Необычно было, что мы обсуждали Рахилям. Будто с ее смертью исчезла завеса неприкосновенности и таинственности, которая до этого не позволяла нам говорить о ней. Я осмелилась задать важный вопрос:
Как же это ужасно: вы с ней сестры как мы с Даной, а столько лет не хотели знать друг друга
Жаным, это правда плохо, мягко оборвала меня бабушка. Но о мертвых говорят только хорошо или ничего не говорят. Я могу сейчас только молчать. И она печально добавила: Придет время, и мы поговорим обязательно, моя милая.
Ну что ж, значит, так и будет. Когда-нибудь она мне все расскажет.
Я целую бабушку и желаю ей спокойной ночи. Направляюсь в свою спальню, но, не успев выйти из кухни, спохватываюсь и возвращаюсь:
Сегодня я посплю с тобой, аже. Пойдем вместе. Можно ведь, да?
Девочка моя, да кто ж тебе запретит? Пока я жива, все тебе можно.
Она улыбается, поднимается с места, и мы вместе идем в ее спальню.
Комната бабушки самая архаичная и старомодная в нашем доме. Несмотря на пластиковые окна, ламинат на полу и современную мебель, здесь многое напоминает аульную обстановку.
На стене, куда упирается изголовье широкой бабушкиной кровати, висит войлочный ковер ручной работы с казахским орнаментом. Он старый, лет ему больше тридцати, на синем фоне разноцветные узоры. Цвета на нем не яркие, приглушенные, даже такой цвет, как красный, совсем не бросается в глаза. Похожий ковер расстелен и на полу, только лет ему поменьше и вместо узоров крупные и мелкие ромбики.
Противоположная от кровати стена занята фотографиями в рамках. Некоторые из них очень большие и по размеру напоминают портреты классиков из школьного кабинета русского языка и литературы. По отдельности и вместе на них изображены бабушкины родители, а также давно умершие родственники, о некоторых из которых мне мало что известно. Бабушка всегда бережно протирает пыль со стеклянных рамок, а иногда, когда думает, что мы не видим, разговаривает с изображениями.
Больше других мне нравится портрет прабабушки. Это миловидная молодая женщина в строгой блузе с аккуратным воротничком, под которым красуется небольшая овальная брошь. Ее звали Айша. Бабушка рассказывала, что она была учительницей и ее все уважали. После революции она работала в селе, где, жители, завидев ее, по старинке снимали шапки.
У Айши открытое, благородное лицо, обрамленное красиво собранными волнистыми прядями, большие европеоидные глаза. А еще у нее удивительно кроткий, добрый взгляд. Бабушка рассказывала, что Айша принадлежала к очень знатному роду, но после революции все смешалось и так случилось, что правнучка ханов и султанов вышла замуж за сына казахских батраков, то есть моего прадеда.
Когда они познакомились, он не батрачил, как его предки, а был преданным партии коммунистом. Его направили в село, где работала прабабушка, чтобы он возглавил новый перспективный колхоз. К тому же он считался отлично образованным человеком для своего времени, так как немногим ранее успел окончить целых три курса знаменитого Казанского университета.
Это были плоды революции, которыми прадедушка, будучи одаренным от природы и испытывая стремление к знаниям, не упустил возможности воспользоваться. К сожалению, завершить образование ему не позволили обстоятельства: случилась эпидемия тифа, во время которой он сам едва выжил и вынужден был ухаживать за братом, таким же студентом, как он.
После этих печальных событий родственники настояли на том, чтобы они оба вернулись домой. Здесь прадедушке больше некогда было думать об учебе, а нужно было строить светлое коммунистическое будущее, в которое он глубоко верил до самой смерти.
В углу спальни у бабушки находится сундук, из тех, что еще привычно встречаются в деревнях, но крайне редко в обычном городском жилище. Снаружи он обит металлом, который раскрашен в такие же неяркие и разные цвета, что и ковер на стене. Внутри сундук деревянный и довольно вместительный. В нем бабушка хранит новые ткани, скатерти, постельное белье, вышитые салфетки, кучу всяких полотенец, то есть все то, что, по ее словам, пойдет на приданое мне и Дане. Некоторым вещам лет по десять, не меньше. Мы с сестрой взираем на это богатство скептически.
