Перемещение в пространстве-времени было полным и достоверным: она сама стала ручейком крови, вытекающим из серповидной ранки на руке, нанесенной туповатым лезвием топорика для чурок, сама была завитком стружек из него мог бы вырасти мальчик-дерево, выпустить побеги рук, с выскочившей зеленой листвой. Как японское искусственное деревце, которое Женя увидит много позже, уже в сегодняшнем своем бытии. Она сейчас сама оказалась там, а клятый черный пустырь, занесенный снегом, ударял хлопушками крыльев где-то далеко за ее спиной.
Уравнение Эйнштейна, так и не объявшее скручивание пространства.
Она видела, как вбежала перепуганная бабушка, причитая, хватаясь руками, перепачканными Жениной кровью, за голову, за свои седые короткие волосы, не до тряпки же ей было, слышала ее хриплые возгласы: «Как ты могла? Как тебя угораздило?» Слышала свой виноватый голос: «Я хотела сделать Буратино. У папы Карло получилось!» «Он же был столяр!» в изнеможении вскрикивала бабушка. Вызвали врача скорой помощи, он аккуратно наложил шов
На другой день пришел взвинченный, нервозный отец, и вдруг Женя увидела его не таким, каким он был тогда, фатоватым даже в дешевеньком пиджаке, а теперешним, с которым рассталась два часа назад, с тонкими прядями, прилипшими к лысине, с выступающим на худом лице гоголевским носом.
Я не знал, что моя дочка такая дурочка! Он покрутил тонким пальцем у виска. Это ненормально! Попросила, я бы купил тебе куклу. Я-то думал, тебе интересней книжки.
Вот именно! Тамара передернула плечами. Экстраординарность происшедшего пригасила тлеющую свару.
Куклу ей купили тети, нетяжелую, огромную, пищащую «мама папа», но исправно закрывающую круглые глаза, с толстой щеточкой ресниц, похожей на холку черного казахского жеребенка.
Перестань ее бранить! Унижать! сердилась на отца Надежда Николаевна. Ребенок чудом не потерял руку.
Но не потерял же! Чего же кудахтать?
А уже через полчаса, попивая с бабушкой жидковатый чаек, Анатолий Алексеевич оживленно говорил:
Прочитал «Молодую гвардию», такая сильная вещь. А как написана! Впервые, ты знаешь, так ярко показано комсомольское подполье. А какие герои, какие образы один Олег Кошевой чего стоит, а Любка Шевцова? Вот кому надо подражать, он повернулся к Жене, с туго забинтованной рукой. А ты «Буратино»! Просто смех.
Женя вспомнила, как две недели назад он так же упоенно говорил о каком-то Ромене Роллане, которого не переиздадут Если же у бабушки с отцом мельком заходил разговор о Достоевском, неизбежно серой птичкой выпархивало слово «достоевщина».
Позже, когда Жене еще только приоткрылись бездны великого человека, его романы, отец, стряхивая с губ крошки от печенья, плескал в воздухе руками:
Но это же невозможно читать, там все надуманно.
Что надуманно? вопрошала, не соглашаясь, Женя.
Не бывает таких людей.
Как же? А Раскольников, Соня Мармеладова.
Ну сама посуди, уже недовольно продолжал Анатолий Алексеевич, человек убийца, а Достоевский его чуть ли не Христом делает.
Но он же осознал, раскаялся.
И князь Мышкин тоже христосик, не слушал отец.
Но он же раскаялся, не отступала Женя. Послушай: Раскольников, раскаянье даже в фамилии.
Анатолий Алексеевич посмотрел на нее с недоумением, усмехнулся:
Ну тогда поди убей старушку, как каркнул. Ведь старушку можно убить и без топора.
Отец достал папиросу, протянул портсигар бабушке. Смолили они беспардонно, Женя даже закашлялась. Разговор перешел на любимую тему, на театральные премьеры.
Нет, ты должна это увидеть, Надя, в Еланской столько чувства, она посильнее Тарасовой.
Почему они судили-рядили об артистах, хотя сами были совсем другой коленкор?
