Вспомнил и подумал: раз он все равно им не пользуется, будет ли он против, если я присвою его титул себе, хотя бы на время?
Очень рад, что тебя это забавляет!
Говоришь, что можно? Ты просто делаешь поблажку старому лицедею если б до тебя дошло, что я им пользуюсь, ты бы, наверно, не был столь снисходительным. Но я пришел в себя еще до следующего спектакля. Если мой друг не захотел быть принцем, сказал я себе, подводя глаза синей краской и золотя губы, с чего же мне называться им? Пусть те, кто и в господской усадьбе никогда не бывал, воображают себя невесть кем, а я имею честь быть другом настоящего неверионского принца! Я обедал с тобою в твоих садах, представлял перед твой семьей и друзьями, а ты приходил ко мне и мы, взаимно восхищаясь друг другом, усмехались как два несмышленыша. Больше того: ты говорил обо мне юношам и девицам, которых отдали тебе в обучение богатейшие купцы Колхари. Ты всегда был так добр ко мне! Слезы на глаза наворачиваются, как подумаю. Не надо мне от тебя ничего, кроме дружбы.
Не поддамся общему безумию с титулами, сказал я себе тогда.
А ты скажи, что я был нынче великолепен! Хотя нет, постой.
Твое доброе мнение для меня очень ценно, и хвалу я люблю не меньше кого другого. Но я ведь не даю тебе советов, как учить молодежь не советуй и ты мне, как заставлять публику плакать или смеяться. Я тебя знаю, ты горазд поучать.
Видел я, видел: ты лишь улыбнулся слегка в конце третьей сцены, когда все кругом со смеху покатывались. Мы-то с тобой понимаем, что шутка эта невысокого пошиба и даже улыбки едва достойна; это моя уступка хозяину, который думает, что для зрителей простого звания такие как раз и нужны. Слышал я также, как ты хохочешь во время той сцены с кубком, когда отец героини просит налить вина. Половина публики совсем ничего не заметила, другая половина разве что усмехнулась, но тебе я скажу, что отрабатывал этот жест месяцами! Узнал ли ты восточного графа, у которого я его перенял? Впрочем, нет. Не нужно связывать мое искусство с кем-то другим. Оценить этот жест вкупе с оторопелым видом, который грим лишь усиливает, значит оценить самую суть моей игры.
Ты ее оценил, я слышал.
И рукоплескал как и все остальные, по крайней мере в конце.
Другой критики мне не надо. Если бы я теперь, когда мы одни, выпрашивал у тебя новых рукоплесканий, нас обоих это бы только унизило.
Ну, а публике вроде бы понравилось все целиком.
Ты о том лысеющем пузане, что стоял чуть в стороне, хохоча и хлопая всему, что я делаю? Заметил, значит, его.
Говоришь, я предпочитаю такую критику?
О, ты несправедлив к стареющему актеру. Дело в том, что он тоже мой друг. Ходит на все мои столичные представления и от души, безо всякой критики, восторгается нами. Пару раз, когда к нам приходило новое пополнение, и репетировали мы мало, и публика, чувствуя это, почти не смеялась, он хлопал так же громко, как и всегда, сердито глядя на других зрителей, но замечал это я один. Он, сдается мне, идеальный зритель, и других нам не надо. Я знаю его почти столько же, сколько тебя лет пятнадцать уже? Или двадцать? Думаю, что двадцать, а то и больше!
Мне делает честь твоя дружба, а ему, кажется, делает честь моя. Его рукоплескания меня не меньше от этого радуют, но ты поймешь, если я скажу: он восторгается не потому, что высоко ценит нашу игру, а потому, что он мой поклонник. И не отрицает этого, что, в свою очередь, делает честь ему. Знакомство с одним из актеров побуждает его каждый раз отбивать ладоши. В каком-то смысле он рукоплещет себе самому за то, что знает меня, или, говоря великодушнее, нашей дружбе былой дружбе, если быть честным. В те дни, когда нам хлопает он один, мне особенно приятно припоминать, что он, при всей своей очаровательной наивности, далеко не глуп для человека своего круга. Ты сам не раз говорил, что грех не в невежестве, а в глупости. Когда мы с ним познакомились, он, как и ты, был юношей, почти мальчиком. Как мы встретились, спросишь ты?