Аже, когда я соберусь выходить замуж, все это выйдет из моды. И потом, этот фабричный запах отдает какой-то залежалостью, не единожды заявляла Дана.
Полотенца не следуют моде, милая. Никто не будет принюхиваться, все только посмотрят. А после ты просто возьмешь все и постираешь! спокойно парировала бабушка.
Она имела в виду следующую традицию: после свадьбы собираться тетушкам (преимущественно со стороны жениха) и коллективно рассматривать приданое невесты. Мне этот свадебный обычай представляется глубоко устаревшим и редко встречаемым в наше время. По крайней мере, в городской среде. Как бы ни было, я просто помалкиваю, когда бабушка в очередной раз вспоминает о содержимом сундука.
Бабушка погасила ночник. В комнате стало темно. Она встает с постели, на которой мы обе удобно устроились, и идет к окну раздвинуть шторы. Этим тяжелым портьерам тоже много лет. Темно-бордового цвета, расшитые по низу золотым, поблекшим от времени орнаментом, они плотно закрывают окно, не пропуская свет с улицы. Мне они всегда напоминали плотный концертный занавес. В детстве, играя с Даной в театр, мы прятались за них, как за кулисы.
Спокойной ночи, девочка моя, говорит бабушка, поправляя мне одеяло и целуя макушку.
Спокойной ночи, аже, отвечаю я, приготовившись мирно заснуть под ее боком.
Она снова ложится рядом, моя голова касается ее плеча. Через некоторое время слышу, как бабушка едва заметно шепчет молитву. В этот момент для моего слуха нет ничего приятней. Я верю в силу молитв, даже если они не записаны в священных книгах, а идут просто от сердца.
Бабушка воспитывалась в семье убежденного коммуниста, для которого вера и религия всегда были на последнем месте. Тем не менее, если того требовали обычаи, мулла всякий раз сопровождал такие важные события в их доме, как рождение, смерть, поминки и тому подобное.
Единственным человеком, читавшим в их доме намаз, была мать моего прадедушки, то есть моя прапрабабушка. Ее мужа, бабушкиного деда, к тому времени, как родилась бабушка, уже не было в живых. Прапрабабушка была женщиной неграмотной, но сообразительной и доброй. Звали ее Зейне. Ее портрет также висит на стене в бабушкиной спальне.
На нем изображена пожилая женщина в традиционном казахском одеянии: старинное платье, камзол и платок, полностью покрывающий голову. Лицо у прапрабабушки в морщинах, выражение его кажется хмурым и грустным. Это впечатление создается за счет неестественно очерченных носогубных складок.
Учитывая, что фотография очень старая и, возможно, не удачно отретушированная, предполагаю, что на самом деле Зейне имела вид куда более приятный и дружелюбный. По крайней мере, со слов бабушки, это была женщина доброжелательная и не склонная к унынию.
Бабушка очень любила свою аже. К тому же та была неиссякаемым источником преданий и баек о старине, в которых правда и вымысел часто шли рука об руку. Причиной тому была вовсе не прапрабабушкина богатая фантазия, а представления людей тех времен, которые искренне верили в Аллаха, но при этом боялись прогневать духов природы. Рассказы Зейне подтверждали все догадки о том, что казахи-кочевники никогда полностью не отказывались от древней веры предков в Тенгри12, гармонично сочетая ее с официальной принадлежностью к исламу.
Помимо описаний быта, нравов и обычаев далеких дореволюционных времен Зейне находила время рассказывать внукам сказки, легенды, а также всякие таинственные и мистические истории.