Если ты так любишь театр, говорила Женя потом, люди вообще готовы в массовке играть, стал бы осветителем, бутафором
Зачем мне быть пятой спицей в колеснице? отмахивался отец.
Пораненная рука заживала, шов сняли; куда медленнее затягивался душевный рубец.
Давай отнесем котенка, сказала бабушка ветреным сентябрьским днем и отвела глаза.
Как отнесем? не поняла Женя.
От него запах, гадит по углам, в песок не ходит.
Он еще маленький, приучится.
Нет, я решила. Мы и так в тесноте живем, разве нет?
Конечно, отнесем, подтвердила мать.
Но кто же его кормить будет? Заботиться? протестовала Женя.
Добрые люди найдутся.
Выходит, они злые. Но спорить было бесполезно, Надежда Николаевна засунула котенка в клеенчатую кошелку, и они с Женей вышли со двора как бы на прогулку. Маленький кот глухо мяукал в заточении. Прошли по переулку вдоль деревянных, полудеревенских домов; бабушка остановилась у одного, обнесенного не частоколом, как остальные, а свежепоставленным сплошняком, взяла орущего звереныша за шкирку и, привстав на цыпочки, кинула Безымянку через высокий забор. Как бумажный пакет с мусором.
Не надо! кричала Женя. Возьми его обратно! Он говорит, что мы предатели на своем языке.
Что ты знаешь о предательстве, пробормотала бабушка.
И постепенно кошачий ор превратился в жалкое мяуканье, похожее на плач ребенка, может, потому, что они все дальше уходили от запомнившегося Жене нового забора.
Первые дни Женя напряженно ждала, что котенок сиганет через калитку, вернется если не к ним, так жестоко бросившим его на произвол судьбы, то хотя бы в их двор, и тогда она подберет его и никому уже не отдаст. Но этого не случилось. Женя тайком выходила в переулок, потому что ей было строго запрещено покидать двор, подходила к белому тесу еще не покрашенного забора, но как позвать Безымянку? Только кис-кис, безответное кис-кис.
Ему там хорошо, успокаивала Надежда Николаевна, словно безымянная душа вознеслась на небо.
«Получается, если он не может попенять, пожаловаться: что ж вы меня бросили можно с ним так поступить? И она ничего не переменит, ее саму кормят-поят ни за что».
Теперь не с кем было перемолвиться словом, когда она оставалась одна. Не с радио же разговаривать? А из черной запыленной тарелки на стене, кроме бравых песен и бесконечной арии Снегурочки, звучали интересные передачи, рассказы про животных, о ручной рыси по кличке Мурзук, о тигренке Полосатике, его выкормили из соски, потому что у него погибла мама. Но больше всего ей нравилась сказка Чуковскго про отважного мальчика-лилипута Бибигона; размахивая свой крошечной шпагой, он всегда бесстрашно бросался на врага, к тому же был веселым проказником.
Прожужжала бабушке уши про Бибигона. «Что особенного? смеялась над ней Надежда Николаевна. Ну забияка, озорник».
Иначе отнесся к ее пылкой радиолюбви пришедший в день получки отец. Снимая промокший макинтош, он переглянулся с бабушкой и сказал с хитрой улыбкой:
А почему бы тебе не написать Бибигону?
Куда? удивилась Женя.
Как куда? На радио. А он тебе ответит.
Ответит? Но я же не умею писать, только читать.
Ничего, бабушка напишет от твоего имени.
Не прошло и двух дней, как Женя сочинила сбивчивое письмо. Бабушка сказала, что не надо писать про котенка, которого они отнесли, зато Женя рассказала, как она хотела вырезать из полена Буратино, рассекла руку, но рука уже прошла. Она видела, что бабушка своим аккуратным почерком надписала конверт: «Москва, радио. Бибигону».
Ответ не заставил себя ждать. «Дорогая Женя Юргина! писал ей Бибигон, я рад был получить твое письмо. Не надо вешать нос! В нашей советской жизни все всегда налаживается и всех ждет радость. И твои мечты сбудутся, не унывай. Зачем тебе деревянные друзья, тебя будут окружать хорошие, интересные люди, они всегда придут тебе на выручку. Надо только быть упорной, честной и смелой. Не хвалиться какая я! Потому что я последняя буква в алфавите. Напиши, как ты готовишься к школе». В конце письма были написаны какие-то неуклюжие стихи.