Он родился в деревне западнее Колхари, а лет в семнадцать-восемнадцать убежал в город. Я встретил его там, где обычно встречают таких юнцов: на Мосту Утраченных Желаний близ Старого Рынка.
Многие мальчики и девочки тоже попадают туда в еще более юном возрасте.
Почему он так долго медлил? Не знаю, хорошо ли ты его рассмотрел, но лицо у него рябое. В Колхари он пришел, когда его язвы или оспины уже зажили, а раньше на него, полагаю, было страшно смотреть.
Был ли он красив в молодости? Нет. Он и тогда был плотен и грацией не блистал. В городе он налетел на пиво, как мухи на мед я пользуюсь этой расхожей фразой, поскольку и в его истории ничего нового нет. На первых порах я подозревал, что он сопьется, подобно многим другим. Не говоря уж о разных беззаконных делах, куда юноша в наши переменчивые времена может впутаться и сложить свою голову. Позже, когда он начал отлучаться из города, я так и ждал, что вскорости увижу на нем рубцы от кнута императорского пристава или услышу о паре лет каторги. А нет, так узнаю, что в одну из холодных дождливых ночей он умер где-нибудь под забором.
Но ничего такого не случилось, как видишь.
Отчасти, быть может, благодаря мне хотя нам не следует льстить себе мыслью, что мы кому-нибудь помогли. Будем лучше признательны тем, кто помог нам самим.
Скажу лучше, что он доставил мне немало радости в свое время. Он был и остался добродушнейшим из людей если о ком-то и отзывается дурно, то лишь о себе.
Благодаря его доброте я и по сей день говорю, что мы с ним друзья, хотя бы в память о былой дружбе.
Чем он занимается?
По твоим расспросам я вижу, что ты и сам не прочь познакомиться с ним, а потому скажу тебе самую малость: он сам доскажет остальное, если захочет.
Определенных занятий у него нет.
Живет он как может, то в Колхари, то где-то еще, работает недолго то там, то сям.
А, так ты не хочешь заводить с ним знакомство?
В таком случае он контрабандист. Давненько уже.
Да, такой уж у меня друг. Правда, когда он ушел с моста и стал промышлять то тем, то другим, мы с ним обменивались лишь кивками да парой слов всегда доброжелательно, впрочем. И он тогда уже постоянно ходил на мои спектакли. Всегда стоял чуть в сторонке, а хлопал и кричал громче всех. В этом он ничуть не отличается от себя нынешнего.
Он тоже, думаю, делает это в память о былом, если не по привычке. Раз в год последнее время скорее в полтора года, а то и два он после спектакля подходит ко мне. Случается это так редко, что я всегда приглашаю его к себе. Он сидит там же, где ты теперь, свесив свои ручищи между колен. Мы разговариваем. Он улыбается. Я рассказываю ему что-то о своей жизни, он мне о своей.
Двадцать лет прошло, я сказал?
Значит, мы с тысячу раз кивали и махали друг другу при встрече (он, при его ремесле, бывает в городе не чаще меня), но говорили не больше десяти раз.
В первые годы, когда я еще думал о нем как о юноше, он порой приходил ко мне с девушкой, а то и с двумя. Знакомил меня с ними, гордясь, что у него такой знаменитый друг. Я находил это забавным, а он из вежливости долго не задерживался, так что никому вреда не было.
Лет пять нет, скорей семь назад он, сидя на твоем месте, рассказал, что живет с вдовой где-то под Колхари и что у них с ней двое детей. Лишь тогда я понял, что давно уже не видел его.
После этого я пару раз замечал его в публике однажды с молоденькой курчавой варваркой, крапчатой, как перепелиное яичко. Уверен, что это не та вдова, а какая-нибудь шлюшка с моста.
Ко мне они не подходили, что меня, признаться, только порадовало.