Как я понимаю, Зейне хоть и была весьма богобоязненной и чуть что восклицала «Бисмилла!», тем не менее, сама питала страсть к подобным рассказам. Видимо, по этой причине она умела впечатлять ими и других. Похоже, мне передалась от нее на генетическом уровне тяга ко всему иррациональному. Судя по некоторым эпизодам моей жизни, эта тяга у нас с иррациональным глубоко взаимна.
Что касается бабушки, то меня не перестает удивлять ее своеобразная религиозность. В своем сердце аже всегда верила в бога, так она говорит. Но частично выполнять религиозные ритуалы она начала лишь несколько лет назад, незадолго до маминой смерти.
С одной стороны, она так и не приучилась несколько раз в день читать намаз13, с другой Коран лежит у нее в комнате на самом видном месте, и, я не видела еще никого, кто бы так бережно с ним обращался. Нам даже не позволяется смахивать пыль с этой большой, тяжелой книги в твердом переплете. Бабушка делает это сама, и для этих целей у нее заведена особенная тряпочка, которую она сама же стирает, гладит и хранит в верхнем ящике трюмо.
Если бы я так сильно не любила аже, мне бы, наверное, было очень тяжело наблюдать за этим и не иронизировать.
«Это священная книга, с ней нельзя по-другому, объясняет бабушка. Мне уже поздно учить молитвы, да простит меня Всевышний. Главное, чтобы Аллах всегда был в сердце», оправдывается она непонятно перед кем. Не знаю, что бы сказали по этому поводу священнослужители, я лишь задумчиво молчу. И вправду мне ли судить, что верно, а что нет?
Еще бабушкина религиозность выражается в том, что она находит в себе достаточно здоровья и сил, чтобы держать пост в священный месяц Рамадан14.
Кроме того, она каждый день молится Всевышнему, но своими словами. Так сказать, обращается к Аллаху с монологами собственного сочинения, будучи при этом уверена, что он ее слышит. Мне эта ситуация напоминает одну историю-притчу, которую моей бабушке когда-то поведала Зейне.
Давным-давно был один чабан. Он был глубоко верующим, но неграмотным и не знал ни одной молитвы, кроме намаза. По этому поводу он очень сокрушался и как-то спросил муллу, как быть: лишний раз он не может обратиться к Всевышнему с благодарностью или просьбой, ведь он даже слов намаза толком не знает. Читать тоже не умеет, а возможности у кого-то научиться нет: он же все время один, в степи. Мулла сказал, что важны не слова, а вера, которая у него в сердце. И если ему так уж охота молиться, то, посоветовал ему произносить любые слова, которые придут на ум, и считать это молитвой. Чабан его послушал и с той поры так и делал.
Временами это был просто набор слов, но, тем не менее, еще ни один верующий не молился так истово и проникновенно, как тот чабан. Далее история поворачивает в привычное для прапрабабушки мистическое русло: в один из дней, точнее, темных, безлунных ночей одинокий чабан едва не стал жертвой какой-то там степной нечисти.
Зейне именовала ее представителей одним любопытным словом: жын-шайтан15. Оно обозначало всякого рода недобрых духов, которые обретались во всяких нехороших местах и преследовали сбившихся с пути странников. Эти духи могли принимать любое обличье: и звериное, и человечье. По степени опасности они тоже были разными. Проделки одних считались более-менее безобидными. Они могли просто дурачить человека, запутывая его всякими иллюзиями. Встреча с другими грозила человеку погибелью или же лишением рассудка. История не уточняет, с какой именно разновидностью жын-шайтан не повезло столкнуться чабану, но суть в другом: именно нелепые, но искренние молитвы помогли ему защититься от недружественных духов.
Бабушка закончила молиться и, кажется, уже спит. Из открытой форточки временами веет прохладой, будто чьи-то огромные губы вдувают с улицы воздух. Эти дуновения ласкают мой нос, у которого уже замерз кончик. Слух блаженствует в желанной тишине, разбавляемой лишь стрекотом кузнечиков и редким лаем соседских собак.
