Это! спрашивает, что? Это что за прокламация! Ах ты,
цицилист поганый! да такую по шуту сапогами дробь дал, что снопу на току и то легче приходится!
Порвал вахмистр казачью расписку, не читая, чтобы, значит, вольнодумством не заразиться, а клочки-то все шуту в пасть затолкал! Дал кулаком по кумполу, тот клочки-то все и проглотил! Так расписка долго жить приказала.
А шут, от крутого мордобою, все волшебства свои позабыл. Да и то сказать Рождество. Нечисть враз силу теряет.
Притащили шута в казарму.
Ой, думает шут. Хоть я в праздник отлежусь! (Вишь ты, уж и Христову празднику рад!)
Только глаза закрыл, а дежурный урядник тут как тут:
Ты чего разлегся! А коня доглядать?!
Так ведь праздник, вашбродь, шут лепечет.
А нам что на праздник коня в ланбард ложить? Да по скуле, да по другой! Я из тебя лень-то выколочу!
Притащился шут в конюшню. Кони от него шарахаются, копытами бьют. Они чуют нечистую силу. Ну, а в конюшне известно кони забалуют с казака спрос. Тут уж испробовал шут кнута ременного.
Приставили его на самою тяжелую работу: глину месить, да в денниках грунт менять. Заставили глину утрамбовывать буфер вагонный, стало быть, в белы ручки да и танцуй.
Из конюшни бегом на плац, ружейные приемы учить, потом езда с джигитовкой, потом рубка лозы, и так каждый день! А чуть что по скуле
Спробовал за службу шут и порки, и карцера, спасибо казачки жалели: кто припарку на сеченую спину поставит, кто шкалик поднесет, чтобы с устатку кости не болели. Чаю-сахару одалживали, гостинцами из станиц делились.
Год прошел. Казак наш Кумылженский давно женился, первенца дождался и, как верный слову, со сменной сотней в полк вернулся.
Как там мой, думает, шут его знает
В ночь перед Рождеством прошел во дворец, на прежнее свое место, где по всем стенам похабные картины висят. Увидал себя у дверей в карауле, как в отражение посмотрелся.
Здорово служите! говорит.
Тут шут свое прежнее обличие принял.
Да какое прежнее смотреть смешно. Стал шут выправленный! Грудь колесом, спина прямая, живот подтянутый. Копыта ровно стоят начищены, как лакированные, хвост к бедру, как шашку придерживает, рога обломаны, в морда все от мордобою заплыла, лицо круглое глаза щелочки, как есть калмык.
Ой! стонет шут. Насилу я тебя дождался!
Так и так! говорит казак. Ты свое дело сделал, забирай меня в ад, согласно расписке.
Какая там расписка! Какой там ад! шут стонет. После такой службы любой ад раем покажется! Как вы только, казаки, такую службу терпите!
Поволокся он к картине, левой рукой за раму схватился, как на джигитовке учили, да на полотно и вскочил бабы толстомясые на него только глаза растопырили. А он их и видеть не может пошел куда-то за кусты, да там, видать, отсыпаться завалился. С тех пор его никто и не видел.
КАЗАК И ЗМЕИЩЕ.
Когда-то давным-давно прилетел с гор страшный престрашный Змеище. Вырыл в лесу себе нору и лег отдыхать. А как выспался, налетел на соседнее село и закричал страшным голосом:
Эй вы, хамы! Мужики и бабы, старые и малые, приносите отныне мне каждый день дань: кто корову, кто овечку, кто свинью! Станете носить живы будете, а кто не принесет, проглочу!
Мужики да бабы, известное дело, перепугались! Стали Змею носить, что он велел* Разжирел Змеище, стал в десять раз больше и сильнее, чем был. Но у мужиков скоро все припасы кончились, носить стало нечего. Тогда Змеище и за людей принялся. Что ни день, а одного человека в селе не досчитаются.
Люди со страху как с ума сошли! Только и знают, что плачут да Богу молятся! А Змеище их ест да ест.
Ехал мимо казак донской: обыкновенный, ни молодой, ни старый, ни высокий, ни маленький. Одно слово: строевой исправный! И звали его обыкновенно: Гаврилыч.
Проезжает он селом, а там крик стоит.
Что, говорит, у вас за беда? Рассказали люди.
