«Что есть жена? Сеть прельщения человеков. Светла лицом, и высокими очами мигающа, ногами играюща, много тем уязвляюща, и огонь лютый в членах возгорающа Что есть жена? Покоище змеиное, болезнь, бесовская сковорода, бесцельная злоба, соблазн адский, увет дьявола»
Как тут не заробеть! Однажды завели его к Покровским воротам в кабак. Не успели сесть, из-за рогожной занавески выскочила низенькая девка с распущенными волосами: брови намазаны черно от переносья до висков, глаза круглые, уши длинные, щеки натерты свеклой до синевы. Сбросила с себя лоскутное одеяло и, голая, жирная, белая, начала приплясывать около Михайлы, манить то одной, то другой рукой, в медных перстнях, звенящих обручах.
Показалась она ему бесовкой, до того страшна, до ужаса, ее нагота Дышит вином, пахнет горячим потом Михайла вскочил, волосы зашевелились, крикнул дико, замахнулся на девку и, не ударив, выскочил на улицу.
Желтый весенний закат меркнул в дали затихшей улицы. Воздух пьяный. Хрустит ледок под сапогом. За сизой крепостной башней с железным флажком, из-за острой кровли лезет лунный круг медно-красный, блестит Михайле в лицо Страшно Постукивают зубы, холод в груди Завизжала дверь кабака, и на крыльце белой тенью раскорячилась та же девка:
Чего боишься, иди назад, миленький.
Михайла кинулся бежать прочь без памяти.
Деньги скоро кончились. Товарищи отстали. Михайла, жалея о съеденном и выпитом, о виденном и нетронутом, шатался меж двор. Возвращаться в уезд к отцу и думать не хотелось.
Наконец вспомнил про сверстника, сына крестного отца, Степку Одоевского, и постучался к нему во двор. Встретили холопы недобро, морды у всех разбойничьи: «Куда в шапке на крыльцо прешь!» один сорвал с Михайлы шапку. Однако погрозились, пропустили. В просторных теплых сенях, убранных по лавкам звериными шкурами, встретил его красивый, как пряник, отрок в атласной рубашке, сафьянных чудных сапожках. Нагло глядя в глаза, спросил вкрадчиво:
Какое дело до боярина?
Скажи Степану Семенычу, друг, мол, его, Мишка Тыртов, челом бьет.
Скажу, пропел отрок, лениво ушел, потряхивая шелковыми кудрями.
Пришлось подождать. Бедные не гордые. Отрок опять явился, поманил пальцем: «Заходи».
Михайла вошел в крестовую палату. Заробев, истово перекрестился на угол, где образа завешены парчовым застенком с золотыми кружевами. Покосился, вот они как живут, богатые. Что за хоромный наряд! Стены обиты рытым бархатом. На полу ковры и коврики пестрота. Бархатные налавочники на лавках. На подоконниках шитые жемчугом наоконники. У стен сундуки и ларцы, покрытые шелком и бархатом. Любую такую покрышку на зипун или на ферязь*, и во сне не приснится Против окон деревянная башенка с часами, на ней медный слон.
А, Миша, здорово, проговорил Степка Одоевский, стоя в дверях. Михайла подошел к нему, поклонился пальцами до ковра. Степка в ответ кивнул. Все же не как холопу, а как дворянскому сыну, подал влажную руку пожать. Садись, будь гостем.
Он сел, играя тростью. Сел и Михайла. На Степкиной обритой голове вышитая каменьями туфейка*. Лоб бочонком, без бровей, веки красные, нос кривоватый, на маленьком подбородке реденький пушок. «Такого соплей перешибить, выродка, и такому богатство», подумал Михайла и униженно, как подобает убогому, стал рассказывать про неудачи, про бедность, заевшую его молодой век.
Степан Семеныч, для Бога, научи ты меня, холопа твоего, куда голову преклонить Хоть в монастырь иди Хоть на большую дорогу с кистенем Степка при этих словах отдернул голову к стене, остекленились у него выпуклые глаза. Но Михайла и виду не подал, сказал про кистень будто так, по скудоумию Степан Семенович, ведь сил больше нет терпеть нищету проклятую
Помолчали. Михайла негромко, прилично, вздыхал. Степка с недоброй усмешкой водил концом трости по крылатому зверю на ковре.
