Конечно, в чем-то Клибанов довольно типичный представитель советской интеллигенции, чье формирование пришлось на эпоху партийных дискуссий и расцвета Союза воинствующих безбожников, однако его первый научный руководитель Н. М. Маторин фигура уже не совсем типичная. Он был членом СВБ, одним из первых «советских» этнографов и религиоведов, принадлежал к кругу Г. Е. Зиновьева яркого партийного лидера, проигравшего Сталину в борьбе за власть. Трудно сказать, насколько Маторин посвящал своих молодых сотрудников в детали и перипетии внутрипартийной борьбы, однако его попытка реализоваться в науке и атеистической пропаганде в итоге закончилась трагически и не только для него, но и для Клибанова, два лагерных срока которого связаны именно с «делом Маторина».
С другой стороны, знакомство с Н. В. Ельциной вводит Клибанова в еще более экзотический круг дореволюционной «прогрессивной» интеллигенции, сочувствовавшей революции, оставшейся в России, но оппозиционной по отношению к большевизму (мать Натальи Владимировны была под следствием по делу так называемого «Союзного бюро меньшевиков») и хотя на момент знакомства будущих супругов большинство из них уже были арестованы (а впоследствии погибли в ГУЛАГе), в доме сохранялась созданная ими культурная атмосфера, очевидно, существенно повлиявшая на становление молодого ученого.
Укажу только несколько черт этого сознания, которые кажутся важными для его современного прочтения. В этих кругах могли одновременно любить «декадентов» Блока и Ахматову и «гуманистов-прогрессистов» Р. Роллана и С. Цвейга. О том, как складывался культурный кругозор этих людей и какими способами велась их научная работа, дает представление одно из писем 1947 года, где Клибанов делится с супругой своими впечатлениями от «открытия» «знаменитой» «Речи о достоинстве человека» Пико делла Мирандолы, и тут же под впечатлением от этого открытия создает грандиозную схему развития мировой культуры, в рамках которой русские «жидовствующие» еретики сопоставляются с деятелями итальянского гуманизма на основании нескольких похожих фраз. В этой истории многое кажется показательным: и незнакомство уже вполне сформировавшегося историка со столь значимым памятником, и увлеченность им, и поспешность обобщающей схемы
Интересной особенностью на фоне привычного представления о «догматизме» «научного атеизма» предстает своеобразный «культ еретичества», «сокрытый двигатель» научного творчества автора, исток которого он сам усматривает в своем лагерном опыте. Правда, у человека, читавшего научные труды Клибанова, неизбежно возникает вопрос: в чем же заключается это «еретичество» автора, успешно и постоянно публиковавшего свои книги о средневековых «еретиках» и современных «сектантах» в советских издательствах? Однако можно поставить вопрос и иначе нельзя ли увидеть что-то важное в этих книгах (а также, возможно, и в книгах других представителей «научного атеизма»), если иметь в виду одновременно и наличие этого еретического императива, и тот факт, что, по собственному признанию, автор сознательно никогда к «эзопову языку» не прибегал?
Не менее интересны и значимы сделанные от первого лица описания атмосферы Большого террора, научной (в том числе естественнонаучной, к которой принадлежала Н. В. Ельцина) жизни советской эпохи, во многом проходившей под его знаком, такие же описания лагерной жизни (в том числе подтверждающие некоторые указания А. И. Солженицына), а также впечатления уже пожилого Клибанова от чтения переизданных в конце 1980‐х начале 1990‐х книг Н. А. Бердяева и С. Н. Булгакова, в которых он увидел прежде всего продолжателей традиции «духовного христианства», его наблюдения за ходом перестройки и первыми годами постсоветской жизни.
Но, пожалуй, самое удивительное почти полное отсутствие описаний встреч с религиозными людьми (как в лагере, так и на свободе), отсутствие рефлексии по поводу религиозности тех, встречи с кем описаны, например, Н. В. Крандиевской. Более того, когда эта тема всплывает (в разговоре с Крандиевской о Нагорной проповеди), она признается неважной, «незначительным расхождением»: создается впечатление, что автор стремится как бы преуменьшить и свой личный атеизм, и свою принадлежность к «научному атеизму», и значение религии в человеческой жизни. И все бы ничего, если бы автор не был религиоведом.