Эх вы! говорит Гаврилыч. Русь ты моя лапотная! Что ж вы Змеище на свою голову выкормили? Сразу надо было его в ножи брать, пока он отощавший был. А теперь, вишь, схватились, когда половину ваших переел! Ну да ладно, чего горевать, надо грех исправлять.
Взял он нагайку свою боевую да и поехал в темный лес. Увидел его Змеище, глаза вытаращил.
Ты кто такой, зачем сюда заехал?
Разуй глаза-то! Гаврилыч отвечает. Я человек простой казак донской! А приехал тебя, Змеище, бить до смерти!
Ишь ты каков! говорит Змеище. Бежал бы ты поскорей куда глаза глядят, пока я сытый, а то как дохну огнем, да как свистну! На ногах не устоишь, за три версты отлетишь!
Не хвались ты, старое пугало! Гаврилыч отвечает. Я иной раз с похмелья так дохну, что моя баба враз за семь верст отлетает А свистнуть могу твоего покруче. Ну ко ты свистни!
Свистнул Змеище да так, что с деревьев листья посыпались, а казачий конь, строевой да крепкий, на круп сел.
Э! говорит казак. Вот я свистну, так свистну. Только ты глаза завяжи, чтобы они на лоб не выскочили.
Завязал Змеище глаза платком, а Гаврилыч как свистнул его нагайкой поперек морды у Змеища из глаз искры посыпались, а из ушей дым пошел.
Неужели ты сильнее меня? Змеище говорит. Давай еще попробуем! Кто быстрее камень раздавит.
Схватил Змеище камень сто пудов, да так его лапами сжал, что камень в пыль рассыпался.
Эва! говорит Гаврилыч. Я так сожму, что из камня вода закапает.
А у него в тороках сюзьма была. Свежая. Сжал ее казак и точно видит Змей вода побежала. Испугался Змеище, говорит:
Проси у меня, чего захочешь.
Чтоб казак, да просил? Ты что, Змеище, заболел?
Хорошо! Давай дружить! говорит Змеище. Сам думает: ужо я как-нибудь тебя изведу. А у самого все поджилки трясутся.
Ты куда едешь?
Домой! говорит казак. Аида вместе.
Двинулись они вместе. Долго ли коротко, время к полудню.
Давай, говорит Змеище, подкрепимся. Поймай вола, а я пока костер разведу.
Пошел казак в лес. Нет его и нет. Пошел Змеище его искать. А Гаврилыч с липы лыко дерет.
Казак, ты чего делаешь?
Да вот лыко деру, веревку сплету, десяток волов поймаю, пяток сейчас съем, пяток домой прихвачу.
Тут у Змеища душа от страха в пятки ушла.
Да зачем же так много? говорит.
У меня детишек пять человек каждый на ужин не меньше вола съедает. А ты думаешь, откуда у казаков сила? Ты же сам видел, чего я могу.
Видел! Видел! соглашается Змеище, а сам думает: «Зачем я с ним поехал. Как бы ноги унести».
Ладно! говорит казак. Шут с ними, с волами! Поедем быстрее ко мне! У меня ребятишкам кое-что получше волов приготовлено.
Тронулись они дальше. Змеище ни жив ни мертв. Подъехал казак к своему хутору, а ребятишки отца увидели, выскочили на дорогу, кричат:
Тятя едет! Ата едет!
А Змеищу со страху чудится: «Еда едет! Еда едет».
Ополоумел он от страха, да как бросится бежать. Кинулся в лес без разбору, без дороги. Да провалился в болото и утонул!
А казак, когда через село проезжал, все мужиков поддразнивал:
Эх ты, Русь лапотная! Что ж ты Змеища испугалася! Змеище-то и сам со страху подох. Сказано: молодец против овец, а против молодца сам овца!
ГУСЕНОК ХРОМЕНЬКИЙ
Жили-были в рязанском княжестве муж и жена. Жили, крестьянствовали, Бога не гневали, и меж собою ладно все у них, мирно да порядком. Да не было у них деточек.
Раз пошли они за грибами да нашли в болоте гусеночка, в ножку левую стрелою подбитого. Видать, гуляла тут охота княжеская, била гусей-лебедей число бессчетное, вот и этого не помиловала. Помирал он, для забавы подстреленный.
Взяли его муж и жена, принесли домой. Стрелу каленую вынули, косточку сломанную вправили, накормили гусенка хлебом да молоком. Лукошко пухом выстлали, гусенка хроменького туда положили да на теплую печку поставили спи гусенок, отдыхай, ножку залечивай, а сами работать ушли. Возвращаются, а в доме прибрано. Воды из колодца нанесено. Коровник вычищен, молоко надоено, свиньи да птица домашняя покормлены. И стало так каждый день.