Что ж тебе присоветовать, Миша Много есть способов для умного, а для дураков всегда сума да тюрьма Вон, хоть бы тот же Володька Чемоданов две добрые деревеньки оттягал у соседа Леонтий Пусторослев недавно усадьбу добрую оттягал на Москве у Чижовых
Слыхал, дивился Да как ухватиться-то за такое дело оттягать? Шутка ли!
Присмотри деревеньку, да и оговори того помещика. Все так делают
Как это оговори?
А так: бумаги, чернил купи на копейку у площадного подьячего и настрочи донос
Да в чем оговаривать-то? На что донос?
Молод ты, Миша, молоко еще не бросил пить Вон, Левка Пусторослев пошел к Чижову на именины, да не столько пил, сколько слушал, а когда надо, и поддакивал Старик Чижов и брякни за столом: «Дай-де Бог великому государю Федору Алексеевичу здравствовать, а то говорят, что ему и до разговенья не дожить, в Кремле-де прошлою ночью кура петухом кричала» Пусторослев, не будь дурак, вскочил и крикнул: «Слово и Дело!» Всех гостей с именинником цап-царап в приказ Тайных дел. Пусторослев: «Так, мол, и так, сказаны Чижовым на государя поносные слова». Чижову руки вывернули и на дыбу. И завертели дело про куру, что петухом кричала. Пусторослеву за верную службу чижовскую усадьбу, а Чижова в Сибирь навечно. Вот как умные-то поступают Степка поднял на Михайлу немигающие, как у рыбы, глаза. Володька Чемоданов еще проще сделал: донес, что хотели его у соседа на дворе убить до смерти, а дьякам обещал с добычи третью часть. Сосед-то рад был и последнее отдать, от суда отвязаться
Раздумав, Михайла проговорил, вертя шапку:
Не опытен я по судам-то, Степан Семеныч.
А кабы ты был опытный, я бы тебя не учил (Степка засмеялся до того зло, Михайла отодвинулся, глядя на его зубы мелкие, изъеденные.) По судам ходить нужен опыт А то гляди и сам попадешь на дыбу Так-то, Миша, с сильным не связывайся, слабого бей Ты вот, гляжу, пришел ко мне без страха
Степан Семеныч, как я без страха
Помолчи, молчать учиться надо Я с тобой приветливо беседую, а знаешь, как у других бывает?.. Вот, мне скучно Плеснул в ладоши В горницу вскочили холопы Потешьте меня, рабы верные Взяли бы тебя за белы руки, да на двор поиграть, как с мышью кошка Опять засмеялся одним ртом, глаза мертвые. Не пужайся, я нынче с утра шучу.
Михайла осторожно поднялся, собираясь кланяться. Степка тронул его концом трости, заставил сесть.
Прости, Степан Семеныч, по глупости что лишнее сказал.
Лишнего не говорил, а смел не по чину, не по месту, не по роду, холодно и важно ответил Степка. Ну, Бог простит. В другой раз в сенях меня жди, а в палату позовут упирайся, не ходи. Да заставлю сесть, не садись. И кланяться должен мне не большим поклоном, а в ноги.
У Михайлы затрепетали ноздри, все же сломил себя, униженно стал благодарить за науку. Степка зевнул, перекрестил рот.
Надо, надо помочь твоему убожеству Есть у меня одна забота Молчать-то умеешь?.. Ну, ладно Вижу, парень понятливый Сядь-ка ближе (Он стукнул тростью. Михайла торопливо сел рядом. Степка оглянул его пристально.) Ты где стоишь-то, в харчевне? Ко мне ночевать приходи. Выдам тебе зипун, ферязь, штаны, сапоги нарядные, а свое, худое, пока спрячь. Боярыню одну надо ублаготворить.
По этой части? Михайла густо залился краской.
По этой самой, беса тешить. Без хлопот набьешь карман ефимками* Есть одна боярыня знатная Сидит на коробах с казной, а бес ее свербит Понял, Мишка? Будешь ходить в повиновении, тогда твое счастье
А заворуешься, велю кинуть в яму к медведям, и костей не найдут. (Он выпростал из-под жемчужных нарукавников ладони и похлопал. Вошел давешний наглый отрок.) Феоктист, отведи дворянского сына в баню, выдай ему исподнего и одежи доброй Ужинать ко мне его приведешь.
