16
Алексашка с Алешкой отъелись на пирогах за весну. Житье лучше и не надо. Разжирел и Заяц, обленился: «Поработал со свое, теперь вы потрудитесь на меня, ребята». Сидел целый день на крыльце, глядя на кур, на воробьев. Полюбил грызть орехи. С лени и жиру начали приходить к нему мысли: «А вдруг мальчишки утаивают деньги? Не может быть, чтобы не воровали хоть по малости».
Стал он по вечерам, считая выручку, расспрашивать, придираться, лазить у них по карманам и за щеки, ища утайных денег. По ночам стал плохо спать, все думал: «Должен человек воровать раз он около денег». Оставалось одно средство: застращать мальчишек.
Алексашка с Алешкой пришли однажды к ужину веселые отдали выручку. Заяц пересчитал и придрался, копейки не хватает Украли! Где копейка? Взял с утра еще вырезанную, сырую палку, сгреб Алексашку за виски и начал бить с приговором: раз по Алексашке, два по Алешке. Отвозив мальчиков, велел подавать ужинать.
Так-то, говорил он, набивая рот студнем, с уксусом, с перцем, за битого нынче двух небитых дают В люди вас выведу, вьюноши, сами потом спасибо скажете.
Ел Заяц щи со свининой, куриные пупки на меду с имбирем, лапшу с курой, жареное мясо. Молоко жрал с кашей. Кладя ложку на непокрытый стол, тонко рыгал. Щеки у него дрожали от сытости, глаза заплыли. Расстегнул пуговицу на портках:
Бога будете за меня молить, чада мои дорогие Я добрый человек Ешьте, пейте, чувствуйте, я ваш отец
Алексашка молчал, кривил рот, в глаза не глядел. После ужина сказал Алешке:
От отца ушел через битье, а от этого и подавно уйду. Он теперь повадится драться, боров.
Страшно стало Алешке бросать сытую жизнь. Лучше, конечно, без битья! Да где же найти такое место на свете, все бьют. На печи тайком плакал. Но нельзя же было отбиваться от товарища. Наутро, взяв лотки с пирогами, мальчики вышли на улицу.
Свежо было майское утро. Сизые лужи. На березах пахучая листва. Посвистывают скворцы, задрав к солнцу головки. За воротами стоят шалые девки, ленятся работать. На иной, босой, одна посконная рубаха, а на голове венец из бересты, в косе ленты. Глаза дикие. Скворцы на крышах щелкают соловьями, заманивают девок в рощи, на траву. Вот весна-то!.. «Вот пироги подовые с медом»
Алексашка засмеялся:
Подождет Заяц нынешней выручки
Ай, Алексашка, ведь так грабеж
Дура деревенская А жалованье нам дьявол платил? Хребет на него даром два месяца ломали Эй! Купи, стрелец, с зайчатиной, пара с жару, грош цена
Все больше попадалось баб и девок за воротами, на перекрестках толпился народ. Вот бегом прошли стрельцы, звякая бердышами, народ расступился, глядя на них в страхе. Чем ближе к Всехсвятскому мосту через Москву-реку, тем стрельцов и народу становилось больше. Весь берег, как мухами, обсажен людьми, лезли на навозные кучи глядеть на Кремль. В зеркальной воде, едва колеблемой течением, спокойно отражались зеленоверхие башни, зубцы кирпичных стен и золотые купола кремлевских церквей, церковенок и соборов. Но неспокойны были разговоры в народе. За твердынями стен, где пестрели чудные, нарядные крыши боярских дворов и государева дворца, в этой майской тишине творилось неладное Что доподлинно, еще не знали. Стрельцы шумели, не переходя моста, охраняемого с кремлевской стороны двумя пушками. Там виднелись пешие и конные жильцы дети боярские, служившие при государевой особе. Поверх белых кафтанов на них навешены за спиной на медных дугах лебединые крылья. Жильцов было мало, и, видимо, они робели, глядя, как с Балчуга подваливают тысячи народу.