Утром гусеночка покормят хроменького да на работу пойдут, воротятся вечером, а в избе все слажено и ужин на столе горячий стоит.
Кто же это нам все делает?
Вот раз взяли они, с поля раньше положенного вернулись да ко двору своему тишком подкрались.
Видят, по двору мальчик ходит хорошенький, в татарском платье пестреньком, в шапке мерлушковой, на левую ножку прихрамывает, а сам поет песенки. Да все ловко по хозяйству делает.
К нему пес хозяйский ластится, к нему кот на руки просится, за ним птица по двору табунком бежит, а корова из коровника зовет-мычит.
Выскочили крестьяне, обрадовались, обнимают мальчика, целуют:
Да откуда же ты взялся? говорят.
А я, отвечает, тот гусенок хроменький, что вы в болоте нашли, от смерти спасли! Вот я за добро вам и плачу, и дале с вами жить хочу, как с отцом, с матерью Только не трогайте моих гусиных перышек, что я в лукошке оставил.
Зажили они счастливо. Хозяйка мальчику не нарадуется, хозяин мальчиком не нахвалится. Они в поле пахать уедут, мать блины печет, дожидается. Они вечером воротятся, мать их кормит, любуется: расти, наш гусенок хроменький.
А как стало ближе к осени, стал гусеночек на небо поглядывать. Вот летит стая гусей-лебедей увидели его, закружили над избой.
Эй, кричат, не ты ли гусенок хроменький? Летим с нами в родные места.
Нет! отвечает мальчик по лебединому. Мне и тут хорошо. Хоть и манит меня на родину, а у меня тут отец с матерью. Как я брошу их они старенькие!
Крестьяне эти речи слушают у них душа замирает. А ну как улетит их сыночек писаный, их гусенок хроменький?
Вот взяли они раз, не подумавши, да сожгли лукошко с перышками. Чтоб гусенок их не покинул.
Как увидел мальчик, заплакал горько:
Что вы, говорит, отец с матерью, наделали! Как хранились тут мои перышки, так была здесь моя родина, а теперь унесет меня ветер северный во донскую степь на реку Хопер, не видать вам меня во веки вечные!
Налетел ветер, пурга северная, подхватила гусеночка да и унесла неведомо куда.
Сколько крестьяне не плакали, сколько не кликали сыночка, а ничего не докликались.
Много, мало ли времени минуло, а совсем крестьяне состарились. Не могут работать ни в поле, ни по дому, а кормить их задаром некому. Взял их князь да и продал татарам-половцам. Поменял на линялого сокола. Повели полон из рязанских мест во донскую степь им незнаемую.
Долго ли, коротко ли идут они пришли во степь донскую, в поле старое. Далеко она широко лежит, в ней травы растут шелковые, в ней реки текут медовые, в омутах рыбы бесчисленно, в табунах коней не считано
Вот прошли они горы Еланские, пришли во степь ковыльную. Как лебяжий пух ковыль стелется, под легким ветерком преклоняется. Привели полон на реку Хопер, в половецкий стан на Червленом яру.
Вроде нам про места эти сказывал наш сынок гусенок хроменький. Старики стоят, озираются.
Вдруг толпа раздалася в стороны. Едет хан молодой на лихом коне. На нем шапка трухменка высокая с голубым тумаком на леву сторону, на нем синий чекмень с голубым кушаком, за спиной у него пуховый башлык, будто крылья лебединые. Вот он спрыгнул с коня молодецкого, избоченясь прошел перед пленниками, а на левую ногу прихрамывает.
Старики глядят на него во все глаза, а у хана улыбка ласковая, а у хана глаза слезами полны.
А не наш ли ты гусенок хроменький? Обнял хан тут отца с матерью, на руках понес на широкий свой двор.
Там детишки навстречу выскочили.
Ты кого ведешь-несешь, батюшка, не рязанские это рабы-пленники?
Не рабы это и не пленники! Это ваши дедушка с бабушкой! Они меня от смерти спасли да выходили, как был я гусенком хроменьким. Вы омойте их, накормите, нарядите их в одежды лучшие, посадите их в красном углу, и во всем их, детушки, слушайтесь. Они станут сказки вам сказывать да закону учить православному.
