Каждый год Динка приносила по восемь-десять щенков и умудрялась их выкармливать, добывая себе пропитание на помойках и охотясь на грызунов и, возможно, даже на кошек. Но её любимым местом добычи были окрестности Холодильника. Работающие там расхитители воровали все, что могли утащить и прятали украденное в укромных местах. Собаке, да еще такой крупной, не составляло труда отыскать закладку. Днем она дремала под крыльцом на цепи, а ночью отправлялась на свободную охоту. Периодически, по утрам мы находили во дворе остатки ее обильных трапез.
С такой охранницей я совсем маленькой оставалась одна дома на весь день и взрослые были уверены в моей безопасности Динка на посту! Однажды был случай, это я видела сама в окно, к нам во двор зашли две цыганки-воровки и направились к двери. Потом увидели собаку и попытались прикормить ее полбуханкой хлеба. В результате на тропинке остались клочки пестрых юбок и хлеб. Динка не стала его есть.
После войны, отец был уже дома, ночью кто-то пытался к нам залезть. В схватке с вором Динка получила ранение ножом в живот, но доползла до крыльца и умерла, подперев собой дверь.
У нас тогда был траур. Еще бы! Семья потеряла верного друга и бдительного сторожа.
Но был и неприятный случай, связанный с нашей Динкой.
Была весна или начало лета, я, как всегда, сидела дома одна. Был ясный день и мне срочно захотелось за сарай. Родители оставляли мне на день ведро, но мне захотелось во двор. Я откинула крючок, открыла дверь, вдоволь нагулялась, вернулась домой, а закрыть дверь не могу Динка зашла в сени и не хотела выходить. Я не отличалась ростом и наши головы были примерно на одном уровне. Но я, пользуясь своим статусом «царя природы», стала ее бесцеремонно выталкивать. Да куда там! Собака была сильнее меня и раза в три тяжелее. Видимо Динке показалось ущемлением ее собачьего достоинства, что какая-то шмакодявка смеет ее толкать и за уши тянуть, она меня и тяпнула за предплечье. Конечно, если бы она это сделала со зла, то руки бы точно у меня не осталось. Рука-то была в виде тонкой косточки, обтянутой кожей. Динка прокусила только кожу, но мне и так было очень больно, страшно и обидно. Я зашла домой, взяла какую-то грязную тряпку, зажала ранку и, забившись в угол, уснула.
Когда пришла мама, она привела меня в чувство, побила собаку, выбив ей один зуб, потом срезала с загривка клок шерсти, сожгла его и этим пеплом засыпала ранку. Бедная Динка осталась без зуба, а моя ранка зажила как на собаке. Правда, шрам остался на всю жизнь.
Кошка у нас тоже жила. Но она редко была на виду. Или охотилась на мышей, или пряталась от Юры, который хоть и любил кошку, но вечно донимал ее «экспериментами». Поэтому, во второй половине дня, как только Юра приходил из школы, кошка считала за благо или спрятаться, или вообще уйти из дома.
Жили у нас одно время белые мыши в клетке над дверью между кухней и комнатой. Мышей держали для моей двоюродной больной сестры Клары. Клара ходила на костылях и, когда приезжала ненадолго домой, кошка и мыши были ей хоть каким-то утешением и развлечением. Но однажды утром мышей не обнаружилось, зато сытая кошка громко мурлыкала от удовольствия.
Я всегда вспоминаю Клару с благодарностью. Она была старше меня лет на семь. Подруг у нее не было. У меня тоже не было. Поэтому мы с ней, оказавшись вместе, учились, что-то мастерили, устраивали театр, концерты, играли в кукольный театр. Развлекались, как могли. Юра участия в наших играх не принимал. Ему было некогда: учеба, магазин, уголь, помойки, уроки а там и вечер, темно. Электричества не было. Была керосиновая лампа, и он часто делал уроки при ней.