Как-то раз мы с ним пошли в гавань, где он, как ни странно, поставил мне кружку сидра, а сам выдул целый жбан пива и поведал, что нажил состояние на рассказах об Освободителе ну, знаешь, об этом главаре, про которого столько толковали лет десять назад, когда твой дядюшка разгромил его ставку? Мой приятель знает обо всех его битвах и стычках, знает все истории и сплетни, что ходят о нем. Собирал все это годами и держал в памяти кто бы подумал, на него глядя, но с Освободителем, по его словам, встречался всего лишь раз. Узнав это, я убедился в том, что с самого начала смутно подозревал: есть в нем нечто особенное, хотя эта особенность не принесла бы ему успеха на рынках нашего общества, будь они старыми или новыми. То, что интересно в юноше, не вызывает интереса в мужчине. Но мой особенный мальчик вырос в особенного мужчину: редкий твой ученик представил бы столь подробный и красочный отчет о столь, казалось бы, бесполезном предмете.
Ставку Освободителя взяли пятнадцать лет назад, говоришь? Ну, тебе лучше знать, это ведь по соседству с тобой.
Когда он приходил в последний раз, я спросил его о семье, и он сказал, что уже год не видел ни вдову, ни детей.
Тогда-то я и понял, что больше не думаю о нем как о юноше. Славный плотненький парень с годами попросту разжирел. Признайся, что я сохранился гораздо лучше его, будучи на двадцать лет его старше. Притом он лысеет, а мои волосы лишь слегка поредели. Да, он теперь совсем взрослый и столь же близок к средним годам, как я, что уж там скрывать, к старости.
Нет, не думаю, что сейчас он преуспевает так же, как прежде. Мне больно говорить так о том, кого я так долго считал ребенком, но его упадок одно из тех маленьких потрясений, посредством коих безымянные боги напоминают нам о смерти.
Спасибо им, что я еще представляю, кое-как пою, кое-как пляшу и могу сыграть старика так, чтобы рассмешить публику.
Да, можно сказать и так. Наша с ним дружба и правда прошла тот же путь, что и наша с тобой. И все-таки, несмотря на все твои затруднения не говоря уже о моих, вы оба спустя двадцать лет пришли на наше первое представление здесь после успешных гастролей в провинции.
Так я в своей себялюбивой манере хочу выразить, что глубоко, хоть и по-разному, ценю вас обоих и знаю, что вы меня тоже цените.
Да, меня тоже удивляет, что вы с ним не встретились раньше, но ведь жизнь у вас совсем разная. Ты у нас принц, учитель, философ, а он простой вор.
Стало быть, и удивляться тут нечему.
Рассказать тебе о нем побольше? Изволь.
2
Грузный муж, которого ты видел сегодня, пришел в город, как многие деревенские парни и, как многие, оказался на мосту. Он мечтал продать свои услуги какой-нибудь графине, которая поселит его в своих покоях при Высоком Дворе и представит кругу своих знатных друзей на приватных ужинах. Он проявит свое незатейливое сельское обаяние, рассказывая забавные истории из жизни простонародья; после трех кружек пива он становился прекрасным рассказчиком и умел, прежде всего, посмеяться над собой, без чего никто на нашем ухабистом пути долго не выживает.
Ему мечталось, что знатные дамы оценят его мужественный, хотя и рябой, облик; что он случайно окажется на балу, где перемолвится парой слов с самой малюткой-императрицей, достославной владычицей нашей, вызвав тем гнев и ревность собравшихся там господ; что этак через полгода его патронесса, заведя другого любовника (молодого аристократа, чья надменность пробудит в ней нежные воспоминания о днях и ночах с селянином), обеспечит оному селянину офицерский чин в отдаленном краю, где он испытает множество приключений и станет богат
Однако через некоторое время не так скоро, в чем он, по его же словам, винил свое тупоумие, он понял, что мечты эти столь же эфемерны, как лунные блики на воде под мостом.
В первые дни на мосту, как он мне со смехом рассказывал, один мужчина привел его к себе, где он предался любви с надушенной страстной женщиной его молодой женой, по словам заказчика. Такая работа пришлась ему по душе, но на другой раз она ему выпала только через три месяца, когда пожилой человек отвел его к своей сорокалетней любовнице мне, кстати, было столько же, когда мы с ним встретились.
Против женщин в годах мой приятель ничего не имел, но дама отлучилась куда-то. Они долго ждали в богатом доме заказчика, пили сидр и беседовали. Затем мужчина извинился, заплатил ему половину условленного и отправил восвояси.
Больше на первых порах женщин ему не доводилось обслуживать.