Алексашка, как бес, вертелся близ моста. Пироги они с Алешкой все живо сбыли, лотки бросили. Не до торговли. Жутко и весело. В толпе то здесь, то там начинали кричать люди. У всех накипело. Жить очертело при таких порядках. Грозили кремлевским башням. Старик-посадский, взлезши на кучу мусора и снявши колпак с лысины, говорил медленно:
При покойном Алексее Михайловиче так-то народ поднялся Хлеба не было, соли не было, деньги стали дешевы, серебряный-то целковый казна переплавляла на медный Бояре кровь народную пили жадно Народ взбунтовался, снял с коня Алексея Михайловича и рвал на нем шубу Тогда многие дворы боярские разбили и сожгли, бояр побили И на Низу поднялся великодушный казак Разин И быть бы тогда воле, народ бы жил вольно и богато Не поддержали Народ слабый, одно горланить горазд. И ныне без единодушия того, ребята, ждите, плахи да виселицы, одолеют вас бояре
Слушали его, разинув рты И еще смутнее становилось и жутче. Понимали только, что в Кремле власти нет, и время бы подходящее пошатнуть вековечную твердыню. Но как?
В другом месте выскакивал стрелец к народу:
Чего ждете-то? Боярин Матвеев чуть свет в Москву въехал Не знаете, что ли, Матвеева? Покуда в Кремле бояре, без головы, лаялись друг с дружкой, жить еще можно было Теперь настоящий государь объявился, он вожжи подтянет Данями, налогами так всех обложит, как еще не видали Бунтовать надо нынче, завтра будет поздно
Кружились головы от таких слов. Завтра поздно Кровью наливались глаза Мороком чудился Кремль, лениво отраженный в реке, седой, запретный, вероломный, полный золота На стенах у пушек ни одного пушкаря. Будто вымер. И высоко плавающие коршуны над Кремлем
Вдруг на той стороне моста засуетились крылатые жильцы, донеслись их слабые крики. Между ними, вертясь на снежно-белом коне, появился всадник. Его не пускали, размахивая широколезвийными бердышами. Наседая, он вздернул коня, вырвался, потерял шапку и бешено помчался по плавучему мосту, между досок брызнула вода, цок, цок, тонконогий конь взмахивал весело гривой.
Тысячи народа затихли. С того берега раздался одинокий выстрел по скачущему. Врезавшись в толпу, он вытянулся на стременах, кожа двигалась на сизо обритой его голове, длинное длинноносое лицо разгорелось от скачки; задыхаясь, он блестел карими глазами из-под широких, как намазанных углем, бровей. Его узнали:
Толстой Петр Андреевич Племянник Милославского Он за нас Слушайте, что он скажет
Высоким, срывающимся голосом Петр Андреевич крикнул:
Народ Стрельцы Беда Матвеев да Нарышкины только что царевича Ивана задушили Не поспеете они и Петра задушат Идите скорей в Кремль, а то будет поздно
Заворчала, зашумела, закричала толпа, ревя кинулась к мосту. Заколыхались тысячи голов, завертелся среди них белый конь Толстого. Заскрипел мост, опустился, бежали по колено в воде. Расталкивая народ, молча, озверелые, проходили сотня за сотней стрельцы. Где-то ударил колокол бум, бум, бум, чаще, тревожнее Отозвались колокольни, заметались колокола, и все сорок сороков московских забили набат
В тихом Кремле кое-где, блеснув солнцем, захлопнулось окошко, другое
17
От нетерпения перемешавшись полками, стрельцы добежали до Грановитой палаты и Благовещенского собора. Многие, отстав по пути, ломились в крепкие ворота боярских дворов, лезли на колокольни бить набат, тысячепудовым басом страшно гудел Иван Великий. В узких проулках между дворов, каменных монастырских оград и желтых стен длинного здания приказов валялись убитые и ползали со стонами раненые боярские челядинцы. Носилось испуганно несколько оседланных лошадей, их ловили со смехом. Крича, били камнями окна.
Стрельцы, народ, тучи мальчишек (и Алексашка с Алешкой) глядели на пестрый государев дворец, раскинувшийся на четверть Кремлевской площади. Палаты каменные и деревянные, высокие терема, приземистые избы, сени, башни и башенки, расписанные красным, зеленым, синим, обшитые тесом и бревенчатые, соединены множеством переходов и лестниц. Сотни шатровых, луковичных крыш, чудных верхушек ребристых, пузатых, колючих, как петушьи гребешки, блестели золотом и серебром. Здесь жил владыка земли, после Бога первый
Страшновато все-таки. Сюда не то что простому человеку с оружием подойти, а боярин оставлял коня у ворот и месил по грязи пеший, ломил шапку, косясь на царские окна. Стояли, глядели. В грудь бил надрывно голос Ивана Великого. Брала оторопь. И тогда выскочили перед толпой бойкие людишки.
