«Мои мечты встретить в Комитете интересного человека быстро тают, словно снег под апрельским солнцем, и остаются лишь не тающие с четырнадцати лет вопросы: для чего жизнь, зачем живу?
У Федора Михайловича Достоевского28 нашла: «Беспокойство и тоска признак великого сердца». Но почему моему, маленькому не живется спокойно?
У Евтушенко есть строки:
Вот и мой «факир», обещавший мне здесь интересных и талантливых людей, покинул меня, оставив лишь одну тайну. И она Стас».
Он пришёл в Комитет примерно через год. Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, высокий лоб с тёмным чубом Обычно, приходя на работу, он долго бродил из угла в угол, потом садился за стол, непременно ставил перед собой графин с водой, брал ручку, чтобы что-то писать, но на этом всё и заканчивалось. А еще жило в нём какое-то тихое сопротивление всему, что происходило вокруг, и это мне нравилось.
«Сегодня на собрании разбирали «неблаговидный поступок оператора и комсомольца Александра Федорова», соблазнил какую-то девушку, но жениться не хочет, и наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: «Сама она я по молодости я по неопытности». Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:
Мало ли что не любишь! Ты комсомолец и обязан жениться!
И когда в очередной раз стал «клеймить» Сашку, то Стас Могилевский вдруг встал и молча направился к двери.
Куда Вы? остановил его Луньков.
Александр сам должен решить, что ему делать, сказал только что утверждённый журналист и вышел.
Молодец Стас! А Луньков Он развел руками и на лице кроме удивления я увидела: ну, что ж, тебе это так не пройдет!»
Бродили со Стасом по тихим, совсем сельским улочкам Лубянки, и он пригласил заглянуть в его сад, «Ведь яблони цветут, сирень!» И я пошла. Но только взглянув на этот праздник цветов, заспешила домой. Чего испугалась? И Стас провожал меня, а я была счастлива только тем, что идет рядом. Когда с веткой сирени из его сада пришла домой, долго не могла уснуть».
Стас был моей новой влюблённостью. Но я видела, знала, что он вольная душа и не хочет, не может никому подчиняться, не зря же носил усы, бороду, из-за чего в нашем городе на таких указывали пальцами. А еще Стас любил эпатировать и на каком-то торжественном заседании в Доме культуры, когда на сцене в президиуме сидели начальники и один из них делал доклад, Стас вдруг встал, вынул из кармана носовой платок, громко высморкался и вышел. Теперь на такое и внимания не обратили бы, а тогда у коммунистического президиума вытянулись лица.
«Вчера Стас провожал меня до автостанции. Когда в ожидании автобуса сидели в кафе, потом в скверике, то вдруг услышала:
Но где-то, где-то далеко есть дом, понуро припавший к земле, словно прислушивающийся к нашим шагам. Но где-то, где-то мы можем забыться хотя бы на миг и удивиться, что первый снег выпадает всегда беззвучно, что у тебя с мороза холодные руки, мама!
Взлянула на него, не скрывая радости:
Да ты еще и поэт?
Нет, лишь пытаюсь им стать, усмехнулся: Вот позавидовал тебе, что скоро войдёшь в родной дом и Когда садилась в автобус, услышала тихое:
Может, останешься?
Нет, не осталась. И потому, что отчаянно хотелось побыть одной там, в переполненном автобусе, но вместе с ним таким! А приехав домой, радовалась каждый раз заново! моим родным, нашему старенькому дому, земле, солнцу, дождю, пропахшему соснами, травами, но душа рвалась назад, в большой город, потому, что в нём Он».
Стас писал стихи и вскоре в Москве вышел его сборник. Конечно, меня покорило и это, но я чувствовала, знала, что нам не быть вместе, не смогу ему покориться. Наверное, это же понимал и он, да к тому же решил перебираться в Москву и уже часто ездил туда в поисках работы.
«Случайно встретила в театре Стаса, на несколько дней приехал к матери из Москвы. И было приятно сидеть с ним рядом Приятно? Сладостно! И был понятным и родным. Но вида не подала.
Пригласила б на чай, улыбнулся.
Нет, не пригласила.
Проводил до троллейбуса. Вошла, села, взглянула в окно, стоял, смотрел грустно. Но ведь не шагнул за мной! «Что ж ты?..» хотелось крикнуть. Но даже не махнула ему рукой. Волки воют от тоски Изливают душу? Жаль, что не могу.
