Женечка, Надежда Николаевна хотела вырвать ее у дочери, но Тамара шлепнула ее по руке. Такое в первый и в последний раз, обещаю тебе. Ты еще маленькая, иначе не объяснишь. Нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. Даже говорить, а ты пошла черт-те с кем. Хорошо, какой-то дворник помог. В Москве много разных сумасшедших, много дурных людей. Делают из детей колбасу и продают на рынке напускала она страху.
Женя подумала, какая из нее будет невкусная колбаса, наморщила лицо. Она вдыхала непривычный запах матери смесь крепкого одеколона и цветочной пудры, потихоньку оттаивала.
Не за горами был Новый год, состоялась мировая. Тамара не сумела удержать в руках тонкую ниточку, на которую подвесила дочь. Тамару раздражали ее вопросы; в отличие от Надежды Николаевны, часто она не знала, что ответить, казалось, ее утомляло само присутствие Жени в жизни.
12
Прошло, по его подсчетам, около месяца этого невозможного, безразмерного существования. Прежний хозяин избушки, так внезапно, таинственно исчезнувший, не вернулся, не являл никаких признаков жизни, и собака, неизъяснимо странная, признала его за нового хозяина. Странная, потому что прямо на глазах Юсио она из неуклюжего подростка превратилась в матерого, сильного пса с почти квадратными глазами, вздыбившейся шерстью, торчащими ушами, с толстой пружиной хвоста, рассекавшего воздух, отгонявшего от него докучливую мошкару. Такое преображение не могло произойти за какой-то месяц и даже за два. Однажды, рубя чурки, Юсио нашел большой отсыревший коробок спичек, он его высушил и все ждал, когда же спички закончатся; он поранил руку. Из ранки не вылилось ни капли, кровь тут же свернулась. «Неужели оттого, что по сути ведь я мертв?» вздрогнул Юсио. Но зря он тряс рукой в воздухе, кровь не вытекала, не покидала своего кожаного дупла. «Мое второе рождение из морской бездны искусственное!» развивал он свою догадку.
Он питался мясистыми цветочными сгустками, которые обычно варил, но часто ел прямо так, обрывая с кустов, с множеством нечетных лепестков; травоядный человек бессмертен пришла ему в голову простая мысль. Это вошло у него в обычай после того, как пес жадно накинулся на крючконосую птицу, ползающую, как сороконожка, в траве. Юсио вырвал у собаки белесую птичью лапку и сварил ее с махровой травкой, похожей на дикий укроп. Беда не заставила себя ждать. Резкая боль разрывала живот, белки глаз закатились, он чуть не захлебнулся в блевоте, пес виновато кружил вокруг, а ведь сгрыз птичку, даже перышка не оставил, и ничего! «Я выжил, потому что нельзя умереть дважды! Кому-то нужна моя жалкая жизнь». Но с этого дня Юсио жил, словно во сне, наяву. «Выбраться! Всеми силами попытаться вырваться из этого мрачного заповедника! Ведь прежний хозяин выбрался, исчез. Испарился!» Юсио не предполагал, как он близок к истине.
В его обители, в диковинном уголке земли, куда он попал волею невероятной судьбы, было необычным все: на ночном, словно луженом небе, никогда не возникали луна и Млечный Путь, на глади вечно спокойного моря не появлялись ни люди, ни корабль. Уж как бы он махал руками, плясал, кричал, орал, надрывая горло и легкие! Его бы наверняка увидели и услышали. Его почти визуальный мир был как будто необитаем, но предшественник как-то разорвал цепи этого ада! Ночная подруга, о которой Юсио теперь вспоминал все реже, между прочим, знала о нем, направляя беглого камикадзе в хижину. Нашел бы ли он ее домик, затерявшийся в невиданной роще с человекообразными деревьями? Юсио вспомнил, как там он словно скользил в десяти сантиметрах от земли. Пожалуй, он бы отыскал домик, ее прибежище, но к ней, возможно, вернулся отец ребенка, супруг, которого она ждала. Бесславная война кончилась или заканчивается, какого черта ему идти туда? Привычные представления еще довлели над Юсио, но его уже не терзали мысли о невыполненном воинском долге, все потихоньку стиралось в сознании; днем и ночью его жгло только одно стремление приспособиться к новой действительности сменилось страстным желанием вырваться отсюда любой ценой, да хоть под трибунал! Только бы в последний раз увидеть своих родных, жену, сына
Как-то в лесу Юсио явственно услышал звон колокольчика и задрожал всем телом; обернулся, звон издавал зубчатый, раскидистый папоротник, а он-то хотел в прошлый раз собрать и замариновать его побеги, любимое лакомство японцев. Нет, он не станет этого делать! В мелодичном, быстро смолкнувшем звоне он почувствовал знак, сигнал, освобождение, что он в конце концов разобьет огромную стеклянную колбу, накрывшую, заточившую его.