Ребята, чего рты разинули? Царевича Ивана задушили, царя Петра сейчас кончают. Айда, приставляй лестницы, ломись на крыльцо!
Гул прошел по многотысячной толпе. Резко затрещали барабаны. «Айда, айда», завопили дикие голоса. Кинулось десятка два стрельцов, перелезли через решетку, выхватывая кривые сабли, взбежали на Красное крыльцо. Застучали в медную дверь, навалились плечами. «Айда, айда, айда», ревом пронеслось по толпе. Заколыхались над головами откуда-то захваченные лестницы. Их приставили к окнам Грановитой палаты, к боковым перилам крыльца. Полезли. Лязгая зубами, кричали: «Давай Матвеева, давай Нарышкиных!»
18
Убьют ведь, убьют Что делать, Артамон Сергеевич?..
Бог милостив, царица. Выйду, поговорю с ними Эй, послали за патриархом? Да бегите еще кто-нибудь
Артамон Сергеевич, это они, они, враги мои Языков сам видел, двое Милославских, переодетые, со стрельцами
Твое дело женское молись, царица
Идет, идет! закричали из сеней. Вонзая в дубовый пол острие посоха, вошел патриарх Иоаким. Исступленные, в темных впадинах, глаза его устремились на низенькие окна под сводами. С той стороны к цветным стеклышкам прильнули головы стрельцов, взлезших на лестницы. Патриарх поднял сухую руку и погрозил. Головы отшатнулись.
Наталья Кирилловна кинулась к патриарху. Ее полное лицо было бело, как белый плат, под чернолисьей шапочкой. Уцепилась за его ледяную руку, часто целуя, лепетала:
Спаси, спаси, владыко
Владыко, дела плохие, сурово сказал Артамон Сергеевич. Патриарх повернул к нему расширенные зрачки. Матвеев мотнул квадратной пего-седой бородой. Заговор, прямой бунт Сами не знают, что кричат
Похожий на икону древнего письма, орлиноглазый, тонконосый, Матвеев был спокоен: видал много всякого за долгую жизнь, не раз был близ смерти. Одно чувство осталось у него гордое властолюбие Сдерживая гнев, трепетавший в стариковских веках, сказал:
Лишь бы из Кремля их удалить, а там расправимся
За окнами жутче раздавались удары и крики. По палате из двери в дверь пробежал на цыпочках тот, кого стрельцы и бояре ненавидели хуже сатаны, красавец и щеголь, двадцатичетырехлетний и уже боярин, брат царицы, Иван Кириллович Нарышкин, говорили, что будто бы уж примерял на голову царский венец. Черные усики его казались наклеенными на позеленевшем лице: словно он видел завтрашние пытки и страшную смерть свою на лобном месте. Размахивая польскими рукавами, крикнул:
Софья пожаловала! и скрылся за дверью. За ним вслед проковылял на кривых ногах карлик, ростом с дитятю. Держась за шутовской колпак, плакал всем морщинистым лицом, тоже будто чуя, что завтра предаст своего господина.
В палату быстро вошли Софья, Василий Васильевич Голицын и Хованский. Щеки у Софьи были густо нарумянены. Вся в золотой парче, в высоком жемчужном венце. Приложив к груди руки, низко поклонилась царице и патриарху. Наталья Кирилловна отшатнулась от нее, как от змеи, замигала глазами, смолчала.
Народ гневается, знать, есть за что, сказала Софья громко, ты бы с братьями вышла к народу, царица Они Бог знает что кричат, будто детей убили Уговори, посули им милости, того гляди, во дворец ворвутся
Говорила, а белые зубы ее постукивали, зеленые глаза мерцали радостным возбуждением. Матвеев шагнул к ней:
Не время сводить бабьи счеты
Тогда выдь ты к ним
Смерти не боюсь, Софья Алексеевна
Не спорьте, сказал патриарх, стукнув посохом. Покажите им детей, Ивана и Петра
Нет! крикнула Наталья Кирилловна, хватаясь за виски. Владыко, не позволю Боюсь
Вынесите детей на Красное крыльцо, повторил патриарх.
19
И вот завизжал замок на медной двери на Красном крыльце. Толпа придвинулась, затихла, жадно глядя. Замолкли барабаны.