А приезжал тогда Стас, чтобы продать опустевший после смерти матери дом и уехать в Москву. Навсегда.
Примерно через два года к нам прислали журналистку, только что окончившую Университет и мне стало не так одиноко. Вскоре она начала ходить в школу преподавать французский язык и делала это для того, чтобы потом, когда отработает положенные два года, уехать в Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться выслужиться перед определенными «органами»29, чтобы те разрешили ей ездить в другие страны преподавателем русского языка.
«Показывала Раисе город, потом сидели с ней в кафе. Конечно, она знает намного больше меня и разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами?
Сняли с ней комнату на шумной улице в деревянном домике у старых добрых евреев. Наше единственное оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца.
Да, Раиса образованней меня, уверенней и громче что ли? Смеётся раскатисто, запрокидывая голову с копной темных завитых волос, которые кажутся ещё темнее из-за бледноватого лица. Высока Раиса, статна и даже сухопара, ей бы моделью быть! но она не следит за собой, неопрятна, до самых жарких дней ходит в одной и той же зеленой кофте и, похоже, не собиралась её снимать. А еще любит по утрам есть лук, отчего запах в нашей комнате!.. Я отношусь к этому её пристрастию терпеливо, но каково коллегам по работе?
Приходил к нам Лёва Федоров лучший журналист на радио, хотя ему часто достается от начальства, темы, мол, берёт не те, да и слишком их заостряет. Симпатичный, высокий блондин с быстрым, неожиданным взглядом глаз, который часто бросает на Раису, но она не отвечает ему, хотя, знаю! он ей нравится. Едва ли у них что-то получится, ведь Лёвка обаятельный шалопай, еще не совсем закрепощенный идеологией, так что
Ездили с Раисой в Аниково, молодежный дом отдыха под Москвой, это она от Обкома комсомола достала две путевки. На другой же день она укатила в Москву, а я подолгу бродила в роще, сидела на берегу речушки и смотрела на тихую воду. Вечерами в холле гремела дискотека, почти все танцевали, а симпатичный, белозубый негр с чуть приплюснутым носом и почти чёрными глазами, сидел в сторонке с загипсованной ногой и грустно смотрел на веселящихся. Стало его жалко. Подсела, улыбнулась, попыталась заговорить, и мы как-то поняли друг друга. А когда через пару дней гипс с его ноги сняли, то жалость моя к Комбо растворилась, но острее вспыхнуло любопытство: а как живут негры там, в Кении? И он рассказывал, больше жестами, мимикой, но я понимала и учила его русскому:
Комбо, вот это ля-гуш-ка, показывала наше земноводное, когда стояли на берегу речушки.
И он смешно повторял:
Лья гушь-кья.
Добрый, ласковый Комбо Рассказывал, что у него есть брат-фермер, и что на его кукурузные поля часто нападают обезьяны, которых приходится отлавливать, набрасывая сети. Ну, я и сказала опять же больше мимикой, интонацией: жалко, мол, бедных обезьянок, они же есть хотят, на что он замахал руками: их же очень много!
По приезду из Аникова в первый же день приходил к нам Лёвка. Оказывается, он стал выпивать. То-то жаловался мне: «Понимаешь, у меня душа распадается. Надоело врать! А выпьешь, вроде бы сразу и свободным станешь». Что я могла ответить? Ты, мол, такой не один?
Ездили с Раисой в Карачев. Мороз был!.. а у меня теплой обуви нет, только туфельки, так что сидела у железной печки, отогревала замерзшие ноги и ревела от боли. Потом распили с Раей и Виктором бутылку вина и так-то хорошо стало!
На другой день, когда Раиса уехала, я спросила маму:
Ну, как тебе моя подруга?
И она ответила:
Да какая-то она двурушная всеодно, как бутылка из зелёного стекла. Никак не рассмотришь, что в неё налили?
И мама права. Живу с ней почти год, а понять не могу.
Получила письмо от Комбо:
«Моя душа Галичика! Я не думал, что молчание будет и если ты будешь забывать меня так быстро Я не знаю, что могу делать, потому что не могу забыть тебя. Сейчас будет месяца когда я послал письмо, но ты не хочешь ответить. Пачиму?»