Однажды Юсио приснился ни с чем не сопоставимый сон. До сих пор ему снились путаные, как клубок отсыревшей пряжи, обрывочные сны, которые он не смог бы наутро вспомнить, а этот длинный отчетливый сон походил на картину, вытканную на ковре ручной работы, ожившую под пальцами искусной мастерицы. Ему снился большой город, словно явившийся из сказки, с зубчатыми кирпичными стенами, старинными башнями, украшенными малиновыми звездами из драгоценных камней. «Москва! догадался Юсио, столица врага», он видел Москву в кинохронике. Ему приходилось слышать русскую речь, он даже различал отдельные слова. Во сне его взгляд неожиданно скользнул с парадной площади с монгольской усыпальницей в центре в каморку обшарпанного двухэтажного дома, в пристанище, в берлогу одинокого старика с красными слезящимися глазами. Юсио вторгся, побывал в его снах, сродни необыкновенным путешествиям, увидел старика, стоящего за белыми стенами древнего русского города, недалеко от плахи, где мордастый палач большим тесаком рубил головы. Залитый кровью эшафот, зрелище древней русской казни, вызвало в нем дрожь. Разве это зверство можно сравнить с благородством харакири, совершаемым человеком наедине со своей кармой? Может быть, Юсио увидел этот странный сон потому, что сам жил в сдвинутом, свистящем, как снаряды, неподвластном ему времени?
Как-то Юсио взглянул в осколок зеркала и отшатнулся: как преобразился он, почти двадцатилетний, по сравнению с фотографией на военном билете! Куда делись худоба щек, торчащие скулы, юношеская шея? На него смотрело широкое лицо мужчины средних лет, с горестным взглядом потухших глаз, с первой сединой, пробивавшейся в темных волосах Воистину время куражилось над ним!
На самом деле он никогда далеко не отходил от своей неизвестно от кого доставшейся ему хижины, но вот что никак не поддавалось объяснению: каждый раз открывающийся перед ним ландшафт был иным, чем в прошлый раз. Только похожая на большого ужа речушка, из которой Юсио брал воду и в которой мылся, оставалась на месте. Высокий кустарник, цеплявшийся за его выгоревшую гимнастерку, за шерсть пса, расступался перед ним, то образуя маленькую травянистую поляну, то вдруг перемежался коренастыми деревьями с разлапистыми листьями, их шеренги устремлялись неизвестно куда, казалось, лес ходил ходуном, исполняя старинный ритуальный танец. Юсио неизменно брала оторопь, но он уже перестал, устал удивляться всей этой невидалью окружавшего его непонятного мира, частицей которого потихоньку становился.
В это неприметное утро, белесое от морской соли и словно спешащее навстречу ночи, надвигавшейся после полудня обрубка дня, Юсио перебрался через речушку и направился к видневшемуся впереди раскидистому черному орешнику. «Как он вырос на этой равнинной, казавшейся вогнутой земле? Сейчас он нарвет орехов, вырежет из орешины посох и пойдет дальше куда глаза глядят, ведь должно же быть какое-то подобие выхода из этого лабиринта?» Орешки молочной спелости приятно похрустывали на зубах, тропа расширилась, превратилась в дорогу, совсем близко заголубело небо, бледное, беловатое как белки широко открытых глаз. Юсио в испуге остановился, замер на месте, земля обрывалась прямо под ногами, как на горном плато, а внизу была бездна, бездонная и необъятная, с тихо шевелящимися внизу островами облаков. И ни шороха, ни ветерка; Юсио стоял в небесном котловане, как легендарный богатырь Ямато[5], а совсем недалеко, почти на уровне его головы, парил над бездной времени, словно вертолет будущего, большой бурый скорпион, отражаясь в латунном зеркале неба.
БЕСТИАРИЙ. Скорпион обитатель пустыни, живет в раскаленных полостях земли, даже в запредельную жару, когда никнет все живое, не ищет прохлады, панцирь защищает его. Кажущиеся подслеповатыми глаза на самом деле зорки и проницательны: у него, как у стрекозы, шаровое зрение. Притаившись на колком саксауле, скорпион набрасывается на добычу, ведет охоту всегда, даже когда сыт, держит наготове смертоносную иглу. Страдает от одиночества, мистическое существо, одно из немногих, склонных к суициду; то ли насекомое, то ли животное, черт-те что, камикадзе животного мира. Когда он видит, понимает, что соперник сильнее его, откусывает собственный хвост, обрекает себя на мучительную смерть. Во имя чего? Космический знак Люди этого зодиака обладают темной сокрушающей энергией, не подозревая об этом, они упорны в достижении цели, как никто эгоистичны и не подвластны переменам. Живут достаточно долго, многого добиваются, любят только своих детей, готовы на все ради их благополучия.
Юсио, всеми силами хотел вырваться из когтистой небесной бездны, он испытывал сильнейшее головокружение. Скорпион продолжал кружить над ним, но из природного коварства словно не обращал внимания, что Юсио носитель его знака, то есть виртуальный родственник. В ушах свистели странные слова, которые он не вполне понимал: «Запомни, жизнь не что иное, как игра сущностей. Все они взаимозаменяемы, их черты перетекают одна в другую, как волны песка, незаметно. Знаешь, сколько в мире подобных тебе? Тысячи, если не миллионы. Ты просто попал в необычные обстоятельства, вот и все. Если печалиться над смертью каждого такого, как ты, жизнь будет состоять из одной печали, голода и плохой погоды. Это неинтересно. Куда полезнее наблюдать за игрой песчинок, ведь они только кажутся похожими, только кажутся».
13
Москвичок ворочался в каморке под лестницей, где хранились заскорузлые метлы и ведра, перекатывался с боку на бок, не вполне понимая: запозднилась ли осень или уже заледенела земля под снежной коростой. Мороз-студенец не пробирал его до костей, и не парила жара, видать, сама природа приноровила жилистое тело к необычным странствиям, перемещениям во времени, через которое он проходил легко, как сквознячок. Не любил себя вспоминать Москвичок в ипостасях нечеловеческих, в крысиной шкуре или в голубиных перьях, но против воли приходило на память, как на Кукуе, в Немецкой слободе, он испачкал мундир молодому царю Петру (вот уж действительно коломенская верста!), да еще в присутствии куражной девицы Анны Монс, носившей кружевные панталончики, чего отродясь не наблюдалось у русских манюнь. Те исподнего не надевали задрал подол, и все дела, а тут, самое запретное, сладкое место в белых оборочках, как пирожное-безе.
Ему не дано было выбирать маршруты, кто-то за него решал перемещал, а потом и вообще все прекратилось, надолго ли, навсегда? И он встал на прикол, как разбитая штормами посудина, вцепился черными якорными зубами в кромку лихих тридцатых. Он прикипел к своим странствиям, привык вариться в том, чего порой и совсем не понимал, а теперь придется свыкнуться с тоскливой, собачьей жизнью за понюх табаку. Но в старом лукошке головы все-то живехонько память пластается и переливается то сумрачными, то радужными струями, кажется, протяни ладонь и зачерпнешь из этого не стихающего потока.
Так, ворочаясь без сна предзимней ноябрьской ночью, Москвичок вспомнил, как ступил на каменные плиты Александровской слободы, ставшей потом городом Александровом, места клятого, но сподобившегося большой тайне. В слободе лютовала опричнина, отсюда обосновавшийся здесь на целые семнадцать лет царь Иван Васильевич отправлял свои полки, чтобы стереть с лица земли непокорные Псков, Тверь, Клин.