14
Царевна Софья вернулась от обедни, устала. Выстояла сегодня две великопостные службы. Кушала хлеб черный да капусту, и то чуть-чуть. Села на отцовский стул, вывезенный из-за моря, на колени опустила в вышитом платочке просфору. Стулец этот недавно по ее приказу принесли из Грановитой палаты. Вдова, царица Наталья, узнав, кричала: «Царевна-де и трон скоро велит в светлицу к себе приволочь». Пускай серчает царица Наталья.
Мартовское солнце жарко било разноцветными лучами сквозь частые стекла двух окошечек В светлице чистенько, простенько, пахнет сухими травами. Белые стены, как в келье. Изразцовая с лежанками печь жарко натоплена. Вся утварь, лавки, стол покрыты холстами. Медленно вертится расписанный розами цифирный круг на стоячих часах. Задернут пеленою книжный шкапчик: Великий пост не до книг, не до забав.
Софья поставила ноги в суконных башмаках на скамеечку, полузакрыв глаза, покачивалась в дремоте. Весна, весна, бродит по миру грех, пробирается, сладкий, в девичью светлицу В великопостные-то дни!.. Опустить бы занавеси на окошках, погасить пестрые лучи, неохота встать, неохота позвать девку. Еще поют в памяти напевы древнего благочестия, а слух тревожно ловит, не скрипнула ли половица, не идет ли свет жизни моей, ах, не входит ли грех «Ну, что ж, отмолю Все святые обители обойду пешком Пусть войдет».
В светлице дремотно, только постукивает маятник. Много здесь было пролито слез. Не раз, бывало, металась Софья между этих стен Кричи, изгрызи руки, все равно, уходят годы, отцветает молодость Обречена девка, царская дочь, на вечное девство, черную скуфью
Из светлицы одна дверь в монастырь. Сколько их тут царевен крикивало по ночам в подушку дикими голосами, рвало на себе косы, никто не слыхал, не видел.
Сколько их прожило век бесплодный, уснуло под монастырскими плитами. Имена забыты тех горьких дев. Одной выпало счастье, вырвалась, как шалая птица, из девичьей тюрьмы. Разрешила сердцу люби И свет очей, Василий Васильевич прекрасный, не муж какой-нибудь с плетью и сапожищами, возлюбленный со сладкими речами, любовник, вкрадчивый и нетерпеливый Ох, грех, грех! Софья, оставив просфору, слабо замахала руками, будто отгоняла его, и улыбалась, не раскрывая глаз, теплым лучам из окна, горячим видениям
15
Скрипнула половица. Софья вскинулась, пронзительно глядя на дверь, будто влетит сейчас в золотых ризах огненнокрылый погубитель. Губы задрожали, опять облокотилась о бархатный подлокотник, опустила на ладонь лицо. Шумно стучало сердце.
Наклоняясь под низкой притолкой, осторожно вошел Василий Васильевич Голицын. Остановился без слов. Софья так бы и обхватила его, как волна морская, взволнованным телом. Но притворилась, что дремлет: сие было приличнее, устала царевна, стоявши обедню, и почивает с улыбкой.
Софья, чуть слышно позвал он. Наклонился, хрустя парчой. У Софьи раскрылись губы. Тогда душистые усы его защекотали щеки, теплые губы приблизились, прижались сильно. Софья всколыхнулась, неизъяснимое желание прошло по спине, горячей судорогой растаяло в широком тазу ее. Подняла руки обнять Василия Васильевича за голову, и оттолкнула:
Ох, отойди Что ты, грех, чай, в пятницу-то
Раскрыла умные глаза и удивилась, как всегда, красоте Василия Васильевича. Почувствовала, что он нетерпелив. Покачала головой, вся заливаясь радостью
Софья, сказал он, внизу Иван Михайлович да Иван Андреевич Хованский с великими вестями пришли к тебе. Выйди. Дело неотложное
Софья схватила его руки, прижала к полной груди и поцеловала их. Ресницы ее были влажны от избытка любви. Подошла к зеркальцу поправить венец, и рассеянно скользнула по своему отражению некрасива, но ведь любит
Пойдем.
У косящатого окошечка, касаясь потолочного свода горлатными шапками, стояли Хованский и Иван Михайлович Милославский, царевнин дядя, широкоскулый, с глазами-щелками, весь потный, в новой, дарованной шубе, весь налитой кровью от сытости и волнения. Софья, быстро подойдя, по-монашечьи наклонила голову. Иван Михайлович вытянул насколько возможно бороду и губы ближе подступить мешало ему чрево.
