Он прогулялся туда-сюда, тщательно выбирая скамейку чтобы не слишком в тени, но и не очень-то на солнце, а главное подальше от других стариков, чтобы даже запах старости остался в стороне.
Присел вначале формально, на край, будто ждет кого-то. Затем, стыдливо оглянувшись не смотрит ли кто? устроился поудобнее и открыл книгу.
Телефон, как всегда по четвергам, стоял на беззвучном, а потому о том, что прошел не один час, он догадался только по странным ощущениям в бедрах просто перестал их чувствовать.
Он всегда быстро читал. Не терпел тратить много времени на принятие пищи и получение информации, да и роман оказался небольшим. Последние страницы он переворачивал задыхаясь, торопливо загибая уголки то с одной стороны, то с другой. Слова в финале дались ему особенно тяжело, но он сглотнул поднимавшийся по пищеводу ужас и велел себе думать.
Решение созрело быстро. Вынув телефон, он первым делом уточнил кое-что в интернете. Затем, не читая, удалил все полученные за это время сообщения и, порывшись в настройках, быстро стер все, что касалось его жизни: номера телефонов, почту. На мгновение замешкался, вглядевшись в ускользающие из памяти лица на единственной фотографии, затем удалил и ее. Особенно тщательно уничтожил заметки календаря. Затем откатил аппарат к заводским настройкам и только потом выключил. Не без труда выщелкнул сим-карту.
Ох уж эта современная техника, за восемь секунд уже не разберешь.
Разбросав сеть незаметных взглядов, он просканировал возможных свидетелей, затем быстро, но тщательно протер телефон и сим-карту краем легкого шарфа и, в тот же шарф их завернув, не без труда поднялся со скамейки и зашагал к ближайшему мусорному бачку. Там он рассчитанным движением выронил телефон на камень ах, какая неловкость! и раздавил его каблуком, а затем поднял все тем же краем шарфа и опустил в мусорный бак. Сим-карта скользнула в карман нужно будет выбросить в другом районе.
Он открыл книгу на первой из загнутых страниц и перечитал описание. Ошибки быть не могло. Заложив книгу пальцем, он по привычке двинулся к метро и остановился через несколько шагов.
В метро камеры. Они зафиксируют, как и когда он вошел с книгой в руках. Такси надежнее. И расплатиться наличными. Как удачно, что доктор Тома не принимает карты.
Доковыляв до перекрестка, он вскинул руку, подзывая такси. Нужно будет сменить пару машин, пока добирается до места. Годы работы научили его, что подобные предосторожности лишними не бывают. Вдруг еще удастся уйти.
Привычным жестом он слегка сдвинул манжету, чтобы незаметно глянуть на часы. Как раз успеет забрать «глок» и приехать к шести в центральный книжный.
Он не станет стрелять сразу. Подождет немного.
Убедится, что никто не привел с собой детей.
Послушает автора удастся ли узнать его голос?
Задаст вопросы.
«Как вам пришла в голову идея этой книги?» спросит он.
Пусть тот почувствует себя настоящим писателем. Пусть расслабится перед следующим вопросом.
Дальше можно бить кучно.
«Как вы узнали, кто из жертв был убит первым?»
«Откуда вам известно, что именно говорила женщина, когда умоляла не убивать хотя бы новорожденную дочь?»
И, когда тот уже все поймет и, наверное, попытается бежать, можно будет достать «глок» и перед выстрелом задать последний вопрос:
«Сообщили ли вам, что у мсье и мадам Брессар было не трое, а четверо детей?»
Айгуль Кисыкбасова. Домовой
Впервые домовой шепнул о себе в лохматый апрельский день, когда дождливая весна монотонно капала с крыши и мочила хмурых толстых голубей, взявших привычку зимовать на нашем подоконнике до уверенного, уже неотменяемого тепла.
Я слонялась по квартире и с укором косилась на настенные часы. Они ворочали стрелками сонно, медленно, по-стариковски, вредничали и не спешили объявлять вечер, когда мама придет с работы и я невольно сглотнула принесет «взятку». Сушки, пряники, вафли. Если повезет, коробку лежалых, покрытых белыми трещинками, но шоколадных и от того как будто все равно восхитительных конфет. Вкусные осколки чужих столов, что перепадали усталому участковому доктору от в меру благодарных больных.