Насмешливая и любопытная луна, будто нарочно застряв в одной небесной точке, бесцеремонно заглядывает в комнату сквозь прозрачный белый тюль. Отчего-то не торопится двинуться с места и плыть дальше, по своим ночным маршрутам. Не пойму, что можно высматривать в нашей спальне, наверняка есть куда более впечатляющие места и люди. С этими мыслями переворачиваюсь на другой бок, спиной к окну. С наслаждением зарываюсь лицом в одеяло, и вскоре мое сознание тонет в глубинах долгожданного сна
Не знаю, сколько я проспала, но было все еще темно, когда что-то меня разбудило. Открываю глаза, слышу, как тихо и ровно дышит спящая рядом бабушка. За дверью шорохи. Приподняв голову и резко повернувшись, едва не свернула себе шею. Со стороны я, наверно, похожа на зверька, потревоженного в своей норе. Шорох снаружи повторяется, но теперь я его хорошо различаю.
Кто-то прохаживается взад-вперед возле двери, но сами шаги беззвучны, определить это можно лишь по легкому поскрипыванию деревянных полов. Кроме того, мне слышится (или это только в моей голове?), как кто-то ворчливо кряхтит, будто ему не очень-то и хотелось бы шуметь в столь поздний час, но приходится. Мой первоначальный инстинктивный страх рассеивается, я начинаю удивляться.
Этот кто-то (я уже догадалась!) все еще за дверью и, похоже, собирается пробыть тут некоторое время. Иногда он останавливается, словно в раздумье, и я даже могу представить, что в этот момент его мохнатые руки заведены за спину, как бывает у людей. Но с чего бы ему тут ходить посреди ночи?..
Мое любопытство не остается без ответа. Гришка мне отвечает. Не голосом, потому как домовые вообще не разговаривают, но каким-то особенным образом, когда все, что он хочет донести, просто оказывается в моей голове, в моих мыслях. Для этого не нужны ни слова, ни жесты.
О том, что я умею так общаться с Гришкой, не знает ни одна живая душа. Думаю, этому никто не поверит, да и какой смысл? К тому же это происходит очень редко. В детстве было чаще, но потом, когда я выросла, Гришка постепенно от меня отдалился, и за долгие годы это случалось лишь несколько раз.
Помню, как проснулась у себя в комнате в ночь, когда умерла мама. На краешке моей постели сидел Гришка.
Я испугалась. Не его, а того, чего все ждали. Говорят, если близкий человек долго болеет и ясно, что скоро конец, можно морально подготовиться. Неправда. Хоть как изо дня в день тебе бы не внушали мысль о неизбежном, оказаться с этим лицом к лицу так же страшно, как томившемуся в тюрьме смертнику наконец взглянуть в глаза своему палачу.
«Мама?» сразу поняла я.
«Да. Время прощаться», безмолвный Гришка был краток. Я вскочила с кровати, на которой уже никого не было, и с гулко бьющимся сердцем бросилась бежать по коридору, показавшемуся мне слишком длинным в те минуты.
После этого он со мной не разговаривал. До этой ночи, когда ему вдруг понадобилось бродить возле бабушкиной спальни.
«Чтоб спокойно было. Спи. Хозяин знает и лезть не позволит!»
Странный ответ. Кажется, я уловила и интонацию, грозную и недовольную, что вообще редкость для этого бесстрастного существа.
Понятно, что недовольство не мне адресовано. Тогда кому? Что это значит?
Ломать над этим голову мне хочется намного меньше, чем спать. Без толку поразмышляв некоторое время и бесцельно пошарив глазами по комнате, я быстро утомляюсь. Шорохи за дверью не исчезли, но больше меня не отвлекают. Напротив, мне с ними спокойнее, и засыпаю я с ощущением благодарности тому, кто меня охраняет, хоть и неизвестно от кого.
Похоже, моя искренняя признательность не осталась незамеченной: в какой-то момент я ощущаю некое подобие смущения, исходящее от того, кто сейчас за дверью. Что тут скажешь, тот еще скромняга!..