Свою миссию застрельщика и гегемона Сорокин как-то деликатно и незаметно переложил на кадровика Марка Лебедева. Это была самая подходящая кандидатура: студент-заочник, будущий юрист, мечтающий о карьере в угрозыске, нетерпеливый, горящий энтузиазмом, до всего ему было дело, ведь скучно возиться с листками учета, анкетами, личными делами. Комсомолец Лебедев неутолимо жаждал подвига.
Простаивает же машина, Вера Вячеславовна! убеждал новый предводитель бригадмила. Хулиганье, спекулянты, пьянчуги распоясались, а мы не поспеваем, ногами мостовые утюжим, а нужна быстрота, нужен натиск! Прямо-таки необходима махновская летучесть
Вера Вячеславовна предостерегла:
Не увлекайся чуждыми веяниями, Марк. Но машину выделю, не плачь.
Лебедев не только не обиделся, он не обратил на шутку никакого внимания. Он видел главное, перед его глазами вспыхивали новые сияющие перспективы:
И будет это летучий патруль! Будем летать по самым глухим уголкам района!
Машину подштукатурили, зачистили ржавчину, украсили по борту лентой бракованного полотна, на котором вывели «Комсомольский патруль». Пошили из брака же огненные кумачовые повязки, надписали «Дружинник» и теперь в полной боеготовности загрузили машину до осевших рессор.
Патрульный «катер» уходит в рейс, а Анчутка тоскует, провожая его завистливым взглядом:
Даже эти куда-то едут!
Немедленно, как по заказу, со стороны железки издевательски загудел пассажирский состав. И в нем какие-то бездельники ехали, уносились в мягких недрах вагонов за каким-то лешим в некие неведомые, но непременно радужные и солнечные дали. Там не то, что тут так свято верил Анчутка.
Более трезвомыслящий Пельмень умел извлекать уроки из пройденного, потому по прежней жизни не грустил, во сне ее не видел. Его в настоящее время устраивало все: и работа, и общага, и зарплата, и столовая.
Не устраивал и беспокоил Яшка. Андрей понимал: если прямо сейчас не образумить этого цыгана линялого, которого обуяла тоска по дальним странствиям, то последствия могут быть самыми плачевными. Причем в том числе для Пельменя, ибо когда Яшка вляпывается в истории, достается и Андрюхе так сложилось исторически.
Поэтому Пельмень вновь, вздыхая, попытался воззвать к остаткам разума друга:
Это сейчас весна, тепло. Ненадолго ведь. Лето просвистит, и снова настанет холод. Снова, помяни мое слово, застудишься и перхать станешь.
Не стану! упрямился Анчутка.
Снова жрать будет нечего, а ночевать негде.
И пусть!
Тогда Андрюха зашел с козырей:
К тому же по бумагам нам по восемнадцать. Так что
Что?
Посадят, и всего делов.
Анчутка запнулся, но все-таки нашелся и угрюмо спросил:
Сейчас мы будто не в тюряге? Как бараны на стрижку идем, все по сигналу, по ранжиру, по свистку.
Тебе-то грех жаловаться, не удержавшись, поддел Пельмень, вся работа твоя секунды засекать и с других спрашивать. Другие вкалывают ты контролируешь, потому-то и есть время у тебя сопель по ветру пускать.
Яшка немедленно вспылил:
Не твоего ума дело! Поставили меня люди знающие, понимающие и именно туда, где я больше пользы приношу! А ты, ветошь масляная, молчи в тряпочку.
Молчу, молчу, успокоил друга Пельмень, не кипятись, а то крышечка слетит. Толком говори, что задумал.
Яшка, помолчав, признал, что и сам не особо понимает, чего хочет:
Вроде бы хорошо все, а вот тянет выкинуть коленце. Вот так идти, идти и раз мимо своей двери. Надоело, все одно и то же. Скучно! Тоска зеленая!
Андрюха начал терять терпение.
Эва, куда хватанул. Что за слова такие? Скучно залезь в ухо к пианисту. А лучше иди проветрись, глядишь, и отпустит.
А ты пойдешь? вскинулся Яшка и с надеждой посмотрел на Андрея, но тот решительно заявил:
Я не учетчик, я устал и спать хочу.
Вот и сиди, как гриб старый. А я не могу, мне здесь все гнильем тянет! с этими словами Яшка нахлобучил малокопейку новехонькую, купленную с премии и подался вон.
Во дурак-то, Андрюха махнул рукой, завалился на койку и попытался заснуть. Однако поскольку гад Яшка спугнул первый сон, теперь уснуть стало еще сложнее.
К тому же вновь вспомнились события сегодняшнего рабочего дня, заворочались мысли о том, как, где и что можно было бы подкрутить-подточить, если бы не мастер с его «ударник, чеши отдыхать». К тому же теперь возникло беспокойство за друга: «Что-то задумал? Что за муха укусила? Как бы не влип куда, бестолковый ладно, если только по сопатке получит, а если что похуже?»
К тому же Яшка, мерзавец, снова начал прикладываться к винишку. Как на грех, в полуподвале неподалеку разливали молдавское, отпускал человек посторонний, не из района, поэтому сомнений в возрасте постоянного клиента не имел, вопросов не задавал и вот редкий вечер уже без стаканчика обходится.
«А как хлебнет вечно недоволен. С ним всегда так: не успеешь вздохнуть и на́ тебе, обязательно коленце выкинет. С жиру бесится, точно, философствовал Андрюха, закинув руки за голову и с удовольствием ощущая, что вот-вот провалится в долгожданный сон. Крыша над головой, документы, работа интересная, не на износ, и даже морду никто не бьет»
Все-таки удалось заснуть, и замелькали перед глазами какие-то веселые картинки, только теперь пробились-таки сквозь впечатления настоящего обрывки прошлого. Замелькали фонари, застучали колеса поездов, унося в дальние дали, и даже потряхивало, как наяву.
Наяву его и потряхивало. Кто-то тормошил, сотрясая койку. Андрюха подскочил, как боб на сковороде.
Что за Оп-па, Светка, ты чего?
Светка Приходько, опухшая, как покусанная осами, с заплывшими, зареванными глазами и растрепанной косой, шикнула:
Не шуми! Комендант рыщет по коридору.
Ты как же сюда пробралась?
По пожарной лестнице!
В платье?
Не важно! отмахнулась она, теребя косу. Какая разница? Скажи Яшке, чтобы он у дома нашего не появлялся.
С чего такая немилость? пошутил было Пельмень, но сразу прикусил язык.
Что-то не узнать обычно радостного друга Светку. Ну ровно царевна-лягушка, зеленая, глаза выпученные и на мокром месте. Андрюха вдруг похолодел, вообразив самое пакостное, что могло произойти, сел, стукнул кулаками ни в чем не повинный матрас:
Он что, тебя обидел?
Светка испуганно поежилась, залепетала:
Нет, нет, Андрюша, что ты! С чего ты взял? Просто ну пусть лучше не приходит.
Так, вот и эта, ничего толком не объяснив, собралась на выход.
Славные они ребята, что один, что вторая: растормошат и вон с глаз. Правда, Светка не сдюжила, у самого окна прорвало-таки. Высоким, вздорным голосом и при этом тихо-тихо заверещала:
Пусть вообще больше не приходит, слышишь?! Так и скажи ему, этой и выдала такое, от чего Андрей глаза выкатил:
Да ты чего ж лаешься, мелочь пузатая? Совсем нюх потеряла? А ну иди сюда!
Но она, уховертка такая, выпорхнула в окно, махнув косой, как уклейка хвостом.
Пельмень, вздохнув, подумал: «Вот оно что Снова улегся, примял кулаком подушку. Вот и разгадка плохого настроения. Расплевались. Так оно и понятно, нечего им, что у них общего? Она пусть и безотцовщина, а девчонка порядочная, с понятиями. Этот же все, порченый, кошак помойный. А все женский пол».
После кузнецовского дела, с тех пор как ребята окончательно осели в общежитии, от девок прохода не стало не все, конечно, заигрывали и заглядывались, но многие. Андрюху, к женскому полу устойчивого, прямого и грубоватого, откровенно побаивались, Яшка же, с его льняными кудрями и синими очами, разговорчивый и ласковый, пользовался немалым успехом и по-свински этим злоупотреблял.
С одной стороны, было неплохо, Пельменю перепадали за компанию халявные постирушки, разносолы да пироги, с другой же частенько приходилось отмахиваться кулаками от обиженных кавалеров, жаждущих возмездия.
