Так он думал о себе, даже не увидев своих детей. Любовь его к миру не иссякла, но ответственность за ближних приобрела иные качества.
Привычно неопрятной в наших краях весной, по грязному снегу, мы возвращались из леса с прогулки. Хотя свёрнутый поводок всегда лежал у меня в кармане куртки, я редко цеплял его за ошейник в минувшие пять лет стало очевидным, что пёс не причинит никому вреда.
От леса до нашего двора было совсем близко всего лишь миновать надёжно закрытый от любых досужих глаз дом нашего соседа, охотника и рыболова Никанора Никифоровича.
Но нынче случилось из ряда вон выходящее: Никанор Никифорович оставил приоткрытой дверь на свой двор. Едва мы с этой дверью поравнялись, оттуда, как из засады, вылетела в нашу сторону его охотничья собака бело-рыжая легавая.
До сих пор я видел её только из окна второго этажа нашего дома когда Никанор Никифорович выпускал свою собаку из клетки, чтобы погуляла по участку.
Шмель же встретился с ней впервые.
Всё длилось не более трёх мгновений.
Шмель, который только что был возле меня, совершил стремительный бросок. Собаки с глухим ударом сшиблись и тут же стало ясно, что легавая безоговорочно побеждена.
Она взвизгнула и, убегая, ударилась о крытую железным листом дверь, из которой только что выбежала. Раздался грохот: к несчастью для легавой, дверь открывалась наружу. Легавая отлетела прочь, и Шмель был уже готов броситься ей на хребет. Однако, срикошетив от удара, дверь чуть приоткрылась, и это спасло легавую: изогнувшись, она ворвалась в образовавшуюся щель на свой участок.
Несомая инерцией своего веса, дверь снова мягко прикрылась.
Я ничего не успел предпринять, и очнулся, только увидев Шмеля у этой закрытой двери: собранного, но взъярённого.
На снегу виднелись кровавые следы.
Я бросился к Шмелю и, второпях осмотрев его, понял: это была не его кровь. Схватив пса за ошейник, поволок его домой, приговаривая:
Шмель, как же так А вдруг бы ты убил её
Достаточно отойдя, я оглянулся: двор Никанора Никифоровича безмолвствовал. Легавая молча претерпевала боль и пораженье.
Усадив Шмеля на крыльце своего дома, я осмотрел его как следует.
Широкая белая грудь, мощные бело-рыжие лапы, рыжая спина. Трёхцветная морда: белые щёки, чёрные подглазья, рыжий лоб.
Шмель, повторял я шёпотом. Ты что?.. Ты что делаешь?.. Ты же целую жизнь никого не обижал!
Шерсть на его загривке уже спа́ла. Выглядел он обычно и даже, показалось, рассеянно.
В семье мы решили, что произошла случайность. Однако впредь договорились быть предусмотрительней. С тех пор мы водили Шмеля по деревне в строгом ошейнике и на поводке.