От мыслей, бродивших в голове, его отвлекло алое пятно, промелькнувшее за окном. Егор сфокусировался на остановившемся рядом алом джипе, обтекаемом и мускулистом, словно присевший перед прыжком бультерьер. Тонированные окна скрывали пассажиров, и он остро позавидовал им, наслаждающимся кондиционированной прохладой кожаного салона, а то, что салон кожаный, он знал доподлинно. Точно такая тачка была у Людмилиного шефа. Мощная, красная словно флаг, ушедший в небытие страны, до отвращения красивая и роскошная.
Загорелся зеленый свет, троллейбус дернулся и поехал, джип плавно тронулся проезжая мимо окна, у которого стоял Егор. Но уехать далеко они не успели, вновь остановившись едва миновав перекресток теперь уже в пробке. Сейчас Егору был виден только зад машины и часть передней дверцы со стороны пассажира.
Нетерпеливо он взглянул на часы.
Твою мать, на встречу со стукачом он опаздывал, а впрочем плевать, не барин подождет. Егор вновь посмотрел на замершую рядом машину. Черное стекло, отражавшее троллейбус и толпу, истекающую потом в нем, поехало вниз. Из окна показалось тонкое запястье с изящной кистью, с зажатой меж пальцев дамской сигаретой с пегим и чуть кривоватым столбиком пепла. Длинный палец с ухоженным алым ногтем легонько стукнул по сигарете, стряхивая пепел. Егор терпеть не мог таких вот ногтей длинных и острых, словно у хищной птицы, да еще такого вызывающе красного цвета, словно их обмакнули в кровь. Людмила его, как раз вчера вернулась из салона именно с таким маникюром, хотя и знала, что ему это не нравится.
Рука исчезла в салоне, но вновь появилась, но теперь уже вольготно расположившись в проеме открытого окна. Красивая рука, машинально отметил Егор гладкая, загорела и. Вот ведь странно, смутно знакомая.
Вдвойне странно, что знакомых обладателей таких шикарных машин у него не было. Если не считать
Вот бл..ь.
Он весь покрылся липким, горячим потом.
Вот бл..ь.
Если не считать за знакомого шефа Людмилы. Но Людмила не курила. Или курила?
Вот бл..ь.
Троллейбус дернулся и чуть продвинулся вперед.
За опущенным тонированным стеклом, прямо в шикарном кожаном салоне, сидела Людмила?
Людмила.
Егор бессильно ткнулся лбом в перекрестье рамы, силы внезапно покинули его. Почти напротив него, чуть наискосок, в салоне чужой машины, сидела его жена. Он полностью не видел её, но не узнать просто не мог. Ее волосы, ее профиль, ее шея, ее плечо, ее, мать твою, рука
Курящая, и весело улыбающаяся, можно сказать хохочущая, наверное, в ответ на удачную шутку скрытого от взгляда Егора водителя. Давно он не видел ее такой беззаботной и веселой, и никогда она так не смеялась его шуткам. Никогда.
Глаз он не видел, но был уверен они блестят, тем блеском, что некогда блестели в темноте их спальни, когда она верхом на нем устраивала дикую и бешеную скачку страсти.
Вот бл..ь.
Бессилье ушло, сменившись бешеной дрожью готовых к действию мышц. Он кинулся дальше по салону, расталкивая возмущенно гомонящих пассажиров, чтобы полностью увидеть жену, но троллейбус тронулся с места, а джип, взревев мотором, рванул вперед, словно торпеда, пущенная по вражескому миноносцу. Увидев набирающий скорость джип Егор, сменил курс, пробиваясь уже к дверям, но замер, не дойдя до выхода.
Какого черта! Он все равно не успеет, машина умчалась не догнать. Егор обуздал бешеный порыв выскочить из горячего нутра троллейбуса и разрядить всю обойму в зад красной машины и облокотившись на поручень, замер, закрыв глаза и прижавшись лбом к горячему и липкому металлу.
Мысли поначалу вихрем крутившиеся в голове, замерли и поползли усталыми улитками.
