Из станицы уехать удалось. Мамин брат, дядя Володя, помог. Но работы то нет. Я уж и нянькой, и портнихой И на завод пыталась поступить, и метро строить не берут.
А тут и дядю Володю, куда то из Москвы перевели. Мне и жить негде. Взяла я чемоданчик свой, пошла на бульвар, как раз напротив церкви Никольской. На скамейку села и сижу замерзаю. Плачу да молюсь:
Никола угодник, заступник, помоги Я смерти не боюсь, вот сейчас усну и не проснусь. Только папу с мамой жалко.
И уж совсем закоченела. Вдруг меня какая-то женщина за плечо трясет.
Проснись? Проснись! Замерзнешь.
Притащила меня к себе домой. Ангел мой, спаситель Мария Сергеевна. Она с сестрой Варварой Сергеевной жила обе сестры милосердия еще с первой мировой войны. Отогрели, накормили. Уж какими правдами-неправдами, а на работу меня устроили в больницу. Сначала санитаркой, потом курсы медсестринские закончила стала хирургической медсестрой в гнойном отделении.
И жила я у них пять лет. Пока Боря брат капитана не получил, да его в Ленинград служить не перевели. Да папа умер. Вот он нас с мамой к себе и перетянул. Как ему это удалось не знаю. Как раз под самую Финскую войну, да под блокаду.
Я все мечтала певицей быть. Все то в хор, то в кружок какой Думаю, вот стану певицей, про медицину и не вспомню. А вот уж сорок шесть лет медсестра. И самое мое это дело. И родилась, видно, я для того, чтобы сестрой милосердия быть.
И вот удивительно: мне сейчас кажется, что я всегда знала, что сестрой милосердия буду. В Гражданскую войну у нас прямо в станице бои шли. То белые, то красные. Один раз даже так получилось, что одна сторона улицы белые а другая красные.
А папа брал крест выносной, поднимал над головой, чтобы стрелять перестали, и на улицу выходил с женщинами раненых собирать. И всех несли к нам в сад. Так в саду под яблонями и лежали рядами. Сад белый в цвету, и они все в белом, в рубахах, в кальсонах, в бинтах
Я им пить носила. Кто мог из чашки, а кто только с блюдечка. Помню, на блюдечке кровавая подковка от губ оставалась. След. Я боялась отмывать. Папа отмывал. Отмоет, нальет чайник:
Иди, доченька. Иди, я тебе по силам воды в чайник налил не полный. Поднимешь. Ступай, моя хорошая, Они пить хотят. Страдают. Помогай, доченька.
Вот когда моя первая медицинская служба началась, конечно, я тогда этого еще не понимала Я тот след кровавый на блюдечке всю жизнь помню. Это мне такой знак был. Это моя судьба.
Сначала была Финская
Не правда, что война началась внезапно. В том смысле, что про 22 июня никто из, так сказать, простых смертных не знал, это конечно. Что вот именно в этот день грохнет, А так войны все время ждали. Ощущали ее приближение постоянно.
Я помню у Бори брата, еще до Финской, спросила:
А правда что война будет?
А он мене к карте подвел, у него в комнате во всю стену карта висела, и говорит:
Сама смотри. Вот, вот, вот руку на карту положил, большая рука крепкая, загорелая, пальцы развел Видишь И это все на нас.
Кстати, я запомнила, как его рука на карте лежала так потом по этим направлениям немцы и пошли. Все точно. Так что войну, можно сказать, каждый день ждали. Боря поэтому и не женился.
Как то маме твоей бабушке говорит:
Какая женитьба! Я же командир. Рассудим трезво. В случае войны, я в первые две недели в бою. Возможность уцелеть минимальная. Зачем сирот оставлять.
А потом ведь мы жили в военном городке. Тогда совсем другая жизнь была. И командиры другие. В неделю раза три боевая тревога. Только, бывало, уснем (Боря приходил из казармы поздно). Никогда сразу спать не ложился. Все читал, чертил что-то, учился, учился
Загляну к нему он за столом сидит. Лампа под зеленым абажуром светит круглый такой абажур стеклянный Рубаха на нем белая широкая, галифе. Он худой, мускулистый, жилистый. До войны все поджарые были, а командиры прямо налитые мышцами. Но не так как нынешние культуристы таких дутых бицепсов не накачивали. Сухие все, крепкие
Тогда, вообще, толстые в редкость. Один Алексей Толстой писатель. Я, когда в Пушкине работала в санатории для нервных, а он там, в Александровском дворце, жил, так к нему наши медсестры ходили массаж делать. Говорили, совсем он от ожирения заплыл. А я вот недавно в кинохронике тех лет его увидела ничего не толстый. И Черчилль тоже не толстый. Разве такие толстые бывают! Просто тогда все худые были. Вся страна. А уж про армию и говорить нечего все военные физкультурники.
Так вот он сидит за столом. А у кровати на табуретке в четком порядке: гимнастерка, фуражка, рядом сапоги начищенные, портянки
Тревогу всегда по шагам было слышно. Только уснем. Сквозь сон, слышим, посыльный вверх по лестнице бежит, сапогами топает через ступеньку. И в дверь бах-бах бах:
Товарищи командиры, боевая тревога! Тревога!
Он еще в соседнюю квартиру стучит, а у нас уже из всех комнат офицеры выскакивают портупеи застегивают и по лестнице вниз: топы топы топы,Горохом! Бегом!
А когда Финская началась, тревоги не было. Боря пришел из части, по зимнему, в шинели, в валенках. Не раздеваясь, ко мне в комнату зашел. Сел на край кровати. А я все поняла, даже ничего не спрашиваю. Молчу, словно дар речи потеряла, только смотрю на него. Он из моей тумбочки икону достал. Она у меня под книгами лежала папино благословение. Повесить то нельзя! Как же! Сестра красного командира и такой пережиток! Боря на икону перекрестился, приложился, потом меня поцеловал. В дверях еще раз повернулся, меня издали перекрестил и пошел
Я на улицу вскочила. Ни огней, нечего! Ворота в расположение части тихо, без скрипа, открываются, оттуда грузовик с бойцами и с пушкой на прицепе, выехал. Поурчал, ушел Закрылись ворота. Минут через пять второй грузовик с пушкой, Потом, третий, четвертый, пятый, Я, когда ворота открывались, туда заглянула длинная колонна машин стоит. Фары погашены. В какой машине Боря не узнать. Так до утра, потихонечку, по одной машине и выезжали. А уж утром по радио объявляют: война с белофиннами. Началось И после, уж почти без перерыва, до дня Победы
Доброволец
Я тогда только что курсы повышения на хирургическую медсестру закончила. Работала в санатории военном в физиотерапии, Боря, брат, устроил. Финская началась, я всю ночь у ворот простояла, под утро домой пришла ничего делать не могу, и сна не в одном глазу. Думаю, как же так? Боря пошел на фронт, а я как же тут? Что мне тут делать одной? Тогда ведь еще старые понятия были. Так я при брате, а без него как же?
Утром, в тот день я во вторую смену работала, взяла документы и поехала в военкомат. Там народу много, все возбужденные такие молодежь, в основном. У кабинета очередь «Запись добровольцев». Моя очередь подошла захожу. Там человек десять военных. Пишут, даже голов не поднимают.
Фамилия?
А я все боюсь, что про социальное происхождение спросят и выгонят, как всегда.
Профессия?
Закончила курсы хирургических медсестер.
Давно работаете?
В медицине семь лет.
Возьмите предписание. На первом этаже получите обмундирование. Как обмундируетесь завтра утром в тридцатый кабинет за документами.
А я маленькая мне все велико. Кое-как подобрали шинель, сапоги, юбку, гимнастерку и целый мешок вещей. Никогда у меня сразу столько новых вещей не было. Тогда же с вещами такая скудность. Каждая тряпка в цене. Одно платье сто раз перелицовывали да перешивали. А теперь и слова то такого не знают «перелицовывать». Еле я этот мешок с одеждой домой доволокла. Шить то я умела, портнихой работала. Все подогнала по фигуре. Еще успела в парикмахерскую забежать косы отрезала. А то, как с косами шлем надевать? Ну, такой, буденовку. «Кипит наш разум возмущенный» В зеркало глянула красноармеец!
В военкомат явилась, в тридцатый кабинет. На меня глаза вытаращили.
Мешок то зачем?
Я говорю:
Как же? Ведь на фронт.
Посмотрите ваше предписание. Больница им. Мечникова.
Но я на фронт, я за братом
Там и есть фронт. Прочитайте присягу. Распишитесь. Сейчас машина пойдет туда и вы с ней.