«Ничего. Похмельем с утреца помается и отпустит. Тоже мне, гусак перелетный» Мысли в Андрюхиной голове ворочались все медленнее, ленивее и наконец замерли совершенно.
до тех пор, пока не грохнула о стену хлипкая дверь, не загремели по половицам стоптанные ботинки, чистый воздух как-то очень быстро закончился. В помещение проник Санька Приходько, потный, ярко-красный и дымящийся, как после скачки. Странно, но вопреки своему обычаю он не орал, не матерился, хотя было заметно, что его так и распирает. Он хранил полное молчание и от того был еще более раскаленный и страшный. Спросил отрывисто:
Где Яшка?!
Андрюха взбеленился:
Где-где, в под кроватью! Рехнулись все?! Что за буза на ночь глядя? Я спать хочу.
Спи, спи, повторил Санька, на всякий случай заглядывая под койку, я тебе не мешаю. Так вот, если встретишь дружка своего
Что значит «если»?
А то, что, коли я его первым найду, никто его более не встретит, пояснил Приходько. В общем, ежели фартанет ему и ты его первым увидишь, то передай, будь другом, чтобы на глаза не попадался. Вообще, он повысил голос, чтобы ни за что, никогда носу не казал на наш двор. Яволь?
Допустим. А если он, к примеру, спросит: почему?
Он знает почему.
Пельмень пообещал передать все в точности и деликатно уточнил, все ли у Саньки и не пора ли убраться из чужой хаты, куда вломился без приглашения.
У меня-то? Санька почесал подбородок, подумал. Да, пожалуй, к тебе все. Доброй ночки.
Свалил наконец. Пельмень закрыл натруженные глаза и отключил утомленный мозг. Утро вечера мудренее, скорее всего, завтра же все и прояснится.
2
День занимался ясный, теплый. Луч солнца скользнул в Яшкин нос, он чихнул и чуть не взвыл от боли. Голова гудела набатным колоколом, глазам было шершаво шевелиться в глазницах, во рту точно кошки погуляли. Сколько ж всего было намешано? Молодое молдавское, кислое пиво, дрянь эта вкусная, тягучая, заразы такие, сами в глотку полились. Он бы, Яшка, ни в жисть
«Ай как тошно-то, больно! Как меня угораздило-то который день нынче?»
Он не без труда принялся припоминать: так, сначала, разобидевшись, свалил из общаги. Когда это было вчера, позавчера? А может (Яшка сглотнул), вообще месяц назад?!
Так, из общаги свалил, ссыпался с лестницы, потоптался в нерешительности. Направил было штиблеты в сторону дома Светки, но вовремя спохватился: поздно, да и после того, что случилось вчера не сто́ит. Поворотил оглобли.
Он припомнил расписание электричек: вполне возможно, поднажав, успеть на поезд в центр только ведь почему-то теперь и тащиться в город никакой охоты не было
Да, вот такой он, Анчутка, загадочный, только-только собирался бросать все и валить хоть на край света а ветер поменялся, теперь неохота и до платформы дойти.
Но как представил себе, что сейчас идти обратно в общагу, к сонному Пельменю, который весь такой стал правильный, ложится вовремя спать и ничегошеньки не понимает в жизни аж тошнит. И это до слез обидно: друг ведь! Казалось, столько вместе пережито, перепробовано и тут как отрезало, ни слова не понимает! Или делает вид, что не понимает. Издевается. Считает себя выше него, Яшки. Иначе с чего бы он бормотал: «С жиру бесишься».
Вот, стало быть, как.
«Дулю, не пойду. А то приоткроет глаз, ворчать начнет: что, приперся, кошак помойный? Туши свет Нет, не пойду никуда», решил он и, поспешив, заскочил на электричку, и доехал до Трех вокзалов, и, уже совершенно развеселившись, добрался до знакомого потаенного шалмана в переулках Домниковки.