Москвичок пугливо озирался по сторонам, а в березовой роще, что за Успенской церковью, как маленький лесной колокол, ударяла голосом о стволы кукушка, предвещая ему долгую жизнь.
Внезапно птица замолкла, и покатился медный таз грозы.
Он вспомнил, как в толпе смердов, а в те времена простолюдины выглядели, почти как оборванцы, видел грозного царя, его горящие черным пламенем очи под зловещими коромыслами бровей, сутулого, с рябоватым лицом; казалось, даже летом его пробирает мороз в опушенном соболями облачении А уж у Петра, императора Российского, глаза были и вовсе как шаровые молнии, страшны они были в гневе, подернутые пьяной поволокой крепких загулов.
Иван Васильевич неделями отмаливал свои тяжкие грехи в Успенской церкви. А когда не молился и не затевал походы, сказывали, охоч был читать книги, весом тяжелые, как камни, в телячьей коже да с золотым обрезом и застежками. Эта невидаль ценилась тогда, как слитки драгоценные, многое что могли за нее отдать, к примеру, надел земельный.
Москвичок и сейчас дивился, вспоминая, как такой ученый человек, по всем статьям небывалый царь, когда его настигало безумие, в ярости терял облик человеческий, не щадил никого. Ведь это там, в Александрове, собственноручно укокошил он сына Ивана.
Так оно и получается: убивал и замаливал, книжицы умные читал и жизни лишал. А может, причиной тому была не только его царская природа? Может, любому развяжи руки, скажи, что ничего ему за его зверство не будет, не осталось бы скромников благонравных, каждый крушил бы, рушил, душегубствовал ради своей кровавой потехи. Но как же Господь попускает такое? Задавался Москвичок вопросом вопросов, вздыхал, неуверенно крестился; и то сказать, вера его заметно пошатнулась.
Сюда-то, в слободу, люди видели, как шли бессчетные возы, Иван Васильевич перевез из Московского Кремля свою несметную библиотеку, дар, завещанный ему Софьей, бабкой-гречанкой. Зря потом столько веков искали в столице, да и в Александрове все перекопали. Верный человек, холоп Власка, после странной царевой кончины а разве мог такой изверг своей смертью умереть? сказал Москвичку, где, в каком змеином извиве потайного хода под Успенской церковью замуровали царское сокровище. Что там говорить, Москвичок топтался на царевой тайне, только что не приплясывал. Он и сейчас бы с уверенностью указал заветное место, если бы его спросили, выдрали, как вошь из подкладки из каморки с вениками, дали пожить по-человечески. Правда, бабушка надвое сказала, что бы он делал в хоромах, может, с непривычки и занедужил от сытой жизни.
Москвичок вспомнил, как казнили одного смерда. «Клади башку правильно, левее чуток!» скомандовал палач у плахи. «Тебя не спросили!» огрызнулся смерд. Голова покатилась, шипя, как клубок змей, казалось, хотела исторгнуть проклятье кровавым, в зазубринах зубов, ртом.
Разную быль-небыль, много всякого дивного слышал Москвичок своими чуткими ушами, локаторами летучей мыши: сказывали, что есть Подземная Русь, о которой вообще никто ничего толком не знает. Вот и раздумывал он, цокая языком, может, это те, кто по Божьей воле, спасся от татар, опустился на дно светлого озера вместе с чудесным градом, порой являющим людям слабое свечение куполов, тихий колокольный звон? Ведь под одной твердью находится, пластается другая, бесконечна эта бездна.
Тем годом было знаменье: что-то желтоватое, плоское, похожее на сковороду под крышкой, зависло над слободой, а потом бесшумно растворилось в летнем мареве. Все повалились на колени. Страх-то какой. «Будет конец света! Готовьтесь, братья и сестры! взывал выскочивший на паперть поп. Молитесь!» А Москвичок, разное повидавший, только в кулак поплевывал: «Конца щас не будет, еще помыкаемся». И ведь оказался прав, бестия.