Как, такое может быть? Его Люда и Нет, нет, нет, он ошибся, просто ошибся, мало ли похожих людей. Он начал лихорадочно вспоминать, во что была одета жена утром. Да, вроде, как всегда строгий темно-синий костюм, нет, нет Жара, на улице жара. Она надела льняную и при этом безумно элегантную, как ему казалось, светло-серую пиджачную пару. Точно! Юбка чуть выше колен оттенявшая загар гладких ног и приталенный пиджак на одной пуговице, а под ним шелковая полупрозрачная блузка с рукавом три четверти точно!
А, эта сидевшая в машине?
Он до боли зажмурился, восстанавливая в голове только что увиденное. Так, так, так. Кисть с зажатой сигаретой. Дальше гладкая загорелая рука, острый бугорок локтя и и и плечо!
Егор облегченно выдохнул, только сейчас заметив, что все это время не дышал. Плечо голое, круглое и красивое! И что-то такое красное, легкое и на тонких бретельках. Так что, это была не она. Нет, не она не Люда.
Он успокоил себя, хотя в глубине души
В глубине души он знал что-то не так. Они не спали вместе вот уже несколько месяцев. Точнее спали, но каждый под своим одеялом. Он даже не помнил предлог, под которым жена достала второе одеяло, толи ей жарко было, толи наоборот холодно. Последний раз они занимались любовью в начале неожиданно холодного июня. Он тогда пришел домой ближе к полуночи, жутко уставший и злой. Не поев, и даже не приняв душ, что для него было редкостью, завалился спать. А под утро, когда начало светать, он проснулся от того что ощутил руку Люды на своем животе. Не поняв спросонья, в чем дело он хотел сбросить её, но мягкая ладошка, приподняв резинку трусов, нежно погладила его член, и Егор мгновенно возбудившись, ужом, скользнул под одеяло жены.
Егор прекрасно помнил этот момент, так как до этого у них был месячный перерыв, а потом так внезапно. Он помотал головой, отгоняя воспоминание, сегодня, край завтра он выяснит всё. И это внезапное охлаждение к нему и где она была сегодня вечером.
Он, конечно, ничего не выяснил. Не смог. Порывался спросить, уже открывал рот и не мог. Не мог! Не мог и все тут.
Он ненавидел себя за эту слабость, ненавидел её за то, что она одним своим присутствием превращает его из веселого зубоскала, жесткого как рессорная сталь и гибкого как ивовый прут, в безвольную тряпку.
Егор не сумевший выяснить всё напрямую начал следить за женой во сколько уходит, когда приходит. Явных изменений он не обнаружил. Да и сложно было что-то заметить, когда сам бываешь дома набегами.
Вот только во взгляде Людмилы он начал замечать безразличие и отрешенность, частенько сменяемые раздражением и брезгливостью что ли? А, хуже, последнее время она всеми силами старалась избегать его прикосновений, даже самых невинных и мимолетных, что бесило и обижало его больше всего.
Её любовь ушла, это было очевидно даже такому слепцу как Егор, но почему и когда это произошло, он не знал. Выяснить же не хватало духу.
Она не любила его, а он?
Он, любил?
Любил
Любил и ненавидел одновременно. Эта гремучая смесь из противоположных чувств сильно отравляла ему жизнь. Заставляла нервничать и срываться, конечно же, на работе. И всё чаще он замечал любви остаётся всё меньше, буквально на самом донышке, а вот ненависти С ненавистью было сложнее.
Не смотря на жуткую загруженность и вытекающую из этого тупую усталость, он оставался обычным молодым мужчиной с обычными для мужского племени потребностями, если не в любви то в сексе, если не во внимании, так хоть в интересе к собственной персоне.
Тем более, мужчиной он был видным симпатичным и обаятельным, с хорошо подвешенным языком и чувством юмора, на его шутки коллеги всегда отзывались дружным смехом. Только Людмиле они почему-то не нравились. Многие девушки и женщины их большого отдела, как обремененные второй половиной, так и одинокие, проявляли к нему интерес. Егору льстило такое внимание со стороны коллег. Да и он сам, чего греха таить, выделял из женской массы дознавателя Оксану. Ксанку, как её звали опера между собой. Стройную хохотушку с копной вечно растрепанных рыжих волос, с веснушками, хаотично рассыпанными по лицу и плечам, во взгляде которой он легко читал неприкрытый интерес к себе. И Аллочку, пухленькую бухгалтершу, очаровательно красневшую при его виде и во время посиделок норовившую сесть рядом и прижаться то круглым коленом, то пышной грудью.