Над замусоренными водами Шпоры основными его клиентами, которые платили ему сущие гроши а порой он соглашался только на ужин или ночлег, были мужчины: писцы, ремесленники, рабочие, купцы, армейские офицеры, рыночные торговцы, возницы и те, что скрывали свой род занятий.
Знатные дамы порой проходили мимо под зонтиками, в сопровождении служанок и компаньонок; они направлялись на рынок, где кто-то из их знакомых видел нечто диковинное, но на мосту ничего не покупали: в Колхари это не принято.
Если ты помнишь, я в те дни, когда еще не проявился мой комический дар, работал все больше с другими актерами, обучая их и натаскивая.
Как мы с ним познакомились?
Я, проходя со Шпоры в более зажиточные кварталы, несомненно не раз замечал его наравне с другими парнями, хлебавшими пиво и окликавшими женщин: «Эй, ягодка, я ж вижу, что тебе приглянулся!»
Замечал и скорей всего думал, что на свой лад он хорош, но потом решал, что он вовсе не в моем вкусе и не стоит даже улыбаться ему. Как-то я увидел, что с ним говорит пожилой торговец зерном, и услышал, как парень его называет «отче».
Этот старикан явно был его постоянным клиентом я так и не набрался смелости спросить, сам ли он придумал так называть старика или купец того требовал, но в тот миг убедился, что этот юноша привлекательней всех на мосту. Глупец ты был, шептала мне ревность, что до сих пор не проявил к нему интереса.
Те, кто никогда не пользуется продажной любовью, полагают, что мы те, кто пользуется делаем это, избегая душевных мук, сопряженных с любовью высокой, и боясь быть отвергнутыми предметом своей влюбленности. Они чувствуют моральное превосходство над нами оттого, что сами охотно идут на такие муки; они думают, что эти страдания очищают их непостижимым для нас образом и закаляют подобно ледяной воде горных ручьев. Им неведомо, что купля-продажа отнюдь не отменяет любовных страданий и даже делает их еще более жгучими; с каждой новой сделкой мы увеличиваем возможность снова их испытать.
Назавтра после его свидания с тем стариком я снова его увидел. Я шел задумавшись и лишь за шаг от него понял, что это он. Но однажды вечером, когда солнце висело в желтых облаках наподобие медного гонга, народу на мосту почему-то собралось втрое меньше обыкновенного. Он, обнаженный, стоял спиной к перилам, положив на них локти, упершись одной ногой в парапет. Пивной мех лежал рядом.
Я посмотрел на него.
Он улыбнулся.
Я хотел отвести взгляд, но не отвел.
Когда я шел мимо, все так же не сводя с него глаз, он вдруг протянул мне свою мозолистую крестьянскую руку и сказал просто: «Здравствуй, как поживаешь?»
Мы обменялись рукопожатием. Я спросил его о том же, он предложил мне теплого пива и я, решительно предпочитающий сидр, выпил.
Сначала мы просто беседовали. Теперь я знаю, что он, будучи о себе очень скромного мнения, радовался всякий раз, когда к нему хоть кто-нибудь подходил. Но искренняя радость женщины или мальчика при виде клиента редкостная приправа для их товара. Вскоре я уже задавал откровенные вопросы относительно стоимости разных услуг, давая понять, что я солидный клиент, а он столь же откровенно и разумно отвечал мне.
Договорившись, я предложил пополнить его мех, за что он был благодарен.
С тех пор я знавал юношей моложе и вместе опытнее его: они делали свое дело, брали плату и уходили. Я нисколько их не виню, но всего за пять лет до того теплого вечера мог бы поклясться, что уж я-то никогда не стану платить за любовь! По-своему я был столь же неопытным покупателем, как он продавцом. Покупать и продавать что-то другое нам, конечно же, приходилось я лишь пытаюсь передать тебе всю меру нашей невинности. Меня удивляет лишь, что неопытность не помешала ему сразу понять, что больших денег он от меня не увидит.
Впрочем, более изощренный наблюдатель, привычный к сделкам такого рода, мог бы сказать, что наша дружба если это можно так назвать началась с довольно щедрого предложения. Я тогда неплохо заработал, представляя в одном частном доме не у тебя ли?
Ну конечно. Ты это помнишь, а я позабыл.