В 1943 году к нам стали ненадолго подселять из госпиталя выздоравливающих офицеров. Нас с мамой выгнали из комнаты, поставили там казенные кровати и там по двое-трое стали жить бывшие раненые. Был в этом уплотнении и плюс нам подключили свет и поставили обогреватель. Стало светло и тепло. Пьянок офицеры не устраивали. Может и пили, но делали это тихо. Так было одну зиму и весну, а потом отец стал офицером, прислал подтверждающие это документы и мужиков больше не подселяли, а свет у нас остался. Если кто-нибудь пытался предъявить претензии на наличие электрической роскоши, мама вставала в позу: «Я жена офицера, он на фронте за вас кровь проливает, а вы меня с детьми!» Следовали крепкие выражения, и посетитель спешил удалиться.
Было время, когда света не было, но радио было всегда и оно не выключалось. Между окошками в простенке стояла широкая тумбочка, над ней зеркало, а сверху висела черная тарелка радио. По радио много чего передавали: сводки с фронтов, песни и классическую музыку, детские передачи. Мне тогда было все равно, какая была музыка. Главное в доме «кто-то» был со мной, и мне было не так тоскливо.
Песню «Священная война» я полюбила сразу за её мощность, пронзительность. Её передавали каждый день. Я быстро запомнила слова и пела вместе с радио. Потом я привыкла к такому «караоке» и пела все подряд: и военные песни, и народные, арии из оперетт и опер. Все, кроме частушек. Я их до сих пор терпеть не могу!
В дальнейшем, когда мы уже жили на улице Елькина, 55, там такое же радио тоже все время звучало и я, чем бы ни занималась, невольно его слушала и, естественно, запомнила много оперных партий и отрывков различных симфоний, балетов. Среди своих подруг я слыла знатоком классики, хотя, они, конечно, ошибались. Мне, например, было скучно слушать симфонии целиком. Я предпочитала выбирать только перлы. Среди настоящих знатоков такое отношение к музыке считается большим недостатком, практически бескультурьем. Но откуда мне было взять эту культуру? Среда моего обитания не предполагала наличия таких изысков.
К Новому году в 1944-м мы жили уже без квартирантов, и нашим мамам захотелось поставить дома елку. Игрушки у нас были еще довоенные. И купленные стеклянные, и самодельные. Мой папа был на все руки мастер, он и игрушек наделал. Мне особенно запомнились игрушки в виде белых грибов и мухоморов и собачья будка с выглядывающей собакой. И вот, мы начали подготовку. Юра с Кларой делали игрушки посложнее, а мне доверили делать цветные бумажные цепи. Тетя Лиза взялась раздобыть елку. Елки тогда не продавали и Лиза, вооружившись топориком, пошла в лесопарк.
Маленьких сосёночек, достойных ее внимания, она не встретила. Зато ее внимание привлекли вершинки крон относительно больших сосен ровные, насыщенные хвоей да еще и с шишками! Недолго думая, она залезла на сосну, подрубила вершинку, но не до конца, потому что уронила топор. Попробовала сломать так. В результате ее отчаянных манипуляций тетя Лиза оказалась висящей на склоненной вершинке сосны. И отпустить жалко и никак не ломается. Хорошо, что мимо проходили солдаты на лыжах. Видят баба на сосне висит. Сняли страдалицу и вершинку отрубили. В тот год у нас была шикарная елка, для меня первая в жизни! Такая радость!
Еще год прошел в нетерпеливом ожидании окончания войны. Конечно, я еще не понимала в полной мере, что такое война, нас не бомбили, на улицах не стреляли. Но зато был постоянный голод.
У нас этой зимой по ночам было тепло. С улицы окна нашего домика закрывались деревянными ставнями, которые запирались достаточно интересным способом так, что с улицы не открыть. Изнутри на окнах были шторки-светомаскировка. И вот за этими запорами-маскировками мы втайне обогревались электроплиткой. Розетки у нас ликвидировали еще с началом войны, счетчики тоже забрали. Поэтому провод к плитке включали в патрон от лампочки. По ночам посреди комнаты ставили бадью с водой для защиты от случайного возгорания. В бадье лежала пара кирпичей, и на них стояла плитка с раскаленной красной спиралью.
Когда я ночью просыпалась, то видела завораживающий столб теплого красного света!