Холодность Людмилы подтолкнула его на кривую дорожку неслужебно-служебных отношений. И все было бы хорошо, тем более что девушки кроме чисто плотских удовольствий от него ничего не хотели, если бы не одно но.
Однажды, на совместной попойке, Ксанка, поймавшая его недвусмысленный взгляд, украдкой, когда алкогольный градус сослуживцев поднялся настолько, что никто уже не замечал, куда и с кем уходят коллеги, утащила его в свой служебный кабинет. Едва за их спинами закрылась дверь, Егор сжал прильнувшую к нему девушку. Губами жадно нашел ее рот и
Чуть не оттолкнул Оксану. Он не мог, не мог, мать его, целовать чужую женщину, виделся ему взгляд прищуренных глаз Людмилы направленный ему спину. Чудилось, вот она рядом, видит, знает.
Гладя худое тело Ксаны, ощущая под ладонями сочную грудь и узкие бедра, ему все казалось, что это не она под его руками, а Люда с ее упругим задом и полными бедрами
Он всё ещё любил её, самую малость, но любил и не мог вот так, за ее спиной
Не мог и всё!
Ни работы.
Сыщицкие будни, казавшиеся со студенческой скамьи такими романтичными, полными азарта и адреналина, на деле оказались рутиной?
Можно и так сказать. А можно по-другому.
Был в его работе и азарт, и адреналин был. Но еще больше было бумажной волокиты. Бумаг, бумажек, бумаженций протоколы, рапорта, отчеты, планы и куча другой макулатуры, заполнять которую в соответствии с нормами не хватило бы и суток.
Круг его общения, помимо коллег, заполняли преступники, фигуранты, свидетели, потерпевшие. Большинство которых, надо сказать, были не самыми лучшими представителями своего рода. Мужчины хитрые и подлые, готовые ради наживы пойти на многое. Женщины продажные и лживые, ради своего интереса ложащиеся под чужих мужиков.
О «соловьях», то бишь сексотах, агентов мать их, он вообще предпочитал не думать до тех пор, пока в них не возникала надобность. Более отвратительного для себя общения он и придумать не мог.
Егор понимал, что где-то там, вне сферы его профессиональных интересов, есть хорошие, добрые люди, честные и верные, но вот общаться ему больше приходилось с наркоманами, проститутками, убийцами и ворами. Причем не теми овеянными блатной романтикой, а приземленными, глупыми, изворотливыми и трусливыми.
Понимал, но что делать с этим пониманием не знал. Егор устал от своей работы, от вечной беготни и спешки. От грязи физической и моральной, но продолжал тянуть лямку. Оставаться дальше в системе, было выше его сил, но и выйти из неё он не мог. Его знали и уважали, кто-то ненавидел, кто-то боялся. Вот только никто не любил.
Безнадега эта, в личной жизни и на работе, давила крепче промышленного пресса, изматывала физически и что хуже морально. Один напряг сменялся другим, без промежутков для расслабления. Нервы истончались, раздражение копилось, прорываясь в самый неподходящий момент, а снять его не удавалось.
Егор не пил, испытывая отвращение к крепкому алкоголю, на совместных попойках довольствуясь пивом или вином. Раньше помогали тренировки, но теперь, ни сил, ни времени, чтобы побороться не оставалось.
Вот Егор и сатанел, изредка, когда совсем припекало, срываясь на задержанных.
С недавних же пор зачастившие головные боли совсем выбили его из колеи.
Егор пьяно оглядел ночных гостей. Нашарил рукой бутылку, глотнул.
Сумрачный морок всё больше затягивал его в себя.
Всё пацаны, баста, не лечите меня. Идите на хер и так плохо.
Он допил остатки дрянного коньяка и, глядя как вереница призрачных теней потянулась к выходу, крикнул в спину уходившего последним тому, кем он был.
Всё у меня будет, понял. Только сук этих найду и будет
Но, тот, кем он был, даже не оглянулся.
3.
Говорят сон это лекарство, несущее успокоение больному, может быть, может быть. Тогда кошмар это яд, отравляющий почище стрихнина.
