Тем не менее такая парадоксальность суждений не отменяла сталинский прагматизм и расчет на общественный резонанс: каждое присуждение Сталинских премий должно было определенным образом влиять на массового реципиента. Позднее инструментальный ресурс этой институциональной структуры надежно усвоят и приближенные Хозяина. В 1940‐е премия займет прочное место институции-посредника, осуществляющей перевод, «пересчет» идеологических импульсов в эстетические формы: политика начнет стремительно терять статус сугубо умозрительного конструкта и постепенно приобретать эстетическое измерение, оформляясь в доступные для усвоения массовым сознанием артефакты овеществленные политические жесты. А уже к концу 1940‐х годов, в период стремительной радикализации отношений СССР и активно разоблачаемых «поджигателей новой войны», институт премии в сознании сталинских функционеров станет восприниматься как один из главных инструментов структурирования мирового политического пространства, о чем свидетельствует, например, письмо А. А. Фадеева И. В. Сталину от 11 ноября 1949 года; об этом далее. Акцент, который А. Фадеев делает на отводимой премии роли едва ли не ключевого института в процессе поляризации мира, разделения «сфер влияния», существенно усложняет вопрос о том значении, которое в послевоенный период придавалось высшей советской награде, а также проблематизирует рассуждение о ее месте в системе литературного производства, выводя за пределы сугубо историко-литературных изысканий.
Все эти обстоятельства создают множество препятствий к построению логически выверенной и относительно полной истории института Сталинской премии. Наиболее существенным из этих препятствий оказывается проблема, связанная с недостаточной информативностью источников (в том числе архивных) и напрямую следующая из прихотливого устройства находящейся в центре нашего внимания институции.
Сталинская премия глазами человека моего поколения: Архивный след и проблема источников
К настоящему моменту не существует фундаментальных исследований, целиком посвященных рассмотрению Сталинской премии по литературе в контексте институциональной истории культуры позднего сталинизма. В качестве частного аспекта темы этот вопрос спорадически возникает в ряде работ российских и западных историков, культурологов, искусствоведов, музыковедов и филологов, однако он по-прежнему не обрел внятных описаний и интерпретаций. Вышедшая в 2001 году статья Г. А. Янковской «К истории Сталинских премий в области литературы и искусства»120 впервые обратила внимание научного сообщества не только на недостаточную изученность истории этой институции, но и на полное отсутствие ясности в представлениях о влиянии Сталинской премии на организацию художественной жизни в послевоенном СССР. Основной задачей этой работы стала попытка, базируясь на стенограммах заседаний специального Комитета по Сталинским премиям, «реконструировать эту сторону повседневной жизни художественно-артистического сообщества в СССР эпохи позднего сталинизма»121. Беглый очерк институционального облика премии, предложенный в этой статье, Янковская значительно углубила и детализировала в опубликованной по материалам докторской диссертации122 (на тот момент еще не защищенной) монографии 2007 года «Искусство, деньги и политика: Художник в годы позднего сталинизма»123, вышедшей ничтожно малым тиражом в 300 экземпляров. В этом же году в Новосибирске вышел 880-страничный том «Сталинские премии: Две стороны одной медали»124, составленный В. Ф. Свиньиным и К. А. Осеевым. Такой внушительный объем издания обусловлен беспорядочным отбором (сбором) материала и отсутствием у составителей концепции книги: подчас невозможно понять, почему тот или иной републикуемый материал оказался включен в сборник. Например, в книгу по каким-то причинам вошел сокращенный вариант рассказа М. М. Зощенко «Приключение обезьяны» (1945)125, практически следом за которым расположился объемный фрагмент книги Д. Л. Бабиченко «Писатели и цензоры» 1994 года126, а после него якобы отрывок стенограммы заседания Оргбюро ВКП(б) по вопросу о кинофильме «Большая жизнь» от 8 августа 1946 года127, приводящаяся не по архивному источнику или сборнику документов, а по «программе радио Свобода» от 22 ноября 2002 года. При прочтении этого фрагмента внимательный читатель обнаружит, что это не что иное, как расшифровка радиоэфира, в котором один из участников разговора (В. Тольц) наугад цитирует по памяти фрагменты из стенограммы выступлений М. К. Калатозова, Л. Д. Лукова, И. А. Пырьева, П. Ф. Нилина, А. А. Савченко на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) о кинофильме «Большая жизнь» от 9 августа 1946 года128, на один день ошибившись в датировке документа129. Ошибку эту повторяют и составители сборника, которые, по-видимому, не сочли нужным убедиться в точности приводимых данных. Ошибаются они и в дате самого радиоэфира, расшифровка которого предлагается в издании: состоялся он не в указанный день (22 ноября), а четырьмя месяцами ранее, 7 июля 2002 года. Из такого рода неточностей и составительских пренебрежений к материалу состоит весь «сборник документов и художественно-публицистических материалов». Между тем книга эта снабжена 150-страничным сводным справочным разделом (с. 703856), где впервые информация о премированных лауреатах оказалась обобщена и систематизирована в удобных для работы таблицах, в которых обнаружилось лишь несколько ошибок. Особенно выигрышным этот раздел выглядит не только на фоне изобилующей различными неточностями основной части, но и в соседстве с венчающим издание кроссвордом «забавным способом проверить свою осведомленность в делах сталинских лауреатов»130.
Опытом первого монографического исследования Сталинской премии в институциональном контексте культуры послевоенного СССР можно считать вышедшую в 2016 году и не переведенную на русский язык 400-страничную книгу известного западного музыковеда М. Фроловой-Уолкер «Stalins Music Prize: Soviet Culture and Politics»131. Вопреки названию, это издание не ограничивается рассмотрением круга сугубо музыковедческих проблем, но, хоть и очень обрывочно, воссоздает общий ход дискуссий, касавшихся работы отнюдь не только музыкальной секции Комитета. Сама М. Фролова-Уолкер объясняет это тем, что она обнаружила во множестве обсуждений «существенный контекстуальный материал» для основной темы своего исследования132. Ориентацией на широкий круг читателей обусловлена как структура самой книги, представленная серией тематических разделов, так и наличие в ней частных «сюжетов» (обзорных глав-«экранов»), либо адресующих к социальным реалиям позднего сталинизма133, либо определяющих положение решений музыкальной секции в общем контексте шедшего в Комитете обсуждения134. Очевидно, что целями книги не являлись исчерпывающее описание и анализ всей совокупности фактов, связанных с функционированием института Сталинской премии, поэтому известная фрагментарность и ограниченность контекстного материала вполне оправдываются уже самой музыковедческой направленностью исследования135. Освещение же этого материала в книге зачастую вовсе не предполагает анализа и сводится к пересказу содержания стенограмм из архивного фонда Комитета в РГАЛИ (ф. 2073), перемежающемуся цитатами из них же. Между тем музыковедческая составляющая исследования представляет собой аргументированный и предельно детализированный фрагмент точной картины происходившего. (Отдельно стоит отметить 60-страничный раздел из 29 таблиц, разбитых на 8 приложений, где систематизирована информация не только обо всех лауреатах в области музыки за период с 1940 по 1954 год, но и о составе самого Комитета по Сталинским премиям.) Однако экстраполяция, с которой мы сталкиваемся, не проясняет эту картину в целом, но в известной степени искажает ее очертания. Иначе говоря, попытка сложить сравнительно внятное представление о месте Сталинской премии в культурном континууме позднего сталинизма, ограничившись обращением исключительно к сформулированной (преимущественно на музыкальном материале) в книге Фроловой-Уолкер логике функционирования этой институции, обречена на неудачу.
Отдельно стоит сказать о целой группе разных по качеству исследований и публикаций, посвященных либо общим вопросам функционирования института Сталинской премии, процессуальным особенностям премирования136, либо, напротив, локальным историко-литературным аспектам темы: дискуссии 19401941 годов в Комитете по Сталинским премиям в области литературы и искусства по поводу романа М. А. Шолохова «Тихий Дон»137; документальному опровержению предложенной мемуаристами версии о причинах якобы трехкратного выдвижения текстов В. С. Гроссмана на Сталинскую премию138 и трехкратного же вычеркивания их из лауреатских списков самим Сталиным по соображениям личной неприязни к писателю139; обсуждению стихотворных переводов и сборника «Избранные стихи и поэмы» (М.: ГИХЛ, 1945) Б. Л. Пастернака для вероятного выдвижения на премию140; обстоятельствам присуждения премии третьей степени в 1950 году за опубликованную в «Новом мире»141 повесть Ю. В. Трифонова142 «Студенты» (1950)143 дипломную работу выпускника Литературного института или скандалу вокруг получившей Сталинскую премию второй степени за тот же год пьесы А. А. Сурова «Рассвет над Москвой» (1950), автором которой он не являлся (драматург не смог не только указать на использованные им в работе над пьесой источники, но даже должным образом пересказать ее содержание)144 и т. д. Отметим также ряд работ, в которых проблематизируется роль института Сталинской премии в истории других областей искусства и гуманитарного знания145.
По сути, список исследований и публикаций, содержащих попытки уточнить место института Сталинской премии в социокультурном контексте позднего сталинизма, исчерпывается приведенным выше библиографическим перечнем. Несколько более локально формулируемый вопрос о характере того влияния, которое Сталинская премия оказывала на историко-литературный процесс 1940 начала 1950‐х годов, вовсе лишен специальных исследований. Вместе с тем изучение институционального комплекса управляемой сталинской культуры едва ли не первая по значимости задача, хотя и уступающая в своей притягательности зачастую не требующему серьезного владения материалом нагромождению умозрительных конструкций и «концепций», строящихся на комбинировании одних и тех же переходящих из работы в работу фактов.
Все приведенные нами работы в известной степени основываются в выводах на архивных материалах Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства (Москва, 19391956; РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 110), явно оказывающихся недостаточными для серьезных обобщений по вопросу институционального статуса высшей советской награды. Мы располагаем лишь чрезвычайно объемными (до 488 листов), но информативно скудными подборками стенограмм и протоколами пленумов Комитета и заседаний секций, документами по итогам голосования, списками и различной бюрократической и вспомогательной документацией (аннотациями и рецензиями на произведения искусства и литературы, выдвинутые на соискание премий и т. д.), а также частично закрытыми для ознакомления личными делами кандидатов на получение премий (как получивших премию, так и не получивших / отклоненных). Структура этих личных дел очень незамысловата: индивидуальная папка на каждого кандидата включает рекомендацию выдвигающей организации (чаще всего на бланке) и материалы личного дела из Союза писателей, присланные в Комитет заведующим отделом кадров писательской организации. В этом деле содержались характеристика (либо анкетные данные или личная карточка) с подписями председателя и секретаря правления и ССП, автобиографическая заметка, а также избранная библиография и краткий отзыв на представленные произведения. Личные дела кандидатов из национальных республик зачастую включали еще и фотографии писателей.
Еще одним ценным источником оказывается сложно реконструируемый и буквально собираемый по крупицам комплекс текстов, составлявший переписку между членами Комитета146. Он позволяет внести ясность в ход дискуссий, не прекращавшихся за пределами заседаний. Зачастую ключевые решения о выдвижении или снятии кандидатур принимались кулуарно, а на пленумах лишь объявлялись выводы предшествовавших им прений.
Помимо этого, в фондах РГАЛИ сохранился чрезвычайно объемный корпус документальных материалов канцелярии Комитета по делам искусств при СНК СССР (РГАЛИ. Ф. 962. Оп. 3), включающий переписку с Комитетом по Сталинским премиям по вопросу выдвижения кандидатов на соискание Сталинских премий по литературе и искусству, предложения о выдвижении кандидатур на соискание премий, стенограммы заседаний Комитета и результаты голосования за все годы его работы. По этому поводу М. Фролова-Уолкер делает следующее замечание:
Процесс присуждения Сталинских премий очень хорошо документирован в отношении работы самого Комитета по Сталинским премиям (каждое пленарное заседание и некоторые заседания секций были зафиксированы дословно). Но туманом окутана работа высших органов, надзиравших за работой Комитета, изменяя или даже отменяя с трудом принятые его членами решения: на этих уровнях нет стенограмм, и сложная сеть дискуссий может быть вычленена из большого корпуса переписки между этими органами, а также из постоянно растущих кандидатских списков, прикладываемых к этим письмам147.
Общий историко-культурный контекст сталинизма на сегодняшний день восстановлен довольно подробно и полно: изрядное количество составленных по тематическому принципу сборников архивных документов148 и документальных исследований149 детализируют и углубляют наше представление о характере культурной политики в эту эпоху. Задача определения места Сталинской премии в институциональном контексте формирования соцреалистического литературного канона позднего сталинизма может быть решена сразу в нескольких планах. Того объема общедоступных уже в 19401950‐е годы источников, касающихся как нормативной стороны150, так и сугубо статистического аспекта151 функционирования Сталинской премии и широко тиражировавшихся в официальной прессе (например, в «Правде») или выходивших отдельными изданиями152 (зачастую для внутрибиблиотечного использования), было бы вполне достаточно для составления исторической хроники, которая поэтапно отражала бы основные итоги работы институции, но не объясняла бы их. Вместе с тем работа, которая не просто констатировала бы факты, но определяла бы мотивы тех или иных решений (зачастую мотивированных сугубой политической прагматикой) и объясняла бы институциональные механизмы (одним из которых и является Сталинская премия), формировавшие послевоенный культурный канон, не может быть написана без обращения к документам, вносящим ясность в вопрос об объеме сталинского влияния на практику присуждения высших наград.
Из-за слабой очерченности институциональных рамок Сталинской премии весьма существенная часть сведений по ее истории содержится в архивных фондах смежных с ней институций. Основные принципы работы Сталинского комитета был завязаны на тесном взаимодействии с многочисленными общественным организациями Союзом советских писателей (РГАЛИ. Ф. 631), Комитетом по делам искусств (РГАЛИ. Ф. 962, 2075), Институтом мировой литературы им. Горького (АРАН. Ф. 397), редакциями газет (РГАСПИ. Ф. 364; РГАЛИ. Ф. 3352) и «толстых» литературно-художественных журналов (РГАЛИ. Ф. 618, 619, 1702), издательствами и целым рядом других. Поэтому введение в научный оборот документации, осевшей в фондах этих учреждений, позволяет добиться, с одной стороны, максимальной детализации процесса прохождения текстов через эту многоуровневую систему и, с другой стороны, точности аналитических обобщений и выводов.