Матвеев уже в Троице. (Зеленоватые глаза Софьи расширились.) Монахи его как царя встречают Мая двенадцатого ждать его на Москве. Только что прискакал из-под Троицы племянник мой, Петька Толстой Рассказывает: Матвеев после обедни при всем народе лаял и срамил нас, Милославских: «Вороны, говорит, на царскую казну слетелись На стрелецких-де копьях хотят во дворец прыгнуть Только этому-де не бывать Уничтожу мятеж, стрелецкие полки разошлю по городам да на границы. Верхним боярам крылья пообломаю. Крест-де целую царю Петру Алексеевичу. А за малолетством его пусть правит мать, Наталья Кирилловна, и без того не умру, покуда так все не сбудется»
Лицо Софьи посерело. Стояла она, опустив голову и руки. Только вздрагивал рогатый венец, и толстая коса шевелилась по спине. Василий Васильевич находился поодаль, в тени. Хованский мрачно глядел под ноги, сказал:
Сбудется, да не то Матвееву на Москве не быть
А хуже других, еще торопливее зашептал Милославский, срамил он и лаял князя Василия Васильевича. «Васька-де Голицын за царский венец хватается, быть ему без головы»
Софья медленно обернулась, встретилась глазами с Василием Васильевичем. Он усмехнулся, слабая, жалкая морщинка скользнула в углу рта. Софья поняла: решается его жизнь, идет разговор о его голове За эту морщинку сожгла бы Москву она сейчас Проглотив волнение, Софья спросила:
А что говорят стрельцы?
Милославский засопел. Василий Васильевич мягко пошел по палате, заглядывая в двери, вернулся и стал за спиной Софьи. Не сдержавшись, она перебила начавшего рассказывать Хованского:
Царица Наталья Кирилловна крови возжаждала С чего бы? Или все еще худородство свое не может забыть, у отца с матерью в лаптях ходила Все знают, когда Матвеев из жалости ее взял к себе в палаты, а у нее и рубашки не было переменить А теремов сроду не знала, с мужиками за одним столом вино пила. У Софьи полная шея, туго охваченная жемчужным воротом сорочки, налилась гневом, щеки покрылись пятнами. Весело царица век прожила, и с покойным батюшкой и с Никоном-патриархом немало шуток было шучено Мы-то знаем, теремные Братец Петруша, прямо притча, чудо какое-то, и лицом и повадкой на отца не похож.* Софья, стукнув перстнями, стиснула, прижала руки к груди Я девка, мне стыдно с вами говорить о государских делах Но уж если Наталья Кирилловна крови захотела, будет ей кровь Либо всем вам головы прочь, а я в колодезь кинусь
Любо, любо слушать такие слова, проговорил Василий Васильевич. Ты, князь Иван Андреевич, расскажи царевне, что в полках творится
Кроме Стремянного, все полки за тебя, Софья Алексеевна, сказал Хованский. Каждый день стрельцы собираются многолюдно у съезжих изб, бросают в окна камнями, палками, бранят полковников матерно («Кха», поперхнулся при этом слове Милославский, испуганно моргнул Василий Васильевич, а Софья и бровью не повела) Полковника Бухвостова да сотника Боборыкина, кои строго стали говорить и унимать, стрельцы взвели на колокольню и сбили оттуда наземь, и кричали: «Любо, любо» И приказов они слушать не хотят; в слободах, в Белом городе и в Китае собираются в круги и мутят на базарах народ, и ходят к торговым баням, и кричат: «Не хотим, чтоб правили нами Нарышкины да Матвеев, мы им шею свернем!..»
Кричать они горласты, но нам видеть надобно от них великие дела. Софья вытянулась, изломила брови гневом. Пусть не побоятся на копья поднять Артамона Матвеева, Языкова и Лихачева врагов моих, Нарышкиных все семя Мальчишку, щенка ее, спихнуть не побоятся Мачеха, мачеха! Чрево проклятое Вот возьми Софья сразу сорвала с пальцев все перстни, зажав в кулаке, протянула Хованскому. Пошли им Скажи им, все им будет, что просят И жалованье, и земли, и вольности Пусть не заробеют, когда надо. Скажи им: пусть кричат меня на царство.
Милославский только махал в перепуге руками на Софью. Хованский, разгораясь безумством, скалил зубы Василий Васильевич прикрыл глаза ладонью, не понять зачем, быть может, не хотел, чтобы при сих словах увидали надменное лицо его