Целый месяц Женя жила в счастливой эйфории переписки. Бибигон спрашивал, какие книжки она читает, советовал не увлекаться иностранными неправдивыми сказками, а прочитать повесть «Тимур и его команда». «Непременно прочитаю», подумала Женя, она решила во всем слушаться Бибигона. И лишь на третьем или четвертом письме круглые печатные буквы показались ей знакомыми она достала первомайскую открытку из берестяной шкатулки. Обман обдал ее жаром. Оказывается, Бибигоном был ее папа! Это он посылал ей письма с красивыми марками на конвертах! А она тоже хороша! Как мальчик-лилипут может писать письма, которые больше него самого?
А разве тебе было плохо, неинтересно? улыбался отец. Это же игра, так и относись к ней.
Но что-то клевало ноющее сердце.
11
Скошенная перспектива пустыря уходила к шоссе, где горели волчьи глаза домов, где вспыхивали, как на передвижной сцене, редкие огоньки машин. Москва, подумалось Жене, суматошная баба, лимитчица, вырвавшаяся из трущоб на свет божий, в центр, примерившая вечернее платье и драгоценности, посещающая Большой театр и Колонный зал и с ухмылкой заметившая, что они были там всегда музеи и шикарные рестораны, колонны с финтифлюшками, вся быль и небыль, куда ее принес, как в песне, лесной олень. И земля женского рода тоже, с неумолимостью своего плодородия, с всегда разверстыми подземными воротами, куда она готова принять, вместить бесчисленные израсходованные тела, а вверх устремляется эфир, легкий пар, который принимают за атмосферный туман. И сейчас они, три женщины, сфокусировались под фонарем, ничего не понимающим в их триединстве роковой сплоченности.
Насколько земля живая, даже малый ее кусочек под ледяной коркой, Женя ощущала, чувствуя красные импульсы, бегущие от замерзших палацев на ногах все выше, туда, где обитает душа-невидимка и непознанный мозг (шарада инопланетного разума) чайнворд, завиток, «всему голова». Проникают для того, чтобы оживить, расширить, запустить механизм памяти, не дать ей провалиться в черную дыру. И человек может все вспомнить до деталей, до кровоточащих мелочей. Зря такое «копание» называют мазохизмом. Память мощная защита, чернозем жизни.
Как бы то ни было, вопреки нежеланию бабушки, ей это нежелание пришлось в себе подавить, Женю решено было отдать в старшую группу детсада на Щипке, от Первой Образцовой типографии, где работала Надежда Николаевна.
Осенью и зимой Москву всего на несколько часов выпускает из своих когтей тяжелый, липкий сумрак. Если на минуту воровато выглянет солнце, его тотчас сграбастают непролазные облака. Вставать приходилось еще в темноте, спозаранок. Ехать в двух набитых автобусах, сначала по Первой Мещанской и Сретенке, а затем через Каменный мост по Серпуховке. Спешащие на работу, сгрудившиеся люди так сдавливали Женю, что ее хрупкая грудная клетка, казалось, треснет (но она была советский ребенок, и этого не случалось), и все для того, чтобы в полдевятого войти в хмурый кубик здания с кричащей малышней.
Женя запомнила особенную, вытянутую улицу Щипок, несвежий халат толстой бабищи воспитательницы, она не помнила ни ее лица, ни имени, только противный запах капусты и подгоревшей каши, нарубленный хлеборезкой кислый черный хлеб. В глазах и сейчас мельтешили нехитрые игрушки: ободранные деревянные лопатки, тяжеловесные, тоже деревянные кубики. Из спален несло невысыхающей краской; расправившись с обедом, размазав по клеенке густой гороховый суп, дети спали, кто мог уснуть, тут же, за обеденными столами, положив голову на руки.