Утром все это убирали, прятали, вворачивали на место лампочку. Днем дом выстывал. Его немного подтапливали, но только чуть-чуть. Экономили уголь.
Зимой на улице я почти не бывала. Просто было не в чем выйти на мороз. Иногда, если мама была дома, она отправляла меня на улицу в валенках Юры. Валенки были сильно велики, особо не побегаешь. Своего пальтишка тоже не было. Где-то в хламе нашли остатки старого пальто Клары. Раздобыли где-то рулончик наждачной шкурки на матерчатой основе. Отмочили абразив, покрасили полученную ткань и покрыли ею это пальтишко. Можно было выйти в люди. Ну я и вышла да один только раз. Как на грех, ближе к весне ощенилась Динка, принеся не меньше пяти щенков. Они подросли, стали игручие, кусучие. В результате я пришла домой в пальто из ленточек. Бязь от наждачки рвалась легко, ровно и с веселым треском. Щенкам забава нравилась. Мои портнихи, мама и тетя Лиза, только ахнули, но не заругались, как я ожидала, а долго хохотали над моим видом. Хохот хохотом, а до весны я уже окончательно просидела дома и вышла на улицу, когда щенков уже раздали.
Летом, когда подсыхало, ребятишки бегали по улице босиком. Стеклянную посуду и бутылки тогда не бросали и не били, и стекол в земле почти не было. Мне же, девочке, тетя Лиза вязала крючком из толстой пряжи тапочки. Их хватало ненадолго, она снова вязала. Сестры жили дружно и вместе заботились обо всех своих детях.
Наконец-то наступила весна 1945-го года! Я отца не помнила, а тут мне на улице сказали девчонки, что к нам в дом зашел военный, наверное, мол, твой папа. Я кинулась бегом домой и, о счастье! мой папа сидит в комнате! Я с криком «Папа!!!» бросилась к нему. Он взял меня на руки и спокойно сказал, что он не мой папа, а дядя Федя (Богатенков). Я и его-то никогда не видела. Как тут поймешь, кто твой папа, а кто нет? Я, конечно, разревелась. Меня все стали успокаивать, говоря, что папа скоро приедет.
В конце мая мама получила телеграмму, что папа едет в отпуск домой. Поезд приходил ночью. Тогда таких поездов было много, и целыми днями и ночами народ толпился на вокзале встречали фронтовиков. Мама с тетей Лизой тоже убежали на вокзал, а мы остались втроем дома ждать. Но в вокзальной толчее мама с папой разминулись, и он пришел домой один. Юра с Кларой его хорошо помнили и пустили в дом. Папа! Наконец-то! Я была на седьмом небе от радости! Папа взял меня на руки, усадил на колени, угостил всех детей каким-то немецким печеньем. Я его съела только из любви к папе. Печенье было какое-то соленое и противное на вкус.
И так нам было хорошо! Отец нас расспрашивал о наших делах, мы его о войне. Было радостно и весело. А тут и наши мамы вернулись. Вот где началась настоящая радость! Нескоро успокоились. Уселись продолжать разговор. Папа снова усадил меня на колени и тут тетя Лиза вдруг спрашивает: «Нелличка, ты кого больше любишь, маму или папу?» У меня сорвалось с языка «Маму» и тут же захлестнула волна ужаса, когда я услышала, как отец сказал: «Ну и иди к своей маме». Я это помню, как ничто другое и даже сейчас мне до слез больно и обидно: взрослые люди, зачем вы так не мудры? Неужели не понятно, что нельзя задавать такой вопрос ребенку, да еще в такой ситуации? Да и отец тоже оказался хорош. Мог бы все обратить в шутку, а тут случилась трагедия! Через какое-то время все успокоилось, но мне кажется, он своей обидной оплошности тоже не забыл.
Вот уж сколько лет прошло, а эта детская заноза все еще болит.
Потом пришли еще родственницы. Мой отец оказался один одинешенек вернувшийся мужчина на всю родню. Естественно, пьянка-гулянка, песни, пляски под балалайку, шум, крик, слезы, матерщина. Все как обычно в такой ситуации в русских семьях.
Отец вроде бы уже обжился дома, как внезапно выяснилось, что у него где-то в армии завелась зазноба и он всерьез подумывал увильнуть от мамы. В мамины планы такой расклад совсем не входил и она, приложив удивительные для неё организаторские способности, устроила так, что, когда отец засобирался назад в часть, которая стояла в Барановичах, поехала с ним.
Нас с Юрой оставили на временное попечение тете Лизе. Мы с тетей Лизой проводили родителей на вокзал. Возле вагона мама нас поцеловала, мол, ну ладно, до свидания. А когда поцеловал отец, я так разревелась! Уже много лет спустя отец мне как-то признался, что его так тронули мои слезы, что он именно тогда засомневался в серьезности своих намерений остаться в Белоруссии с другой женщиной.
Маме удалось вернуть себе мужа, для чего потребовалось и на совесть давить, и командиру части жаловаться, и самой проявлять в отношении заблудшего супруга чудеса нежности и всепрощения. Любовница осталась в Барановичах, а родители в августе вместе вернулись домой.
Вероятно, у папы этот любовный эпизод был спровоцирован военным лёгким отношением к жизни и смерти и модной тогда уверенностью в том, что «война все спишет». Кроме того, его временная пассия помимо женских достоинств была владелицей коровы и немецкого мотоцикла с коляской. Мужчине устоять против таких чар было очень трудно.
Маму отец любил. Она была жизнерадостной, веселой, обаятельной, симпатичной, «теплой» женщиной. А уж как она пела! У нее было колоратурное сопрано и от природы хорошо поставленный голос. Работая в театре дежурной на вахте, она, иногда заменяла обезголосевших или заболевших актрис, легко исполняя за них партии, требуемые спектаклю. На одном из таких спектаклей и я оказалась зрительницей.
Нас водили в театр помыться в ванной, там всегда была горячая вода. После помывки мама завела меня в оркестровую яму и усадила на стульчик дирижера. Оттуда я видела только верхнюю часть актеров, да и то только тогда, когда актеры подходили к краю сцены. Маму с ее маленьким ростиком я в том спектакле не видела, зато отлично слышала.
Сейчас, когда я смотрю на свою дочь Елену, она мне сильно напоминает маму. Та же внешность, голос, тяга к театру и легкое отношение к жизненным проблемам. Наверно, очень много бабушкиных генов передалось внучке.
Короче говоря, родители уехали, меня отправили в круглосуточный детский сад, где работала ночной няней одна из моих тетушек Маша, а Юра поехал к дяде Лёне в Еманжелинск. Дядя Леня на фронте не был. Работал в шахте крепильщиком и его не брали. Юра пробыл у дяди не больше недели. Он уже дорос до своего одиннадцатилетия. Был шкодливым и проказливым пацаном. Терпели его в Еманжелинске недолго, не более недели, и быстренько вернули домой. Зато у моих тетушек не стало лишней обузы отводить меня в понедельник рано утром в садик и приводить домой в субботу. Этим занялся Юра.
Вот это лето я провела прекрасно! Была сытая, чистая, спала на чистой постели, в отдельной детской кроватке, меня развлекали, водили гулять. Мы ходили в кино и на лесные полянки. На площадках в садике были устроены всякие физкультурные приспособления и снаряды. Там я вдруг почувствовала себя гимнасткой, научилась делать стойку на плечах и крутить на турнике «колесо». Я с упоением болталась на кольцах и пыталась даже делать на турнике «солнце»!
Тетя Маня сильно переживала за мою худобу и все старалась откормить. Она иногда будила меня по ночам и вела на кухню подкармливаться той порцией, что оставляли ей самой. Когда у нее смена выпадала в ночь с пятницы на субботу, она в субботу утром забирала меня на выходные к себе, прихватив мой двухдневный продуктовый паек. Теперь, получается, уже я делилась с тетушкой. Она что-то варила, и мы пировали вдвоем! Жизнь была замечательная! Наконец-то я почувствовала заботу и внимание к своей персоне. Меня очень удивляло, что некоторые дети не хотели идти в садик, ведь там было так весело, интересно, сытно, чисто и мягко!