Мама всегда говорила о них «больные», никогда «пациенты», и потому в моей голове они ощущались и виделись странно: дрожащими, в бисеринках липкого пахучего пота, с холодными палочками градусников в горячих сухих подмышках. После прихода мамы, после ее шприцов, таблеток, внимательных рук и глаз, желтых коротеньких листков с рецептами, пахнущих надеждой, они распрямлялись, выдыхали, нашаривали тапочки, вставали и шли к своим шкафам, вынимали оттуда простые сласти для докторской дочки.
Приходя вечером домой с «взяткой», мама особым образом, бережно, ставила свой рабочий пакет передо мной. Я ныряла туда обеими руками по самые плечи, доставала добычу и несла ее на кухонный стол делить между мамой и мной, шуршать обертками, есть вприкуску к чаю, ни крошки до следующего дня. Однажды в мамином пакете оказался кусок домашнего пирога с капустой, завернутый в застиранное маленькое полотенце. Он был до того вкусным, что казался ненастоящим. Пирог из другой вселенной, в которой еще не придумали разваренных макарон, поджидающих меня каждый день дома угрюмый слипшийся ком на дне кастрюли.
Но чаще наш вечерний чай был пустым. Дни, целые недели, когда мамин пакет пах только усталой бумагой и недавним дождем. В такие вечера даже лампочки на нашей кухне светили тускло, болезненно, бисеринками липкого пота, и казалось, что до маминой зарплаты век вековать.
День длился, часы упрямо не разрешали вечер. Делать мне было решительно нечего: Юлька со второго подъезда еще сидела на уроках вторая, поздняя школьная смена, а Алимушу из пятого увезли к отцу на весь день.
Я поплелась в прихожую, скорчила от скуки пару рожиц зеркалу и заприметила в отражении, за своей спиной, черный хрустящий мамин плащ, висевший на нижнем едва дотянуться кончиками пальцев, коридорном крючке.
Плащ пах мамой. Ее кожей, ее руками, немножко лекарствами эхом маленького кабинета в поликлинике, ее отсутствием долгими-долгими скучными днями. Обняв запах мамы, зарывшись в него, я запустила руки в глубокие косые карманы плаща, загадав найти автобусные билетики. Мама никогда их не выбрасывала, копила для меня, с усталой рассеянной улыбкой смотрела, как я, морщась от напряжения, складывая непослушные цифры, высчитываю счастливые номерки, способные исполнить любую, даже самую несбыточную мечту. Например, чтобы папа снова жил с нами. Или чтобы мои волосы плелись мягкими кудрями, как у сестры.
Билетиков не случилось, мама еще не успела накопить. Но в левом кармане плаща я внезапно нащупываю маленький холодный кругляш и, не веря пальцам, вытаскиваю большую, тусклым серебряным бликом по ранту, монету. 50 тенге! Целое состояние, никаких билетиков не нужно! Вот только откуда она здесь? Денежки нам еще не выплатили даже за февраль, а аванс, сказала мама несколько дней назад, озабоченно заглядывая в пустой холодильник, мы вот-вот проедим.
Крепко сжимаю внезапную находку в кулаке. Мысли в голове вдруг делаются веселыми, бойкими, смешливыми, торопятся, толпятся, вьются разноцветными короткими лентами. Сейчас каа-аак пойду в магазин и каа-аак накуплю всего-всего!
Рогалики! Обгрызть сначала сухие тонкие кончики по дороге к дому, на ходу, так всегда вкуснее, затем разрезать пополам, начинить сливочным маслом и вареньем и съесть с чаем. Ой, а ведь ни масла, ни варенья нет! Тогда пойти в заставленный цветными сигаретными пачками киоск на большом перекрестке и купить там шоколадных капелек в маленьком золотистом пакетике. Или, замираю от собственной смелости, колбасы! Да-да, вкусной в белых пятнышках жира, соленой и пахучей колбасы. Она режется тонюсенькими кружками и кладется на толстенные куски хлеба. Чтобы сытнее.
Надеваю уже ботинки, тянусь за курткой, но внезапно задумываюсь. Мама могла просто потерять монетку, забыть о ней, и теперь ей не хватает денег на что-то важное. На автобусный билетик, тогда пешком вдоль трамвайных путей, длинными перекрестками, долго, усталыми ногами в истертых мозолистых туфлях, до темноты. А вдруг мама хранила эту денежку на «черный день», о котором все время говорят тетя Лаура и бабушка. Мне страшно хочется узнать, когда он наступит, этот день без света и без солнца, и как он будет выглядеть, и что будут делать люди в полной темноте, но я стесняюсь и не решаюсь спросить.
Наверное, это все же монетка «черного дня». Я со вздохом разуваюсь, возвращаю находку в мамин карман и плетусь на кухню подогревать рожки, чтобы наполнить ими живот, вместо колбасы в белых пятнышках жира.
* * *
Мама приходит с работы необычайно рано, за окнами еще видны тополя, плавающие в густом сливочном вечере. Удивляюсь щелканью замков в неурочный час, бегу в прихожую, скорее сообщить новость, которая жжет мне язык.
Мама, а знаешь, что!.. кричу я в открывающуюся дверь и тут же обрываю себя. Мама будто бы стала меньше ростом: съежилась, потемнела, сгорбила беззащитно обычно прямую спину. Кажется, что сквозь усталость на ее лице просвечивают невыплаканные слезы, невыдавленная темно-желтая злость.
Мамочка, что-то случилось? Искоса гляжу на ее рабочий пакет. Сегодня он тоже, как и мама, сморщенный, пустой, тоскливый, нет ни пухлых карточек, ни вкусных взяток.
Ты потеряла все карточки, мама? Ты плачешь?
На лице у мамы нет слез, но глаза красные, припухшие, безучастные. Наверное, она плакала, когда шла домой, думается мне.
Мама, наконец, отвечает бесцветным плоским голосом:
Я оставила их в поликлинике. Хватит вертеться, дай матери отдохнуть с работы.
Она разувается, бросает пустой пакет прямо на пол в прихожей и, слегка приволакивая ногу с больным коленом, уходит в комнату. Я растерянно остаюсь в коридоре и наблюдаю за тем, как мама подходит к своей кровати, стягивает куртку, не глядя, бросает ее на стул неопрятной серой кляксой, ложится на кровать прямо так, в одежде, и накрывается одеялом с головой. Я мнусь в нерешительности и нарастающей тревоге что мне делать? И вдруг слышу ее приглушенный голос:
Ты ела?
Да, мамочка. Рожки и яичко, чай попила.
Хорошо. Дай мне поспать пару часов, выключи свет, поиграй на кухне.
Ты очень-очень устала, да? Больные вредные сегодня?
Мама откидывает одеяло и смотрит на меня в упор злым немигающим взглядом. Затем прикрывает глаза ладонью, долго молчит, потирает лицо рукой с надтреснувшей кожей, но отвечает уже другим мягким, привычным тоном:
Иди ко мне, полежим вместе.
Я тут же проскальзываю в комнату, спешу щелкнуть выключателем, и, в настороженной темноте, на ощупь, пробираюсь к маме. Она тянет ко мне руки, обнимает и укладывает под толстое пушистое одеяло. Прижимает к себе так крепко, что я начинаю дышать одновременно и носом, и ртом. Мама отодвигается и гладит меня по голове тяжелой горячей ладонью.
Как прошел твой день? шепчет темнота маминым голосом.
Я тут же чтобы закончить, наконец, эту сумрачную, серую тишину, грозящую какой-то большой невыговариваемой бедой, быстро-быстро выпаливаю про монетку, про голубей, которые совсем меня не боятся и целый день поскрипывают о своем, переминаясь с одного толстого сизого бока на другой. Вспоминаю о том, что перед маминым приходом звонила Юлька, чему-то смеялась в трубке, но ее совсем не было слышно, потому что где-то рядом, совсем близко, возмущенно лаял Мальчик ее большая, вся в черных шелковых кудряшках, собака.
Мама снова родная и близкая. Она тихо смеется о Юльке и Мальчике, говорит, что Вера Васильевна, Юлькина мама, с ума сходит от всех этих двуногих и четвероногих, что разговаривают, смеются, бегают и лают в ее квартире дни напролет. Мама обещает разобраться с толстыми голубями и прогнать их навсегда. Удивляется монетке и говорит, что я могу оставить ее себе, и никаких черных дней не существует вовсе, и не будет их никогда. Напоследок, уже сонным, смазанным голосом, шепчет:
Кажется, ты подружилась с нашим домовым.
Я ойкаю, вскакиваю и тормошу засыпающую маму:
Какой домовой, мамочка??? Это как Кузя из мультика? А где он живет? А как он?..
Но мама уже не слышит. Сквозь тягучую усталую дрему, проваливаясь все глубже, тяжелея, расслабляясь, она бормочет:
Купи себе завтра все, что захочешь, доченька. Купи сладостей.
* * *
Если честно, я совсем не поверила маме! Вернее, вечером поверила, а утром разверила! заявляю я, усаживаясь на скамейку между Юлькой и Алимушей. Едва проснувшись, я с нетерпением ждала нашего полевого совещания. Она просто забыла про денежки в своем плаще
А вот и зря! как всегда, громко и с вызовом, спорит Юлька. Домовые есть на самом деле, просто не все взрослые о них знают! Вот твоя мама знает, а моя, например, нет.
Юлька тоже взрослая, старше меня на целых три года и краешка в пару весенних месяцев. У нее всегда наготове правда жизни и ценный совет, вот только она постоянно горячится к месту и нет. И сейчас она вскакивает, машет руками, двигает смешно выразительными пушистыми бровями.
Ты сама говорила, что твоей маме задерживают зарплату! Моей тоже! Юлькина мама работает в школьной библиотеке, да и дома у них целая комната, набитая до потолка книжными полками. А если у твоей мамы нет денег, как она могла забыть про эту монетку? Да еще и в плаще, который постоянно носит! Скажи? Вот скажи? Позавчера я видела твою маму в этом самом черном плаще! Своими глазами видела! Этими самыми глазами!
Юлька приближает ко мне свое лицо, зеленые, с серыми переливами, глаза смотри, мол. Я легонько щелкаю ее по носу, она смеется и отстраняется.
А у тебя есть домовой? спрашиваю я.
Юлька морщится и безнадежно машет рукой:
Нет, у меня же собаки! Мальчик и Динка прогонят любого домового в одну секунду. Так что так живем сами, как можем, расстраивается она.
Я перевожу вопросительный взгляд на Алимушу. Она пугается как всегда, когда на нее обращают внимание, и машет головой:
У меня же кот! А он такой наглый, знаешь, никого больше не потерпит дома. Нас еле терпит, не то что домового. В прошлом году мы взяли маленького котенка, так они подрались через час. Пришлось обратно отвезти.
Я ошарашена. Получается, бедным Юльке и Алимуше не повезло. Но у меня еще есть к ним вопросы:
А как он выглядит, этот самый домовой?
Юлька хмыкает:
Никто не знает, ни один человек! Его никто и никогда не видел. Но это не самое главное. Она озабоченно вышагивает перед нами, туда-сюда, будто решает сложную задачку. Самое главное, подружиться с твоим домовым по-настоящему, чтобы он и дальше подкидывал тебе денежку. И я знаю, как это сделать!
Как? одновременно спрашиваем мы.
У тебя же осталась эта монетка? Давай сюда! Юлька резко останавливается и протягивает мне ладошку.
Д-да, замираю я, но не спешу отдавать. Я хотела купить
Давай-давай сюда, вместе в магазин сейчас пойдем.
Юлька снова кипятится. Она уже придумала план действий, и ноги ее охватывает особенная нервная «жгучка», когда стоять на месте просто невозможно. Обреченно вытаскиваю из кармана куртки монетку и кладу ей на ладошку.
Мы поднимаемся с лавочки и идем в маленький магазинчик в соседнем доме. Сегодня там работает Черточка худая высокая продавщица, лицо у которой все скомкано в районе носа. В ее толстом засаленном журнале, надежно спрятанном под прилавок, все о нас с Юлькой. Номера наших квартир, сумма наших долгов. А вот Алимуши в журнале нет, виноватый папа после развода, рассказывает, краснея, она, не дает им с мамой и братом обеднеть, все тащит и тащит в бывшую семью, к бывшим детям продукты, одежду, живые большие деньги.