После мертвого часа полагалась прогулка. Большой запущенный сад с проломом в штакетнике (Женя его сразу заметила) таил много неожиданностей. Старые коренастые дубы о чем-то переговаривались под ветром, если б можно было различить их слова! Многопалые толстые ветки походили на натруженные руки, чертящие в легком сумраке какое-то послание. Редкая сухая листва переливалась от янтарно-медного до зелено-серого цвета кожи ящерицы. В ветвях, или это чудилось Жене, мелькали какие-то перепончатые тени. Казалось, из дупла вылезет бархатный ворон, хозяин, и ударит голосом по оркестровым стволам. Вот они какие, подумалось Жене. Она зажмурила глаза, потом открыла и увидела в углу сада, в разросшихся кустах, оживший гобелен из комнаты тети Веры на Большой Ордынке два охотника в зеленых шляпах с перьями медленно ехали сквозь рощу, а впереди румяный толстяк-егерь дул в короткий рожок.
Женя без страха ступила в провал из черных металлических прутьев. Что еще чудесное ждало ее там за забором в сумерках пустынной улицы?
Поодаль от пролома стоял угловатый, высокий мужчина в коротком пальтеце и кепке, надвинутой на лоб. Он словно наблюдал за ней, поджидал.
Хочешь, я покажу тебе что-то интересное? басовито спросил он, обнажив желтоватые зубы.
А что? У Жени разгоралось любопытство.
Пойдем, сама увидишь.
Она засеменила было за странным дядей, как откуда ни возьмись у штакетника появился бородатый старик с красными обветренными щеками; если бы не сливающийся с сумерками серый ватник, он бы смахивал на Деда Мороза. Старичок вскочил со своего фанерного ящика и бесстрашно вцепился в рукав мужчины.
Я тебе покажу «пойдем»! Скотина! Ишь чего надумал, малолетку сманивать. Она ж совсем ребенок!
Дядька заячьими большими прыжками побежал прочь. А полусказочный дед, махавший ему вдогонку кулаком, будто растворился в густеющей темноте. Как невидимка. Женя даже не успела расспросить, кто он, этот в кепке? Почему нельзя было с ним пойти? Испуганная, недоумевающая Женя снова пролезла в дыру. И тут услышала истошный крик воспитательницы, метавшейся среди деревьев: «Юргина! Женя! Где ты?!»
Женя побежала на крик. Казалось, только отошла от гулявшей ребятни, а в действительности прошло уже больше часа. Она попала в ловушку времени. Женя поведала не на шутку испуганной женщине о странном дядьке, позвавшем ее с собой, и незнакомом деде, грозившем ему, а воспитательница все, слово в слово, рассказала пришедшей вскоре бабушке Надежде Николаевне. Бабушка громко отчитывала ее за то, что та не смотрит за детьми, затем одела Женю в купленное на вырост пальто и повела к остановке.
Всю дорогу она не проронила ни слова, и Женя подавленно молчала. А когда они оказались в своей комнатухе на втором этаже флигелька, бабушка, словно не замечая дочь, хлопотавашую возле примуса, положила вырывающуюся внучку поперек кушетки, задрала платье, спустила трусики и стала стегать неизвестно откуда появившимся ремнем, взвинчивая себя, приговаривая дрожащим голосом:
Не смей разговаривать с чужими людьми! Никуда с ними не ходи! Не смей
Ой, больно! Перестань лупить! плакала Женя. За что?
Женя и сейчас, на пустыре, выстеганном снегом, памятью кожи ощущала сыпавшиеся на нее удары.
За то. Заслужила. Спасибо, старичок заступился. Что бы могло случиться? Подумать кошмар.
Удары становились все более вялыми, но от этого обида на бабушку, на весь мир не проходила.
Я тебе не забуду!
Перестань издеваться над ребенком! подлетела Тамара и выхватила ремень. Я Женьку пальцем не тронула никогда! Ее большие тяжелые глаза наливались угольным блеском.
Потому что она для тебя пустое место! зло краснея, выкрикнула бабушка. Но было очевидно: не Женя являлась яблоком раздора, а неприязнь, длиной в жизнь, неумение жить бок о бок.
Мама никогда меня не бьет. Женя прижалась к ее роскошной груди. Тамара тяжело опустилась на кушетку, благодарно обняла ее. Она моя мама, а ты просто бабушка, выпалила с обидой.