На этом фоне обращает на себя внимание следующая жесткая автохарактеристика:
В понимании того, что есть ложь и что есть правда, мы были солидарны. Я оказался гибче, стремился выбирать из двух зол меньшее, чего не избежала и она, но куда более, чем она, склонен был к компромиссу. Это сделало мою жизнь в науке счастливей, чем Наташи, легче давалось общение с коллективом ученых, в котором работал. Думаю, что в этом аспекте сказанное «счастливее» означало на деле постыднее. Время предлагало свои правила игры, которым поневоле приходилось следовать. В противном случае предстояло вообще выпасть из игры. Приходилось лавировать. Многие следовали правилам игры жестко и жестоко.
Эта цитата кажется ключевой, она открывает два способа возможного чтения текстов Клибанова (и, вероятно, других представителей «научного атеизма»).
1. Их можно читать бессубъектно, в рамках фукианской «археологии знания», в контексте «правил игры», реконструируя породившую их дискурсивную формацию, продуцируемые ею практики власти и знания, научный этос и проч. Поскольку производимые тексты вписываются в эти правила «лавирование» автора оказывается несущественным, особенно учитывая тот факт, что авторское начало в позднесоветском дискурсе вообще не было сильно выраженным. С этой точки зрения переписка и авторский комментарий к ней вообще имеют значение только иллюстративное, уточняют кое-какие детали «советской» модели отношений власти и знания, как контекста формировавшегося в ее рамках «дискурса о религии».
2. Их можно читать более «персоналистично», в контексте реконструкции научной биографии автора. В этом случае перед исследователем встает новая задача: осуществить синтез биографических свидетельств, прежде всего публикуемых в данном издании, и научных текстов Клибанова, понять их соотношение, увидеть в опубликованных текстах следы «лавирования», искать в них не только общее «научно-атеистическое», но и собственное «клибановское». И уже исходя из этого давать характеристику «эпохе», ее «идейным течениям» и т. д.
Но в любом случае понимание эго-документа требует анализа его структуры, уяснения породивших его мотивов. Самым общим здесь кажется соотношение непосредственного становления самосознания героев, предъявляемое самой перепиской, и ее поздней рефлексии в комментариях, постепенно превращающихся в сплошной автобиографический нарратив. Разумеется, и переписка не только что-то раскрывает, но и многое скрывает, хотя бы потому, что авторы считались и с лагерной цензурой, и с необходимостью щадить чувства друг друга. Более сложными, однако, являются мотивы, формирующие вторую часть. Здесь на поверхности стремление сохранить память о любимой жене, о сложно прожитой жизни, передать эту сложность потомкам, отрефлексировать собственную ситуацию и утвердить смысл своей научной жизни. Но за этим проглядывает сложная диалектика самообличения и самооправдания. Последнее зачастую преобладает в стремлении «дистанцироваться»: подчеркнуть «неортодоксальность» круга знакомств, в том числе поэтических, «еретический императив», управлявший научным творчеством, «оппозиционность» круга, к которому принадлежала Н. В. Ельцина. Сюда же относится критика «твердокаменных» сталинистов, даже в лагерях сохранивших верность строю, подчеркивание элементов «диссидентства» в поведении и мыслях С этим соседствует, с другой стороны, критичность в отношении дореволюционной России, стремление продемонстрировать преемственность авторитарных элементов дореволюционного и советского времени, такая же критичность в отношении некритичных обращений к дореволюционной эпохе в постсоветское время все это призвано обнаружить позитивное содержание советской эпохи и через это придать смысл той лояльности по отношению к ней, которую автор, несмотря ни на что, стремился сохранить. Анализ этих мотивов, разумеется, не должен дезавуировать свидетельства автора о своем времени или ставить под сомнение их значимость, скорее напротив он должен открывать доступ к его эпохе, ее жизненному миру, скрытым в нем корням ее научной, художественной и религиозной (и антирелигиозной) жизни.
Детальный анализ этого текста в контексте изучения научной биографии Клибанова и научного атеизма в целом дело будущего, но уже сейчас понятно, что он вносит в интерпретацию этого контекста новые, существенно усложняющие ее моменты.
«Кровь событий». Письма 19321954 годов
Давно хотелось мне воспроизвести на бумаге впечатления моей жизни, но не все из того, что видел и что достойно памяти пережил. Писать (или хотя бы записывать) следует лишь о том из виденного и прочитанного, что сам пережил, на чем оставил собственный радостный или скорбный след, о том, к чему прилепилась и с чем ужилась частичка собственного существа.
Воспоминание очень ответственно. Это всегда экзамен для того, кто пишет.
Как тень неотступно следуют слова Данте:
Я недавно читал книгу Либединского «Современники»69. Толстая книга. Много встреч. И нет в этой книге ни времени, ни его современников, череда моментальных фотографических снимков. И лишь один портрет автора, не выдержавшего испытания. Впрочем, книга вышла уже посмертно. Видимо, Либединский спешил или просто не успел ее отделать хотя бы в меру своих сил.
Письма больше, чем воспоминанья: на них запеклась кровь событий, это само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное.
А. И. Герцен1932
1. Н. В. Ельцина А. И. Клибанову
(Между второй половиной мая началом сентября 1932 года)
[м. б. концом августа того же года]
Шлю тебе привет, Саня, с Белого моря. Сейчас мы остановились на ночь на одном очаровательном острове. Кругом море, вдали виднеется синевато-белая цепь гор. Я лежу около горящего костра среди каменных пород в супрематическом стиле и смотрю на горы сквозь колеблющийся дым от костра.
Все тихо. Только крик чаек, гаг, да иногда с легким писком высунется голова тюленя. Странно подумать, что где-то существуют какие-то большие города, где люди живут какой-то иной жизнью. Мне сейчас вспомнились те несколько вечеров, которые я провела у тебя в кресле за чтением стихов и отрывков из Маркса. Кажется, что это было во сне Да и наше знакомство с тобой такое странное, как отдельные огоньки среди тумана, то вспыхнут, то снова потухнут.
Знаешь, мой больной вопрос я хочу, наконец, окончательно и бесповоротно разрешить в самом высшем диалектическом единстве. Что в самом деле: искусство или треска, или то и другое вместе??? Я много увидела интересного людей, мест. Мне это, вероятно, очень все полезно, а то как в комнатном застенке живем все время в доме.
С громадным удовольствием ездили на оленях по горам. Олень очень пугливое и нервное животное с большими грустными глазами, всегда устремленными в тундру там ведь свобода.
Достала здесь несколько древних икон и везу их в Ленинград70. Что у тебя слышно? Как твоя работа? Что читаешь? Я уже мечтаю о возвращении домой, но это ведь еще не скоро. Буду рада получить от тебя письмо. Если у тебя будет настроение и желание, буду рада твоему письму.
Наташа
[Пишу вместе с <нрзб>, т. к. адреса твоего не знаю]
1935
2. Н. В. Ельцина А. И. Клибанову
Москва, Ленинградский вокзал, до востребования. Клибанову Александру Ильичу. [Адрес отправителя: Н. В. Ельцина, Ленинград, 8-ая Советская 34, к. 10].
4(III)35, II ч. вечера
Родной мой мальчик, хочется тебе сказать, чтобы ты обдумал как следует весь план действий. Не спеши, дорогой, возвращаться: в Ленинграде ведь ничего нельзя будет сделать. Обязательно поговори
лично
Сейчас пришла домой тревожно все время на душе, очень жду от тебя каких-нибудь известий. Будь осторожен, Санечек, в Москве большое движение74. Не падай духом все наладится. Я в этом уверена.
Пуговица от твоего пальто вызывает у меня угрызения совести обещаю тебе ее сразу пришить, когда приедешь. Целую тебя, мой хороший, крепко, крепко. Будь бодр и здоров.
Наташа.
[Ты хочешь остаться К. или стать П.75? Ответь мне непременно.]