Мне бы на работу сообщить
Работа для вас кончилась! Теперь началась служба.
А стрелять, маршировать, курс молодого бойца?
По ходу дела. Вы же специалист? Военфельдшер. Маршировать не велика наука, освоите. Поезжайте скорее. Нам названивают медперсонала не хватает. Раненых полно.
Я как в «Мечниковку» приехала.
Боже мой, Полуторки колоннами идут и в каждой вповалку и раненные, и обгорелые, и обмороженные Бои то рядом за Сестрорецком. Стрельбу слышно.
Ну, я доложилась. И сразу в мясорубку. Поверх шинели халат, и на сортировку. Через три недели только узнала, что я младший лейтенант. Когда жалование дали офицерское. А так ничего я в этих кубарях шпалах не понимала и не понимаю. Погоны еще кое- как разбираю, так ведь нам их только в сорок третьем дали. А так все кубики, петлицы уж и не помню. Да не до них! И у нас все врачи в халатах знаков различия не видно! Через шесть недель дали сутки выходных, разрешили домой поехать поспать. Я эти сутки спала, как бревно, не раздеваясь
Через «Мечниковку» всех раненых с Карельского перешейка везли. И я все ждала, что вот Борю привезут, вот привезут Вот командир, вот похожий Нет, не он, И это не он Все боялась, что в обморок брякнусь. Вдруг он без ног или слепой
Его привезли, в ногу раненного. Осколок. В «Мечниковку» привезли! Так ведь надо же! Как раз в эти сутки, что у меня выходные. Без меня привезли. Обработали, и сразу в военный госпиталь на Суворовском. Я после войны узнала. Письма то он, конечно, писал, но там обратный адрес полевая почта. А кто его знает, где часть с этой почтой? Так я его и пропустила.
За всю Финскую всего одни сутки увольнения дали когда Борю привезли. Ну, не специально же! Это меня Господь пожалел. Отвел
«Траншея не Чека»
Финскую войну Отечественная как-то заслонила. Даже говорят: «Зимняя компания». А какая там компания война самая настоящая. Столько там наших накрошили!
Я то ничего не понимала, но слышала, как между собой врачи разговаривали. А в Мечниковке врачи были замечательные. Еще с опытом первой мировой. Я вот очень хорошо представляю, каким был Пирогов. Ну, не внешне, конечно, а вот по врачебной хватке. И нечего они не боялись потому что уже война.
Помню двое, курят на улице у входа: один старший врач, в сортировке, а второй хирург. Оба седые, подтянутые, стеклышками очков поблескивают. В кровавых халатах, как мясники. Один говорит:
Вот как это прикажешь понимать? Почему столько обмороженных? Что ж мы зимой не воевали? И, к примеру, буденовка эта чертова. Нелепая, неуклюжая. Летом в ней жарко, зимой клапана под подбородком застегнул во первых, по овалу лица не подогнать завязки нужны, а не пуговицы, а во вторых, у висков, изволите видеть, образуются две щели туда и свистит. Что ж подшлемник, что ли вязаный под нее надевать? Для вшей? Подшлемник, суконный шлем, поверх еще башлык какой-нибудь боец, вообще, ничего не слышит! Бред какой-то. А эти грелки химические. Ну, вот эти в банках. Две банки соединил, в штаны засунул и грейся И ведь не жалко денег на такую чушь! Задница пылает, а руки мерзнут. Отогрелся потный. Да на морозе! Просто вредительство какое-то. Финские шапки видели. Собственно, какие они финские у нас такие же малахаи. Так ведь финны тот клапан, что у нас для красоты надо лбом, сзади под воротник опускают. То есть, носят шапку, как бы, задом наперед. Смешно, черт побери, но логично!
Шинели до пят! Помнишь, как у нас в 16 году все шинели обрезали? Суконная куртка и ватные штаны! Вот! Или еще лучше телогрейка. Бушлат, и не длинный!
А ты автомат их видел? «Суоми». Вот она новая концепция. Не винтовка, а вот такой автомат. А мы все пуля дура, штык молодец. В гражданскую решали пулеметы.
Расход патронов большой
Эту песню мы слыхали! А солдат бабы новых нарожают! Меньше бы лозунгов писали, и парадов устраивали! Демагоги. А люди головы кладут!
КоляКо- ля
А я не боюсь! И уверяю тебя, ничего теперь мне не сделают Сезон не тот! Теперь кому то воевать нужно! А, как известно, от древнего Рима из палачей бойцов не настругаешь. Траншея не ЧК!
Конечно, они сильно ошибались. Еще какое Чека на фронте работало! И доносили, и клеветали друг на друга, и под расстрел подводили!
Я тогда эти слова хорошо запомнила. И всю войну меня никто ни раз не попрекнул, что я лишенка. А потом, Слава Богу, это слово и понятие вообще как-то позабылось Ты, наверное, его и не слышал никогда. А ведь это судьба моя поломанная, в одном слове.
Такая работа
Финская война кончилась в марте. Но для нас почти, что ничего в марте не изменилось. Как везли раненых, так и продолжали везти. А везли то тепленьких, еще в первых повязках. Фронт то рядом! Возбужденные, еще в горячке боя.
Выборг продолжали штурмовать и после подписания мира. Наши хотели доказать, что всю Финляндию взять могут. Линию то Маннергейма прорвали! А финны доказывали, что могут еще воевать сколько угодно. А головы то летели!
Помню одного привезли вместо лица месиво кровавое. А уже все мир подписали. Говорит: знали что мир, но снаряды в стволах. Придурок командир:
Огонь! Не пропадать же снарядам.
А финны ответили! Да прямо по батарее. И всех всмятку! Этого сожгло всего. Он только кричит:
Глаза целы? Все стерплю, скажите только глаза целы?
А что там разберешь кусок мяса вместо лица. За руку поймал, уцепился.
Сестрица, ну хоть вы скажите! У меня неделю назад сын родился, неужели я его не увижу! Посмотрите глаза целы?
Я стала его потихонечку обмывать перекисью. А у него с головы вся кожа сорвана и прямо лоскутом со лба на глазах лежит закрывает. Взяла пинцетами за край, говорю:
Терпи! и тихонечко кожу эту приподняла.
Вижу! кричит Вижу, сестра, вижу тебя! Глаза целы!
Не плачь, не плачь тебе плакать нельзя разъест все
Я не буду, я хоть что, теперь, стерплю Спасибо тебе, спасибо, добрая душа!
Ну, вот хоть одному радость! А то все ампутации, ампутации Меня в хирургию перевели. Хирурги золотые! Все пилят, пилят руки ноги. Целые мешки. Черные такие клеенчатые Не знаю потом куда их девали. Подхоранивали, наверное где то. А может, жгли
В общем роздыха не было. Мир так и не почувствовался.
А ребята то все молодые отборные, рослые. В Отечественную такие редко были, там попадались и меньше меня! Совсем, по виду, дети. Ростом меньше винтовки.
Помню, лежит один. Руки раскинул как раз, неверно, мой рост по сантиметрам. Он когда на ногах стоял никак не ниже двух метров был. А ног то нет. Две культи сантиметров по десять. И он умирает. Потому что ему на горшок то не сходить у него все спеклось с кровью, с гноем, и опоры то нет. Я говорю сестрам:
Девочки, ведь он умрет. У него же отравление идет. Прободение кишечника может быть.
Мы ему слабительное давали!
Да какое, говорю, тут слабительное!
Позвала двух санитаров постарше, крепче. Они его подняли. А я резиновые перчатки надела и ему клизму. Одну, другую, да и прямо руками! Из него сначала, буквально, камни с кровью, а потом как хлынуло! Меня и санитаров с ног до головы! Буквально, ведра два А и не противно ничуть! Обмыли его, положили. Он глаза открыл и одними губами: «Спасибо!»
В коридор выхожу во всей красе! Профессор хирург, зав отделением, меня увидел. А мне неловко, что я таком виде. Посмотрел и говорит.
Сутки увольнения. Отдохните, Женечка.
Я и не знала, что он мое имя знает. Мне рассказывали, он потом говорил, что только одну такую сестру милосердия, еще в первую мировую видел. И стал со мной первым здороваться. Один раз идет мимо раз мне в карман халата плитку шоколада!
К сожалению, медалями не распоряжаюсь.
Вот бы с кем мне работать! Но у него свои хирургические сестры были. Пожилые. Опытные. Они так кучкой и держались. Не знаю их судьбы потом. Вроде они все так в Мечниковой в блокаду и работали