Дала прочитать Раисе, а она расхохоталась:
Ну, и что ты ответишь этому «пачиму»?
Ну, что-нибудь отвечу
Странная, конечно, Раиса. Похоже, глядит на всё со своей надуманной высоты, и никто ей не нужен.
Снимали с ней сюжет для «Новостей» в Обкоме комсомола, и она пошутила:
Влюби-ка в себя Хрыськова! И как всегда громко рассмеялась: Он же тает от тебя, вот и попробуй.
А Хрыськов второй секретарь Обкома, «растущий товарищ», о котором говорят, что возьмут в Москву.
Так он же карьерист! чуть не вскрикнула, но, заметив её удивленный взгляд, смягчила своё отторжение: Да и некрасивый. Толстенький, рыжеватый, с маленькими глазками. И фамилия ему подходит Хрыськов.
А что тебе от его глазок? Зато всеми благами будешь пользоваться.
Нет, не сошлись мы с ней во взглядах ни на Хрыськова, ни на «блага». И, думаю, не сойдемся.
И всё же пользуюсь «благами», Раисе дали комнату, и она взяла меня к себе. Правда, комната эта с общей кухней, на которой хлопочут еще две хозяйки, но мы обеды не готовим и поэтому соседки нам почти не мешают. А если бы ещё каждый день с шести утра какой-то мужик, собираясь на работу, не гремел над нами сапогами, то было бы вообще здорово.
Ездили с Раисой на две недели в Сочи. Загорали, купались в море, бродили по городу с Сашкой, Володей и Николя, познакомились с ними в первый же день. Из всех троих Николя, конечно, лучший, блондин с голубыми глазами, с правильными чертами лица, но вот ростом не вышел. А мне нравятся высокие, а мне нравятся стройные!.. Но всё ж подолгу гуляла с ним по набережной. И пахло виноградом, персиками. И шуршало галькой море, которое было в двух шагах Но самой удивительной была поездка на озеро Рица. Да нет, озеро оказалось, как и озеро, а вот дорога туда!.. Скалы нависали над автобусом, а под нами то слева, то справа вдруг открывались ущелья, затянутые голубоватой дымкой! И захватывало дух. И кружилась голова.
Раиса стала членом КПСС30. А ведь как-то рассказала анекдот: приходит мужик домой и жалуется жене: «Не везёт мне два дня подряд! Вчера в коровью лепешку вступил, сегодня в Партию». Спросила её:
И зачем тебе это?
А для того, чтобы пускали за границу.
И как всегда, громко рассмеялась.
Смотри, Раиса, а то станешь «верным ленинцем» и
Да нет, перебила уже без смеха: Такого со мной не случится.
Посмотрим.
И всё же Лёвка предложил Раисе руку и сердце. Просила совета, что, мол, делать? А я сказала:
Конечно, Лёвка умный, обаятельный парень, но такие, как он, больше ищут поддержки в любимых, чем сами
Нет, она сама ищет опору, ведь впереди у неё Москва, а столица требует «крепких рук и надежных сердец», как сказал какой-то из её любимых журналистов, так что сбудутся, наверное, мои предположения: ничего у них не получится.
Она пришла, присела на свою кровать:
Обсуждали сегодня Лёвку на Комитете.
За что? встрепенулась.
А-а, махнула рукой зачем-то в своём репортаже сказал, что не дают квартир молодым архитекторам, которые приехали к нам работать.
Но ведь так и есть
Ну да, так и есть хохотнула: Но зачем об этом объявлять на всю область?
Я только руками развела:
И ты об этом сказала на Комитете?
Нет, на Комитете она не сказала, а вот Лёвке да.
И что ж он?
А, ничего, махнула рукой: Только взглянул на меня и ухмыльнулся.
Вот и думаю: ну, разве смогут эти, такие разные миры, стать одним?
Лёвка попал в психлечебницу, «белая горячка». Когда за ним приехала «скорая», то всё кричал, чтобы отогнали меня. Почему меня?
P. S.
Вскоре Раиса уехала в Москву. И увиделись мы с ней только через пять лет.
К тому времени она успела поработать в Мали, в Бельгии и на заработанные деньги купила квартиру, в которой и жила с матерь. Помню, спросила её:
А твоя тётя где? Ну та, о которой ты говорила, что растила тебя?