3. Н. В. Ельцина А. И. Клибанову
5/III [1935] днем
Родной Санечек, была сейчас у Дерюгина76 положение довольно скверное Айрапетьянц77 положительного ответа не дает, говорит, что для него решающим будет характеристика со стороны Шахлевича78 (из Пет. инст.), который знает меня мало и не представляю, что может сказать обо мне. Через несколько дней списки уходят в Москву. Списки с лицами, не имеющими еще места для работы, также отправляются в московский Наркомпрос, который будет распределять на работу. [Думаю поехать в Петергоф ловить Иванова79, рассказать ему о существующем положении вещей, может быть, он поговорит с Шахлевичем. К Михайлову80 решила больше не обращаться буду делать все сама.] Дерюгин огорчается, пытается сделать все возможное, но все же шансов мало на благоприятный исход. Вот все новости. Сейчас поеду снова в Университет, а на обратном пути зайду на Октябрьский вокзал опустить письма моему мальчику. Очень хочется знать, что у тебя, как ты устроился, был ли у всех людей, с которыми намечал встретиться??? Сколько дней думаешь пробыть в Москве?
Вечером буду заниматься, завтра утром немецкий урок, потом снова занятия, вечером, может быть, пойду на 9-ую симфонию Бетховена.
Саненька, у кого ты остановился? Есть ли у тебя деньги? Если что-нибудь нужно, то напиши я все сделаю. [Котик] дорогой, так хочется тебя обнять, поцеловать твою голову. Жду твоих писем. Крепко целую.
Наташа.
4. Н. В. Ельцина А. И. Клибанову
7/III 35
Родной Санечек, была сейчас у вас узнала, что пока ты ничего не успел сделать. Твой отец81 вышел, разговаривал со мной. Вчера также была у вас. Ну что, мальчик, есть какая-нибудь надежда? Какие-нибудь перспективы? Где ты остановился? Есть ли у тебя деньги? Нужно ли что-нибудь тебе? Напиши хоть несколько слов, если нет настроения писать о себе более подробно. Я пишу сейчас работу, думаю заниматься до позднего времени. Завтра еду в Петергоф, чтобы поговорить с Ивановым82. Была вчера в Филармонии идти не хотелось, но Юра83 так приставал и просил, что не могла ему отказать, после не пожалела 9-я симфония так захватила, влила столько светлого в душу, что сделалось легче. Первая часть концерта Скарлаттиана Казелла84, он сам и дирижировал, и одновременно играл партию на рояле вещи хороши, чувствуется близость к Моцарту и Стравинскому, но после Бетховена Казелла совсем отошел, о нем и не вспоминала. 9‐й симфонией дирижировал Штидри85 провел ее с очень большим подъемом.
[Ида производит очень хорошее впечатление держит себя скромно, сдержанно, серьезно.]
Санечек, мальчик мой родной, всеми мыслями с тобой, не падай духом, все наладится. [Был ли у Гены?] Так хотелось бы тебя уже увидеть, очень тяжело, что ты один со своими мыслями, что нет около тебя близкого человека. Пишу тебе уже третье письмо получил ли ты первые два? Ну, жду от тебя каких-нибудь известий. [Детка моя], целую тебя крепко, крепко. Будь бодрым и здоровым. Это самое важное, Санечек, сейчас.
Наташа.
[На этом нумерация писем прерывается и возобновляется на 231‐м письме.]
Переписка пропала при моем повторном аресте86 в феврале 1948 года.
Протокол
Москва
28 февраля 1948 г.
Мы, сотрудники Министерства Государственной Безопасности СССР, майор Трифонов, Т. Н. и лейтенант Бобров, А. Т. на основании ордера Министерства Государственной Безопасности СССР за 3976 от 27 февраля 1948 г. в присутствии родственницы арестованного Клибанова, А. И. гр-ки Шнейвас Нуним Лейбовны и дворника дома Бидаевой Ефросиньи Тимофеевны, руководствуясь ст.ст. 175185 УПК РСФСР произвели обыск гр. Клибанова Александра Ильича, проживающего в кв. 8 дома 36 по Б. Полянке в квартире Шнейвас Мины Нуним Лейбовны.
Изъято для доставления в МГБ следующее:
1. Тетради с записями о религии 2 шт. на 22 листах
2. Текст отпечатанный на пишущей машинке о русско-японской войне с исправлениями и пометками на 14 стр.