ОБОРОТНИ
Служил в Бахмутском казачьем полку молодой хорунжий Емельян. В те поры большая война была со шведами.
Только что государь Петр I у шведов Выборг взял. Народу полегло при штурме много, и в войсках явилась недостача.
Вот вызвал хорунжего Емельяна командир полка атаман Бахмутский да и говорит:
Вот что, Емельян! Скачи в Бахмут отвези реляцию о победе да прикажи второй очереди в поход собираться. А как соберутся сменные сотни сюда приведешь. А пока они снарядятся да соберутся, ты отдыхай да от ран лечись ты человек молодой, тебе еще жить да служить! А вот тебе золотое монисто дочери моей Марьяне передай, удастся ли свидеться, не ведаю! А поскольку ты парень холостой, а мне здесь как сын, и в бою я тебя видел, и в голоде, и в холоде, придется тебе моя дочь по сердцу, да ты ей глянешься я бы о лучшем зяте и не мечтал.
Обнял старый атаман хорунжего, благословил. Принял Емельян монисто повесил на грудь, под чекмень, где крест был нательный, приказ под чекмень, реляцию в шапку на коня да в путь!
Скакал как положено с коня на коня, глаз не смыкал, долго ли, коротко прискакал сразу на майдан и в атаманские хоромы.
Караульный повел его к войсковому писарю, который атамана бахмутского замещал. Вошел казак в атаманскую приемную да так и ахнул! Никогда он не видал таких страшных стариков. Сидит писарь, длинный подбородок на костистые пальцы положил, а носом чуть не за подбородок цепляется, а глаза желтые, волосы длинные, седыми космами висят.
С чем прибыл, казак, докладывай. А голос у писаря глухой, как из подземелья.
Достал Емельян сумку с депешами из-за пазухи, реляцию из шапки отдал писарю.
А это у тебя что? писарь из-за стола не вставая, руку к его шее протянул. От руки писаря, как от куска льда, холодом веет.
Так и так, казак говорит, атамановой дочери от отца подарок.
Давай сюда!
Никак нет! Емельян отпрянул, за грудь схватился. Вам, ваше благородие, депеша. А это ей в собственные руки! Иному не отдам!
Молодец! Молодец! засмеялся старик, будто дерево старое заскрипело. Раб исправный! Пес верный!
Я не пес и не раб! с Емельяна робость как рукой сняло. Я казак Донского войска! И такой же слуга отечеству и царю, как вы, только на своем, значит, месте.
О! говорит писарь. Ты еще и речист. Ну, ладно, ладно, пес Эй, Марьяна! крикнул он в соседние покои. Застучали каблучки по половицам и в дверях стала такая красавица, что Емельян второй раз обмер. Сколь страшен был войсковой писарь столь прекрасна была атаманская дочь.
Молча подошла она к казаку, молча протянула повелительную белую руку всю в драгоценных перстнях, приняла в нее золотое монисто и, метнув перед изумленным казаком облаком шелка и бархата, исчезла, как видение.
Спать Емельяна определили в том же атаманском доме, но только вход в спальню был из сада.
Ветхая старушка, согнутая в три погибели, отвела его в баню, накормила и уложила на мягкую широкую постель.
И только уходя из покоя, вдруг молодым, словно девичьим голосом спросила:
Как там наш батюшка?
Слава Богу. Жив здоров. Воюет.
А не присылал ли он чего?
Прислал дочери золотое монисто.
Тяжко вздохнула старуха и затворила за собою низкую дверь.
А Емельян все думал о Марьяне никогда не видывал он такой красоты. Но многодневная скачка измотала и такого богатыря, каким был Емельян, и скоро у него в голове стало все путаться: Марьяна, старуха, монисто Слышал он, как поскакал куда-то со двора писарь, как кто-то вроде бы плакал жалобно, безутешно. Уже совсем проваливаясь в сон, осенил себя казак крестным знамением, да положил левую руку на ладанку с родной землей, что повесила ему на грудь, провожая в поход, матушка.
И заснул он мертвым сном, каким может спать только усталый молодой воин, без отдыха проскакавший тысячу верст. И спал бы он так несколько суток, как бывало прежде после тяжелого похода, если бы не разбудили его странные женские голоса, мольбы и плач.
Чуткий, привычный к бою и разведке, вскинулся Емельян на постели и услышал странную фразу, сказанную хриплым и грубым старушечьим голосом: