Он начал звонить, а я не брала трубки, потому что мне было очень стыдно, ведь принцессы не напиваются. Каждый раз, когда я выходила из подъезда, я изучала парковку в поисках его автомобиля. В первый день его не было, и я была зла на себя. Второй день его тоже не было, и была зла на него. В третий день, когда я выходила из подъезда с папой, чтобы поехать в университет, внутри меня екнуло, когда я увидела черный «Гелендваген» на парковке. Отец открыл мне дверь своей «Тойоты Королла», а я оглянулась и увидела его. У меня зазвонил телефон, я сбросила и показала ему глазами на папу.
Я села в машину, и мне хотелось, чтобы джип поехал за нами, и мое желание исполнилось. Отец не замечал слежки, и меня это взбесило: почему мой отец такой неважный человек, что не привык следить, едет ли за нами хвост? Почему его нюх так слаб, что он не учуял готовящееся похищение дочери? Мне захотелось пересесть из «Тойоты» в «Гелик». Когда мы приехали в универ, я нашла повод как можно скорее разминуться с отцом и подойти к моему преследователю. Если в день нашего знакомства он успел подумать, что я пьющая доступная шалава, я обязана была его переубедить в этом. Мы поехали кататься и долго разговаривали. Он спросил меня про отца, и я с гордостью ответила, что он преподаватель. А мой новый друг оказался крупным бизнесменом, ему было тридцать четыре года, и он был женат. Но, конечно же, находился в стадии развода, уже практически не жил с женой, и все, что их связывало, это волокита с документами. Он влюбился в меня, а я обязана была встречаться с ним месяцами, чтобы окончательно развеять его надежды. Сначала я не хотела его.
Еще в старших классах я много думала о том, как буду лишаться девственности. В моих фантазиях это случалось с разными персонажами: в основном это были мужчины старше, опытные, женатые, статусные. Иногда представляла себя с ровесниками или с ребятами старше на пару лет. А где это будет? Дома, когда родители уехали? В университете? На тусовке друзей? В лесу? Или под той самой елкой? Последняя мысль пугала меня, но именно эта навязчивая фантазия оставалась со мной. Я отчетливо представляла себе фигуру своего первого мужчины, его одежду, но не могла представить лица, и лицо было абстрактным, как просто собирательный образ какого-то мужчины, который постоянно ускользал от конкретного. Словно бы генератор случайных лиц постоянно работал в моей голове и выводил усредненный образ. Этот мужчина с неопределенным артиклем укладывал меня на траву и раздевал. Я не сопротивлялась и смотрела на небо сквозь еловые ветки. Я впадала в медитативное, трансовое состояние и закрывала глаза. Я знала, что мне будет сначала очень больно, но я не боялась. Я не хотела видеть своего любовника голым, тем более хотела не видеть его член, а лишь чувствовать. И как только он входил в меня, я испытывала чувство боли, а затем необъятного, опьяняющего ужаса: Коря видел из-под земли, как меня пронзает мужчина. И из меня вытекала огромная лужа крови, покрывая темно-зеленую траву и расползаясь в разные стороны. Крови было так много, будто бы меня зарезали и густая багровая жидкость впитывалась в почву, а мой подземный тиран пил мою кровь. Я лежала и смотрела на небо, а мужчина продолжал ритмично и монотонно входить в меня. А вдруг сейчас придет папа, ведь это место его волшебного появления? Меня всю пронзают насквозь, у меня совсем не остается никакой защиты и социальности: я безвозвратно осрамлена, снизу мою кровь пьет мое персональное существо, а сверху видит отец. А я просто лежала на диване с закрытой на замок дверью, в наушниках, отвернув от себя экран ноутбука, хлюпающий входящими сообщениями «ВКонтакте» и трогала себя руками, представляя одну и ту же картину на протяжении всех моих ранних двухтысячных.
После встречи своего первого мужчины, мой любовник в моих фантазиях не обрел его лица. Фигура, силуэт, образ и костюм были похожи, а лицо нет. Нельзя было быть похожим на ничего. И чем дольше я встречалась с ним, тем меньше мне его хотелось. Но с каждой встречей с ним я возвышалась. Его невзлюбил отец, и это, как я уже говорила, доставляло мне удовольствие. Мать относилась к моему жениху довольно заинтересованно, и это возмущало меня: получается, что мать хотела меня продать, как вещь. Со мной начали общаться самые крутые девушки университета. Если раньше они относилась ко мне настороженно, как к дочери строгого преподавателя и отличнице, которая сторонилась наркотиков и всей молодежной движухи, то стоило мне несколько раз выйти из «Гелендвагена» взрослого мужчины, я стала крутой девушкой. Я начала получать подарки и ходить в дорогие рестораны, и с каждым свиданием я хотела еще оставаться девственницей, потому что в первый раз у девственности появилась цена, и она росла: я не могла отдаться за угощение, платье и телефон. Но мне нравилось думать, что все считали меня его девушкой и что у нас уже была близость. Я не хотела идти с ним в отель, потому что боялась, что в номере все рухнет.
Он начал разъяряться от моей неприступности и повышать ставки ухаживаний и терять надежду и интерес. Я понимала, что уже должна была остаться с ним в отеле. Я ожидала, что это будет шикарный небоскреб и номер-люкс, украшенный лебедями из полотенец с видом на всю Москву. Когда он вез меня на машине по ночной столице, я рисовала в воображении красные помпезные коридоры и как лифт поднимает нас ввысь от земли, в самое желанное место, как я сниму свое длинное черное платье, а он будет восторгаться мной. Но он привез меня в занюханную одноэтажную гостиницу в Текстильщиках с почасовыми номерами. В известных гостиницах его могли узнать, он часто появлялся там на бизнес-мероприятиях, и его связь с девушкой, которой только недавно исполнилось восемнадцать, могла сыграть против него на бракоразводном процессе. Сначала это объяснение показалось мне убедительным, но пьяные крики из соседних номеров, сальные взгляды мужиков, приобнимающих вульгарных проституток и его долгая пауза в душе заставили меня просто убежать. Я выбежала на улицу и сразу поймала попутку. На этот раз он не стал меня догонять.
Когда я вернулась в свою комнату и рухнула на кровать, я ругала себя за то, что сбежала. Гостиница уже не казалась мне чем-то противным, и его версия о приватности все больше убеждала меня. Я открыла окно и посмотрела на унылый район зябкого хмурого осеннего утра. Я высунулась в окно всем телом и закурила, осторожно оглядываясь, чтобы дым не ввалился в квартиру. Я трогала себя за плечи и грудь и нравилась себе в этом ресторанном черном платье, которое с меня так и не сняли. Я ждала звонка и уже поклялась себе отдаться ему где угодно, бороться за него и выйти за него замуж. Но он мне не позвонил. А когда я перезвонила ему сама, он мне уже не отвечал и просто сбрасывал, как навязчивый спам. Мой жених меня не дождался.
ГЛАВА 4
Я снова начала ездить в университет с отцом, все еще осматривая парковку, нет ли моего «Гелендвагена». Его не было. Странно, что я совсем на него не обижалась, а обижалась на себя и на родителей. Я его оправдывала: конечно, он же не должен был бегать за мной. Он просто хотел со мной переспать и дарил мне подарки. Или обижалась. Мне было просто хреново, и я какое-то время названивала ему, потом даже названивала с других номеров.
Я сказала родителям и подругам, что бросила его, потому что он мне надоел. Мой статус был и так уже повышен, но он оставил во мне ужасный след: моя девственность стала валютой и предметом моего нарциссизма, а мои сексуальные фантазии закреплялись в своей обезличенности. Девушка в шикарном платье оказалась брошенной и нецелованной возле дешевой почасовой гостиницы в утреннем часу. И я решила навсегда закрыть страницу несостоявшейся невесты и стала «своей девчонкой», простой, дружелюбной, хорошей, легкой. Я переодела каблуки на спортивные кеды, а платье на худи. Я начала носить стоковый спортшик и общаться с простыми девчонками и пацанами, все еще пользуясь уважением у местных «супердевушек».
Всплеск гормонов, повальное увлечение массовой культурой, никотиновая зависимость втайне от родителей, любовь к кино и травке: так начались для меня мои двухтысячные. На меня обратил внимание Глеб, пятикурсник, за которым бегали все девушки из общежития. Глеб был звездой спортивной сборной университета, неплохо учился, ездил на БМВ и был сыном небедных родителей. То, что я заслужила его внимание, вернуло мне самооценку. И мы начали встречаться. Я рефлексировала, когда с ним переспать, так как мой вирус нарциссизма продолжал меня инфицировать. Но мои двухтысячные были такими яркими, что я стала более здоровой. Моими учителями продолжали быть мои первые разы: первая поездка с одногруппниками в Питер, первое путешествие с подругой в Испанию, первый оупен-эир, первые галлюцинации, первый оральный секс в библиотеке, первые бессонные сорок восемь часов подряд.
Мой третий круг мандалы получился очень ровным, ровнее остальных. Ни одной пунктирной линии. Я разукрасила его красным и зеленым, но между узорами я нарисовала черные змеи. Если бы я не нарисовала им головы, все это походило бы на славянский орнамент, но змеи, обвивающие каждую линию, говорили об одном: именно в этом кругу меня ждало самое страшное событие в моей жизни. Я так хотела закончить мандалу именно в ту сессию, я бы не справилась, если бы мне предстояло доработать ее дома. Я углубилась в воспоминания, и рука сама рисовала в свободном потоке, но предстояла черная полоса, и, перед тем как заставить себя вспомнить ее, меня вытолкнуло обратно в кабинет. Мое лицо исказилось в ужасе, и я боязливо посмотрела на Софию, спрашивая у нее разрешения рисовать дальше. Меня пугало время, а вдруг оно закончится прямо сейчас, на полуслове, как в мультике «Доктор Кац»? Но София кивнула мне в одобрительной улыбке. Прошло всего двадцать минут, а я ей уже так много рассказала, и так много нарисовала, и у меня еще было много времени рисовать дальше.
Даже хорошо, что я снова вернулась в состояние осознанного «здесь и сейчас». Ведь в потоке я могла увлечься и не заметить, как проболталась о том, что я совершила убийство. Я не прокололась нигде, и было бы глупо выдать себя на исповеди психоанализа. Я отвела глаза от Софии на бумагу и продолжила заканчивать свой самый страшный, самый разрушающий, самый кровавый и роковой третий круг.
Я помню тот день, когда я поняла, что с папой что-то не так. Я допоздна гуляла с Глебом и вернулась домой. Отец был замкнут, сосредоточен на чем-то своем, отстранен. Я не могу точно передать все детали, но его мимика и энергетика были совсем иными, и мне стало не по себе. Я испугалась за отца: что с ним? Но я чувствовала, что он был здоров, скорее что-то внутри терзало его, чего с ним не происходило никогда прежде или он не показывал. Вообще, мой папа был довольно предсказуем, и его мужская последовательность, где-то занудство являлись для меня, как столпом опоры, вокруг которого я эмоционально кружилась. Меня заносило в свои переживания, но я понимала, что отец всегда заземлит меня, простит мне всю дурь и научит, как правильно. Я тогда хотела, чтобы и мой будущий муж обладал тем же свойством: предоставлял мне стабильность своей предсказуемостью. Поэтому такие резкие перемены не могли меня не напугать, но я постаралась не придавать этому внимания.
На следующий день, когда мы ехали вместе в университет, всю дорогу он молчал и смотрел напряженно вдаль, как-то неестественно щурился и противно отстраненно кивал, когда я специально начинала много разговаривать, чтобы услышать привычного папу, чтобы перестать бояться. А обратно домой он меня не повез, сказав, что задерживается. И домой пришел очень поздно.
Он стал регулярно поздно приходить с работы. Начал разить странным парфюмом. Стал каким-то виноватым и грустным рядом с мамой и начал словно избегать ее, а со мной вдруг стал добрее, растеряннее, вежливее. Постоянно где-то пропадал и раздражался, когда я звонила ему на мобильный.
Еще какое-то время спустя в наш дом пришли скандалы. Они с мамой начали ругаться, и папа стал огрызаться на маму, сильно повышать голос, а глаза его становились демоническими. Я спросила маму, все ли у них в порядке, а она вдруг закурила, посмотрела в окно и пожала плечами. Мне стало совсем не по себе, и появилось такое же чувство жуткой, не поддающейся неизбежности, когда в дом приходит внезапная четвертая стадия рака, как это давно случилось с моей бабушкой. Неужели что-то оборвалось в отношениях родителей? Ведь ссоры, разводы и прочая хрень это то, что случается с другими семьями, но никак не с нашей! Мои родители связаны самыми прочными узами, а отец отец совершенно из другого сказочного мира. Он был строгий, но мог и пошутить. Он был сухой, но заботливый, словно бы всю свою нежность оставлял для конкретных дел. Совсем небогатый, но не оттого, что лох или слабый, а просто потому, что предельно честный. Поэтому все мои обиды на его несостоятельность были напыщенными, но не глубокими, и просыпающаяся стерва внутри меня быстро гасла: с моим первым мужчиной я так и не переспала, и я все же стала своей девчонкой, отложив олигарха на неопределенное потом. Папа был моим суперэго, и если что-то останавливало меня от ухода во все тяжкие, так это строгая правильность. Что с ним? Разве может он вдруг кричать на маму и вести себя, как какой-то ублюдок из мерзких сериалов?
Отец держал маму в напряжении, и она захотела обратиться к психологу. Мы с мамой общались не так открыто, поэтому всю информацию я узнавала у нее по частям, по фразам, по молчанию, не сразу, что выводило меня из себя еще больше. А от открытого общения с отцом тоже не осталось и следа, он стал очень замкнутым и поставил между нами огромную стену, вдруг сделавшись чужим. Мне тогда совсем расхотелось взрослеть. Я была уже совсем готовой лишиться девственности с Глебом, но приближение этого события очень сильно совпадало с отдалением родителей. Это не та сепарация, о которой я мечтала! Я хотела, чтобы они все еще сдерживали меня, контролировали, злились, но я все больше и больше бы тусовалась с парнем, которого бы они не любили. А потом парень доказал бы, что достойный, и отец только понемногу принял бы его. Таково было мое идеальное взросление. Но не так, что меня вдруг отшвырнули, а сами оказались ряжеными инопланетянами, как жуки из «Людей в черном» в коже человека, которого я считала отцом. Психолог стоил дорого, и мама открыла ящик комода, в котором родители хранили небольшие накопления в долларах, и там оказалось пусто. По несчастливой случайности, я тогда была дома и у меня в гостях была подруга, когда мама ворвалась к нам в комнату с пустым конвертом и с криками: «Ты сперла доллары?»
Я шепнула подруге, что моя мама ненормальная. Я выскочила на кухню, а подруга начала судорожно собираться домой, уткнулась в плеер и вышмыгнула прочь. Я завизжала, какого черта мать делает, завопила как резаная трехэтажным матом, так, что соседи постучали по батарее. В мои двухтысячные пришли и первые домашние истерики я визжала как маргиналка, так чтобы слышал весь дом.
Было бы что у вас воровать, нищеброды! визжала я, используя самые низкопробные синонимы слову «воровать». Если бы я захотела, я бы сейчас жила так, как вам и не снилось!
Тем же вечером выяснилось, что деньги забрал папа. Тогда мне снова стало очень страшно, что отец серьезно заболел и потратил деньги на частную клинику, а скрыл это, чтобы не волновать нас. Мама начала осматривать его вещи. Я сидела на кухонном полу, обхватив голову руками, требуя извинений от матери.