На что ответила:
Да мы её оставили там, в поселке, взглянула непонятно: Когда она узнала, что мы уезжаем с мамой в Москву, даже отравиться уксусом хотела, но её спасли.
И как же она теперь там одна без помощи?
Да ничего, и опять взгляд с холодной искоркой: ей там соседи помогают.
Я молча глядела на неё, а она, словно оправдываясь, добавила:
Ну, не могла же я взять её сюда? У нас не трехкомнатная квартира.
Потом водила меня Раиса в гараж показывать свою «Волгу», хотя даже и не училась вождению.
Так зачем она тебе? полюбопытствовала.
А так Была возможность купить, так чего ж отказываться?
И, как и всегда, громко рассмеялась.
А в последнюю нашу встречу, когда я ездила в Москву на курсы повышения квалификации, она пригласила меня во МХАТ31 на спектакль, который был тогда в Москве моден, а он мне не понравился. Долго с ней спорили, горячились, а потом она спросила о Лёвке, и я рассказала, что он спился. И спился, на мой взгляд, из-за того, что не смог больше врать, что его уволили, хотя несколько раз и прощали запои, что живет теперь с матерью в районном городке, в ветхой избушке, ходит с ней по улицам и собирает бутылки. И что ж Раиса?
А зачем ему было врать? взглянула удивленно: Пусть бы писал правду.
Раиса, ты что? обалдела: Разве в нашей стране дозволено писать правду да и говорить?
Дозволено, ответила с вызовом: Я же говорю студентам правду!
И опять мы заспорили, она защищала нашу «руководящую и направляющую», а я Да, значит, надо было и ей поверить тем, кто её купил.
А Лёвка Как-то рассказали, что снова объявился в Брянске, на кладбище рыл могилы, и больше я ничего о нём не слышала».
Прошли годы. Я стала главным режиссером. Командировки, съемки, монтаж сюжетов, фильмов, работа с самодеятельными коллективами, показ театральных спектаклей всё это было сложно и зачастую крайне утомительно, но мне нравилось, вот только Если бы могла не замечать лжи, которой были пронизаны передачи, не ощущала удушающего идеологического давления «руководящей и направляющей»!
1962
«Приехал из села редактор новостей и рассказал: на майские праздники вся деревня пила-гуляла, а на ферме коровы от голода так ревели, что даже баяны заглушали. Ну, я и сказала: вот и напишите об этом. Но он рукой махнул: «А, все равно главный не пропустит.
Наш начальник Туляков возвратился из Москвы и на летучке рассказывает о театре на Таганке:
В холле висят портреты актеров в негативе, и его большая губа пренебрежительно отвисает: И даже под лестницей фотографии развешены, держит паузу, обводя нас бесцветными глазами: Потолок чёрный, актеры во время спектакля всё стоят на сцене за какой-то перегородкой, высовывая только головы: И губа его отвисает ещё ниже: Правда, в конце всё же пробегают по сцене, снова медлит, ожидая реакции: А фильмы американские сплошной половой акт!
Обводит нас тяжелым взглядом, горестно вздыхает, а я сижу и думаю: ну разве такой руководитель может потребовать от журналистов что то умное, интересное?
Меня, как главного режиссера, прикрепили к обкомовской поликлинике.
Ходила туда. Коридоры пусты (а в наших-то, народных очереди!); вдоль стен диваны, как подушки (нам бы в квартиру хотя бы один!); врачи принимают каждого чуть не по часу (а нас, плебеев, выпроваживают минут через десять!); в холл вносят импортные кресла (таких и не видела!), а напротив сидят два холеных представителя «великой и созидающей» и громко, с удовольствием рассказывают о своих болезнях. Противно. Больше не пойду.
Сегодня, после летучки, разбирали с моим начальником Анатолием Васильевичем докладные на телеоператоров, были не трезвы во время передачи, а потом пронесся слух по коридору: «Привезли джинсы и кроличьи шапки»! Иду Растрёпанная от возбуждения поэтесса и журналистка Марина Юницкая лезет без очереди; корреспондент Лушкина с кем-то сцепилась и кричит громко, злобно; киномеханик Леша протискивается к прилавку, не обращая внимания на ругань коллег, хватает аж трое брюк, две шапки и радостный устремляется по коридору Боже, за что нас так унизили?!