Алексашка повис, вцепившись руками и ногами, на пузатом столбе крыльца. Алешка не отставал от него, хотя было ой как страшно. Дверь распахнулась. Увидели царицу Наталью Кирилловну во вдовьей черной опашени* и золотопарчовой мантии. Взглянув на тысячи, тысячи глаз, упертых на нее, царица покачнулась. Чьи-то руки протянули ей мальчика в пестром узком кафтанчике. Царица с усилием, вздернув животом, приподняла его, поставила на перила крыльца. Мономахова шапка* съехала ему на ухо, открыв черные стриженые волосы. Круглощекий и тупоносенький, он вытянул шею. Глаза круглые, как у мыши. Маленький рот сжат с испугу.
Царица хотела сказать что-то и зашлась, закинула голову. Из-за ее спины выдвинулся Матвеев. По толпе прошло рычание Он держал за руку другого мальчика, постарше, с худым равнодушным личиком, отвисшей губой.
Кто вам лгал, стариковским, но сильным голосом заговорил Матвеев, изламывая седые брови, кто лгал, что царя и царевича задушили Глядите, вот царь Петр Алексеевич, на руках у царицы Здоров и весел Вот царевич Иван, приподнял равнодушного мальчика и показал толпе. Оба живы Божьей милостью (В толпе стали переглядываться, заговорили: «Они самые, обману нет») Стрельцы! Идите спокойно по домам Если что надо, есть какие просьбы и жалобы, присылайте челобитчиков
С крыльца в толпу сошли Хованский и Василий Васильевич. Кладя руки на плечи стрельцам и простым людям, уговаривали разойтись, но говорили будто с усмешкой. Из присмиревшей толпы раздались злые голоса:
Ну что ж, что они живы
Сами видим, что живы
Все равно не уйдем из Кремля
Нашли дураков Знаем ваши сладкие слова
А потом ноздри рвать у приказной избы
Выдайте нам Матвеевых и Нарышкиных
Ивана Кирилловича Нарышкина Он царский венец примерял
Кровопийцы, бояре Языкова нам выдайте Долгорукова
Все злее кричали голоса, перечисляя ненавистные имена бояр. Наталья Кирилловна опять побелела, обхватила сына. Петр вертел круглой головой, чей-то голос крикнул со смехом: «Гляди-ка, чистый кот». С крыльца сбежал, весь в алом бархате, в соболях, в звенящем оружии, князь Михайла Долгорукий, сын стрелецкого начальника, холеный и надменный, закричал на стрельцов, размахивая нагайкой:
Рады, сучьи дети, что отец мой больной лежит. Сарынь*! Прочь отсюда, псы, холопы
Попятились было стрельцы перед свистящей нагайкой Но не те времена, не так надо было разговаривать Задышали, засопели, потянулись к нему:
А с колокольни ты не летал?.. Ты кто нам, щенок?.. Бей его, ребята!..
Взяли его за перевязь, сорвали, в клочья разлетелся бархатный кафтан. Михайла Долгорукий выхватил саблю и, пятясь, отмахиваясь, взошел на крыльцо. Стрельцы, уставя копья, кинулись за ним. Схватили. Царица дико завизжала. Растопыренное тело Долгорукова полетело и скрылось в топчущей, рвущей его толпе. Матвеев и царица подались к двери. Но было уже поздно: из сеней Грановитой палаты выскочили Овсей Ржов с товарищами.
Бей Матвеева, закричали они.
Любо, любо, заревела толпа.
Овсей Ржов насел сзади на Матвеева. Царица взмахнула рукавами, прильнула к Артамону Сергеевичу. Царевич Иван, отпихнутый, упал и заплакал. Круглое лицо Петра исказилось, перекосилось, он вцепился обеими руками в пегую бороду Матвеева
Оттаскивай, не бойся, рви его, кричали стрельцы, подняв копья, кидай нам!
Оттащили царицу, отшвырнули Петра, как котенка. Огромное тело Матвеева с разинутым ртом высоко вдруг поднялось, растопыря ноги, и перевалилось на уставленные копья.
Стрельцы, народ, мальчишки (Алексашка с Алешкой) ворвались во дворец, разбежались по сотням комнат. Царица с обоими царевичами все еще была на крыльце, без памяти. К тем, кто остался на площади, опять подошли Хованский и Голицын, и в толпе закричали: