Тем утром Мячик такое прозвище носил один из землевладельцев-браминов как раз решил заскочить на чай к отцу Рашида.
Ман сидел на чарпое во дворе дома и играл с Мехер. Рядом бродил Моаззам Мехер то и дело приводила его в восхищение, и тогда он изумленно всплескивал руками над ее головкой. Тут же отирался и голодный Мистер Крекер.
На другом чарпое сидели и разговаривали Рашид с отцом до последнего дошли слухи о размолвке сына со старейшинами Сагала.
Что же, по-твоему, намаз совершать не нужно? спросил отец.
Нужно-нужно, ответил Рашид. Да, увы, в последние дни я иногда пропускал молитву, потому что у меня были важные обязанности. И в автобусе молитвенный коврик не разложишь. Отчасти, признаю, дело в моей лени, но если бы кто-то действительно волновался за меня, хотел меня образумить и проявить участие, он отвел бы меня в сторонку и спокойно расспросил или поговорил с тобой, абба, а не насмехался бы надо мной на глазах у всех. Рашид умолк и пылко добавил: Кроме того, я считаю, что жизнь человека важнее намазов!
Как это понимать? резко спросил его отец. Он заметил проходившего мимо Качхеру и окликнул его: Эй, Качхеру, сходи-ка в лавку баньи и принеси мне супари[29] для пана, а то мой закончился. Да, да, все как обычно А, Мячик сюда ковыляет небось хочет все вызнать про твоего приятеля-индуса. Да, жизнь человека это важно, но разговаривать так со старейшинами деревни нельзя. Ты о моей чести хоть подумал? А о своей репута-ции?
Рашид проводил Качхеру взглядом.
Ладно, я понял. Прости меня, пожалуйста, я был неправ.
Пропустив его неискренние извинения мимо ушей, отец широко улыбнулся гостю, обнажив красные от бетеля зубы:
Добро пожаловать, Тивариджи, проходи!
Здравствуйте, здравствуйте, сказал Мячик. Что так оживленно обсуждают отец с сыном?
Ничего, одновременно ответили отец с сыном.
А, ну ладно. Вообще мы давненько хотели вас навестить, но, сам понимаешь, жатва и все такое Не до того было. А потом нам сказали, что ваш гость на несколько дней уехал из деревни, и мы решили дождаться его возвращения.
Стало быть, ты пришел к Капуру-сахибу, а не ко мне? спросил хозяин дома.
Мячик яростно замотал головой:
Что ты такое говоришь, Хан-сахиб! Нашей дружбе уже десятки лет, да и с Рашидом нечасто удается поболтать, он ведь теперь большую часть года проводит в Брахмпуре ума набирается.
Ясно, с ехидцей произнес отец Рашида. Что ж, выпей с нами чаю, раз пришел. Я позову друга Рашида, и мы все поболтаем. Кто еще сюда идет? Рашид, попроси заварить на всех чаю.
Мячик вдруг встревожился.
Нет-нет!.. замахал он руками, словно отбиваясь от осиного роя. Не надо чаю, что ты!
Да ты не переживай, Тивариджи, мы тебя не отравим все вместе будем пить. Даже Капур-сахиб с нами выпьет.
Он пьет с вами чай? спросил Тивари.
Ну да. И ест тоже с нами.
Мячик на какое-то время умолк, переваривая услышанное. Наконец он выдавил:
Да я ведь только что попил за завтраком. И порядком объелся, знаешь ли. Взгляни на меня я должен быть осторожнее. Твое гостеприимство не знает границ, но
Уж не хочешь ли ты сказать, Тивариджи, что ждал другого угощения? Почему ты отказываешься с нами есть? Думаешь, мы отравим твою душу и тело?
О, нет-нет, нет, просто такому недостойному клопу, как я, не пристало лакомиться со стола королей. Хе-хе-хе!
Мячик затрясся от смеха, довольный своим остроумным наблюдением, и даже отец Рашида невольно улыбнулся. Он решил больше не давить на гостя. Остальные брамины всегда прямо говорили о правилах касты, запрещающих им принимать пищу с не браминами, а Мячик почему-то стеснялся и юлил.
Запах печенья и чая привлек Мистера Крекера.
А ну кыш, не то изжарю тебя в гхи! пригрозил ему Моаззам, встопорщив свои волосы-колючки. Он жуткий проглот, пояснил он Ману.
Мистер Крекер продолжал молча на них глазеть.
Мехер предложила ему два печенья, и он, точно зомби, подошел и моментально их проглотил.
Рашид порадовался щедрости дочери, но поведение Мистера Крекера ему не нравилось.
Он целыми днями только ест да срет, ест да срет, сказал он Ману. Больше ничего не делает, в этом весь смысл его существования. Ему семь лет, а он ни слова прочесть не может! Что тут поделаешь? Деревня дает о себе знать. Люди считают его забавным, смеются, а ему только этого и надо.
Мистер Крекер, слопав угощение и возжелав продемонстрировать другие свои навыки, приложил ладони к ушам и заголосил, изображая зов муэдзина:
Аайе Лалла е лалла алала! Халла о халла!
Ах ты тварь! крикнул Моаззам и хотел уже отвесить ему оплеуху, но Ман его удержал.
Моаззам, вновь плененный часами Мана, сказал:
Следите за моими руками!
Только не давай ему часы, посоветовал Рашид. Я тебя уже предостерегал. И фонарик не давай. Он все разбирает, пытается понять, как оно устроено, только подход у него не слишком научный. Однажды он разбил мои часы кирпичом. Незаметно стащил из сумки, когда я отвернулся. К счастью, сам механизм не пострадал, но стекло, стрелки, завод все было разбито вдребезги. Двадцать рупий за ремонт отдал!
Моаззам уже увлекся другим делом: пересчитывал и щекотал пальчики Мехер, а та восторженно хохотала.
Порой он говорит удивительные вещи, такую наблюдательность и вдумчивость проявляет, сказал Рашид. Я каждый раз поражаюсь. Беда в том, что родители его избаловали, никакой дисциплины ему не привили и теперь он совсем отбился от рук. Иногда даже крадет у них деньги и убегает в Салимпур. Что он там делает никто не знает. Через несколько дней он возвращается. Такой умный, такой любящий мальчик Жаль, плохо кончит.
Моаззам все слышал и посмеялся:
А вот и нет! Это ты плохо кончишь. Восемь, девять, десять, десять, девять, восемь не дергайся! семь, шесть. Давай сюда амулет, а то уже давно с ним играешь.
Заметив, что к дому идут гости, он вручил Мехер ее прадеду, вышедшему из дома, и убежал на них поглазеть (а при случае надерзить им).
Вот шалопай! воскликнул Ман.
Шалопай? удивился Бабá. Да он ворюга и бандит! А ведь всего двенадцать лет от роду!
Ман улыбнулся.
Он сломал вентилятор вон той веялки, которая приводится в движение велосипедом. Он не шалопай, а хулиган, продолжал Бабá, качая Мехер на руках (весьма энергично для человека его почтенного возраста). Теперь он вырос, ему подавай всякие вкусности, продолжал Бабá, бросая неодобрительный взгляд в спину Моаззама. Каждый день ворует дома рис, дал, что под руку попадется, а потом продает их банье[30] и на вырученные деньги лопает виноград и гранаты в Салимпуре!
Ман рассмеялся.
Вдруг дед что-то вспомнил:
Рашид!
Да, Бабá?
Где твоя вторая дочь?
В доме, с матерью. Та ее кормит, кажется.
Очень слабый младенец. Не моей породы. Надо поить ее буйволиным молоком, тогда будет здоровой и крепкой. Она улыбается как старуха.
Многие младенцы так улыбаются, Бабá, сказал Рашид.
Вот это, я понимаю, здоровая девочка. Смотри, как у нее щечки сияют.
В открытый двор вошли двое, тоже деревенские брамины. Перед ними шествовал Моаззам, а позади шагал Качхеру. Бабá пошел поздороваться; Рашид и Ман отнесли свой чарпой в дальний конец двора, где сидели отец Рашида с Мячиком: встреча превращалась в собрание.
Вскоре к числу участников присоединился и Нетаджи. С ним был Камар тот учитель с сардоническим лицом, который ненадолго заглядывал в салимпурскую лавку. Сегодня они вместе ходили в медресе побеседовать с другими учителями.
10.17
Все поприветствовали друг друга. Кто-то здоровался с бóльшим радушием, кто-то с меньшим: Камар, к примеру, был не рад оказаться среди браминов, и приветствие его носило дежурный характер, хотя последние подтянувшиеся Баджпай (с отметкой из пасты сандалового дерева на лбу) и его сын Кишор-бабý были очень хорошими людьми. Они, в свою очередь, были не рады видеть другого брамина интригана Тивари по прозвищу Мячик, который больше всего на свете любил настраивать людей друг против друга.
Кишор-бабý был застенчивый и трепетный юноша. Он сказал Ману, что счастлив наконец-то с ним познакомиться, и взял обе его ладони в свои руки. Потом он попытался поднять Мехер, но та не далась и убежала к дедушке, который осматривал орехи бетеля, принесенные Качхеру из лавки баньи. Нетаджи ушел за третьим чарпоем.
Баджпай поймал правую руку Мана и принялся внимательно ее разглядывать.
Вижу одну жену Достаток Что же до линии ума
то она начисто отсутствует, с улыбкой закончил за него Ман.
Линия жизни неидеальна, ободряюще сказал ему Баджпай.
Ман засмеялся.
Камар наблюдал за происходящим с нескрываемым отвращением. Ох уж эти жалкие, суеверные индусы!
Баджпай продолжал:
Вас у родителей было четверо, но выжили только трое.
Ман перестал смеяться, и рука его окаменела.
Я угадал?
Да.
Кто скончался? спросил Баджпай, внимательно и ласково глядя в лицо Ману.
Лучше вы мне скажите.
Вроде бы младший.
Ман облегченно выдохнул:
Нет, младший это я. Умер третий, ему и года не исполнилось.
Какой бред, какой бред! презрительно воскликнул Камар. Он был человек принципов и не терпел шарлатанства ни в каком виде.
Ну что вы, учитель-сахиб, не говорите так, спокойно проговорил Кишор-бабý. Тут все по науке и хиромантия, и астрология. Как иначе вы объясните расположение звезд?
Ну да, вас послушать, так у вас все по науке, сказал Камар. Даже кастовая система. Даже поклонение лингаму и прочие гадости. А еще вы поете бхаджаны этому развратнику, вруну и вору Кришне[31].
Если Камар напрашивался на ссору, он ее не получил. Ман изумленно поглядел на него, но не стал вмешиваться. Ему было интересно послушать Баджпая и Кишора-бабý. Глазки Тивари быстро бегали по лицам всех участников разговора.
Кишор-бабý медленно и вдумчиво произнес:
Видишь ли, Камар-бхай, тут какое дело. Мы поклоняемся не этим образам. Они служат нам лишь опорными точками для концентрации ума. Вот скажи мне, почему вы поворачиваетесь в сторону Мекки, когда молитесь? Никто ведь не считает, что вы поклоняетесь камню. Мы не называем бога Кришну такими словами. Для нас он инкарнация самого Вишну[32]. Даже меня в каком-то смысле назвали в честь бога Кришны.
Камар фыркнул:
Ой, вот только не надо рассказывать, что простые салимпурские индусы, которые каждое утро совершают пуджу перед своими четырехрукими богинями и богами со слоновьей головой, считают эти образы опорными точками для концентрации. Они просто-напросто поклоняются идолам, вот и все.
Кишор-бабý вздохнул.
Ах, простолюдины! многозначительно произнес он, как будто эти слова все объясняли. Он был известным поборником кастовости.
Рашид счел необходимым вступиться за индуистское меньшинство:
Как бы то ни было, людей нужно судить по делам, а не по тому, кому они поклоняются.
Неужели, мауляна-сахиб? ехидно переспросил его Камар. Значит, вам все равно, кому или чему человек поклоняется? А вы что думаете об этом, Капур-сахиб? с вызовом обратился он к Ману.
Ман задумался, но ничего не ответил. Он посмотрел на Мехер и еще двух детей, которые пытались, взявшись за руки, обнять шершавый и морщинистый ствол нима.
Или у вас нет никакого мнения на этот счет, Капур-сахиб? не унимался Камар, полагая, что в чужой деревне с него и взятки гладки.
На лице Кишора-бабý начало отражаться недовольство. Ни Бабá, ни его сыновья никогда не позволяли себе подобных теологических склок. Им, как хозяевам, следовало вмешаться и прекратить спор, пока он не зашел слишком далеко. Кишор-бабý чувствовал, что Ману тоже неприятен допрос Камара и он вот-вот вспылит.
Однако на сей раз Ман сдержался. Все еще рассматривая дерево и лишь пару раз обратив взгляд на Камара, он произнес:
Я предпочитаю вовсе об этом не думать. Жизнь и так слишком сложна. Однако мне ясно, учитель-сахиб: тому, кто пытается увильнуть от ответа на ваш вопрос, вы спуску не дадите. И сейчас вы не уйметесь, покуда не заставите меня отнестись к вашим словам серьезно.
Не считаю это недостатком, бесцеремонно заявил Камар. Он быстро составил мнение о характере Мана и решил, что с ним можно не считаться.
Вот мои мысли по этому поводу, проговорил Ман в той же необычайно сдержанной манере. То, что Кишор-бабý родился в семье индуистов, а вы, учитель-сахиб, в семье мусульман, дело случая. Не сомневаюсь, если бы вас поменяли местами сразу после, или до рождения, или даже до зачатия, вы бы сейчас восхваляли Кришнаджи, а он пророка. Что же до меня, учитель-сахиб, то я и сам недостоин похвалы, и возносить хвалу никому не хочу а уж тем более поклоняться.
Что? воинственно вмешался в разговор Мячик. Даже таким святым, как Рамджап-баба? Даже священной Ганге при полной луне на великом празднике Пул Мела? распалялся он все сильнее. Даже Ведам? Даже Богу?
Бог вздохнул Ман. Бог это слишком большая и сложная тема для таких, как я. Думаю, и Ему нет до меня особого дела.
Но разве вы никогда не ощущаете Его присутствия? спросил Кишор-бабý, озабоченно подаваясь вперед. Не чувствуете своей связи с Ним?
Раз уж вы спросили, сказал Ман, то я ощущаю связь с Ним прямо сейчас. И Он велит мне прекратить эти пустые споры и выпить чаю, пока тот не остыл.
Все, кроме Мячика, Камара и Рашида, улыбнулись. Рашид по-прежнему сетовал на непрошибаемое легкомыслие своего ученика; Камар досадовал, что его так мелко и глупо провели, а Мячик расстроился, что ему не дали натравить друг на друга участников спора. Зато гармония была восстановлена, и собравшиеся разбились на несколько небольших групп.
Отец Рашида, Мячик и Баджпай стали обсуждать, что будет, если закон об отмене системы заминдари вступит в силу. Его уже подписал президент, но конституционность закона оспорили в Высоком суде Брахмпура. Рашиду было неловко обсуждать эту тему, и он спросил Камара об изменениях в учебной программе медресе. Кишор-бабý, Ман и Нетаджи образовали третью группу, однако их беседа их странным образом расщепилась и текла сразу в двух направлениях: Кишор-бабý мягко, но настойчиво расспрашивал Мана о его взглядах на ненасилие, а Нетаджи хотел разузнать все про охоту на волков. Бабá ушел играть с любимой правнучкой, которую Моаззам катал на закорках от хлева до голубятни и обратно.
В тени хлева, прислонившись к стене, сидел Качхеру. Он думал о своем и благостно поглядывал на игравших во дворе детей. Разговоры собравшихся его не интересовали. Хотя он всегда был готов услужить хозяевам, сейчас он радовался, что никому ничего от него не нужно и можно спокойно выкурить две бири подряд.
10.18
Шли дни. Жара нарастала. Дождей больше не было. Огромное небо день за днем оставалось прискорбно голубым. Раз или два над бесконечным лоскутным одеялом долины появлялись облачка, но они были белоснежные и быстро уплывали.
Ман потихоньку привыкал к своему изгнанию. На первых порах он никак не мог найти себе места. Жара стояла невыносимая, плоский мир бескрайних полей дезориентировал его, и он сходил с ума от скуки. Богом забытый в этом богом забытом месте, Ман мечтал поскорее уехать домой. К такой жизни, считал он, невозможно привыкнуть. Тоска по комфорту и внешним стимулам росла и набирала обороты. Однако время шло, что-то менялось или не менялось по воле Неба, других людей или календаря, и Ман начал приспосабливаться. Его поразила мысль, что отец, наверное, так же привыкал к тюремному заточению, только границы дней Мана определяли не утренняя перекличка и отбой, а зов муэдзина и «час пыли», когда по вечерам скот возвращался домой по узким деревенским улочкам.
Даже его злость на отца потихоньку утихла; слишком это тяжелый труд долго иметь зуб на кого-то. Кроме того, пожив в деревне, Ман начал понимать, какое важное дело задумал его отец, и даже восхищаться им (впрочем, это отнюдь не пробудило в нем стремления к подражанию).