Егор, вынырнул из липкого кошмара, словно тонущий из пучины морской. Сон, пропитавший ядом его плоть под кожей и разлившийся жгучей отравой по венам, не принёс облегчения. Боль, в испуге бежавшая от порции сивушного коньяка вернулась и вновь по-хозяйски обосновалась в левой половине головы.
Слабо застонав, Егор взглянул на часы пять тридцать утра и заозирался в поисках ночных гостей.
Он беззвучно выругался, поняв, что никаких гостей не было, просто подсознание ответило вывертом на запредельные перегрузки, явив ему во сне призрачный морок. Егор полежал еще чуть-чуть, надеясь, что боль отступит. Но тварь эта, явно не собиралась уходить. Промычав что-то, он сел, больше не в силах терпеть иглы колющие мозг и отдающиеся вспышками в левом глазу.
Кое-как добравшись до комода, наплевав на брезгливость, он вынул грязную простыню из ящика и, оторвав кусок, туго перемотал голову. От такого поворота событий, боль, оторопев, слегка отступила, но осознав, что человек больше не предпринимает попыток по её устранению, вновь принялась грызть такое сладкое на вкус серое вещество.
Поняв, что мера не принесла должного результата, Егор проковылял в ванную, и с трудом раздевшись до пояса, включил воду. Тугая струя горячей воды, почти кипятка, ударила сначала в затылок, а потом когда он чуть повернул голову и в больной висок.
Несказанно удивленная таким насильем боль отпрыгнула вглубь черепа, Егор, не давая ей опомниться, покрутил кран и вот в лицо бьет не кипяток, а ледяной холод.
Терпеть, терпеть, всё, нет сил
Снова движение кистью и вновь жар, потом опять холод, и опять жар и так много раз, пока проклятая гадина оккупировавшая голову не сдохнет.
Через долгие пятнадцать минут, Егор выпрямился. Боль и вправду вроде как унялась, он осторожно покрутил головой кажись порядок. Только он чувствовал это ненадолго. Боль, поселившаяся в голове, похоже, не собиралась так просто сдаваться, и вскоре планировала вернуться на прежние, с таким трудом отбитые у нее, позиции. Кое-как вытершись майкой, Егор швырнул её в угол. Натянул водолазку и вернулся в комнату. Чувствовал он себя, несмотря на отступившую боль прескверно: слабость, дрожащие руки и липкий, покрывающий тело, пот.
Нет, с этим надо что-то делать и со слабостью и с болью, и делать прямо сейчас. Хрен с «Вялым», хрен с этими убийствами, хрен со всем миром, работой и Людмилой тоже.
С тоской посмотрев на севший смартфон, он снял со стены радиотрубку, решая кому позвонить первому. Взглянул на часы самое начало седьмого. Ладно, сначала в отдел. Набрал номер долгие гудки. Отбой. Набрал номер Людмилы.
Алло, голос совсем не сонный.
Это, я, от её равнодушного тона сердце сбилось с ритма, а в грудь словно вонзили тупую иглу.
Трубка ответила молчанием, он слышал только её ровное дыхание.
Я начал он и потер грудь, дышать было почти невозможно, я в командировку еду, после паузы, справившись, наконец, с непослушным сердцем, продолжил он, на пару дней.
Хорошо, Людмила замолчала.
Ладно, тогда пока, через силу вымолвил Егор.
Пока, холодно и равнодушно ответила она и положила трубку.
Бл..ь, бл..ь, бл..ь! Даже не спросила куда еду, когда вернусь. Тон это, равнодушный, будто не с мужем говорила, а с соседом, случайно встреченным во дворе и обратившимся с незначительным вопросом. Он глухо завыл от тоски. Вновь вернулась боль, и громко затопала в виске, проторяя дорогу к глазу.
Егор лихорадочно начал тыкал пальцами в кнопки, пока боль не завладела им полностью, и он мог ещё соображать. Только бы Родион был на месте.
Родя, здорово, братуха, зачастил он в трубку, как сам, как дети, как дрожащая половина?
Родион откликнулся густым смехом на его шутку.
Нормалек, брат. Сам-то, как? Голос что-то у тебя нехороший, случилось что?
Да, блин, брат, понимаешь, башка последнее время болит спасу нет. Вот сейчас, сил нет, слабость и вообще На три денька на матрасы залечь хочу. Прикроешь?