С десяток стертых ступеней вниз, секретный кодовый стук в рассохшуюся дверь и вот они, отверзлись врата рая. Тут густо накурено, с потолка свисают бороды жирной паутины, норовят попасть под ноги бутылки, жарят селедку, а на лавку надо садиться, подстелив газетку, не то прилипнешь, зато угарно и весело, как и желалось. За одним из столов как раз резались в картишки, Яшку тут хорошо знали и дали место. С первого же кона стало ясно, что работает старая примета: в любви не везет так масть попрет. Вышло по народной мудрости, и выбанковал Анчутка, даже особо не передергивая, кругленькую сумму, пожирнее месячной зарплаты. Этот факт лишний раз подтвердил его давешние сомнения: напрасно они с Пельменем отвергли прекрасный бескрайний мир, где все можно получить по щелчку пальцев, и нет никакой нужды впахивать саврасом. Кому нужны эта конура в общаге, жидкие щи, пахота от звонка до звонка? Бегали от этого столько лет, ничего страшнее для них не было а теперь сами запихали головы в ошейники.
Что он хорошего видит от этой честной жизни? Разве что Светка
Ощущая, как от местной «малинки» уже глаза в кучу собираются, усилием воли развел их, злобно выругался, сплюнул. Как же угораздило его? Неужели врезался?! И в кого! Вообще неясно, как, в какой роковой день она превратилась в такую-то в красавицу!
Вроде бы это была та же самая Светка Приходько, закадыка, пацан в юбке и свой парень. Но она как-то неуловимо, незаметно и сказочно изменилась: скулы на мордочке заострились, приподнялись; круглые, глупые, как у щенка, глаза обернулись в бездонные озера, появилось в них эдакое выражение с мыслью и тайной. Эти зыркалки огромные вкатились в Яшкино сердце, точно на колесиках. И пусть до центровых развеселых шмар ей далеко, краснеет от малейшей сальности зато голова от нее не болит, не болтает попусту, такая тихая, загадочная. И главное, слушает молча, что бы ни городил.
Само собой, Анчутка не дерьмо какое детей обижать. Он по-прежнему воспринимал ее как малявку, несмышленыша. Ни разу ни словом, ни жестом не посягнул это он-то, который женский пол уважал не больше, чем лошадь сено. Светку же водил в кино, на катки, кормил мороженым, дарил конфеты даже ни цветочка ни разу не преподнес. Цветы это не то, это опасно, а конфеты-то можно.
Зря он тогда молдавского перед кино навернул, и слова стыдные не он говорил, а вино. Правда, не вино руки распускало. Обидел, перепугал, все испортил
Анчуткины нравственные терзания прервал соперник:
Мы уже играем или еще нет?
Яшка глянул на него мрачно: «Ишь ты, веник новогодний. Откуда выполз такой, небось с мамкиных хуторов, где сплошные беленки[1], плетни да глечики[2]. Глянь-кось, ручонками своими сучит-выпендривается, изображая тасовку. У-у-у-у, грабли. С такими фокусами сразу за Урал. Не позорься, все ж насквозь видно. Ну-ну, заканчивай свои веера, ты мне только колоду отдай, тут же и срежу все твое художество. Ростовский, что ль? Балачка[3] южная, хоть и подделывается под столицу, акает».
Наверное, ровесник Яшкин, а то и младше, но сильнее, вон плечища какие, хотя с Пельменем вряд ли сладит. Смуглый, черноглазый но растительность густейшая, вьющаяся, шапкой стоявшая на голове, совсем седая, точно парик натянул. Смазливый до крайности, что твой киноактер. Препоганые черные усишки над толстогубым негритянским ртом, ресницы, как у коровы. А уж расфуфырен: брючки, пиджачок и уродливая рубаха с расшитым воротом и шнурком. Недавно отходил до ветру, каблуки так и цокали подковками приходится штиблеты беречь, а то по московским мостовым каблуки сотрутся в момент и в нуль.
«Старье небось, лицованное-перелицованное, а как выглажено до хруста, не без зависти подумал Анчутка. Как это у них: сдохни, но держи фасон?»
Этого Яшка обобрал с особым удовольствием. Против ожиданий, парень не обиделся, а лишь играл желваками, подбородок выставил вперед и уже чуть ли не приказал:
Играем.
Отобрал колоду, принялся вновь тасовать. И вроде бы спокойно, но оглядывал ее с трогательным возмущением: как смеет она, негодная, подыгрывать кому-то другому? «Шулер хуторской», подумал Яшка не без превосходства и, ухмыльнувшись, поддел:
С тебя не будет?