А-а, как ни в чем не бывало сказала она, это вы, Павел! Кроме всего прочего, я и о вас успела переговорить с доктором. Он готов вас отпустить прямо сейчас. Да, доктор?
Она повернулась к Коцу, который мелко закивал головой, но мне показалось, что более всего он сейчас хотел бы, чтобы я не оставлял его наедине с Ритой.
Погодите, пролепетал он наконец, подтверждая мои подозрения, погоди, Паша Пожалуйста
Да-а? Рита вроде бы не сменила тона, но, хотя она обращалась к Коцу, у меня отчего-то сразу заныл левый висок.
Ну так промямлил Коц, я ведь Я Паше денег должен, ну за отработанные дни Я сейчас только чековую книжку найду и
А вы, доктор, ему потом деньги вышлите. Тем более что сумма-то смешная, копейки
Да-да, с готовностью закивал Коц, я, конечно, понимаю мало, но и вы поймите: времена тяжелые, а тут Центр этот слезы одни, а не доходы
Тут Рита взмахнула ручкой, и Коц послушно оборвал себя на полуслове, как будто задохнулся.
Хорошо, решительно заявила Рита, сейчас будем разбираться.
Она сделала многозначительную паузу, во время которой Коц попытался набрать в грудь воздуха, но у него ничего не получалось. Коц побледнел, а потом пошел пятнами, заметными даже на его бронзовом загаре.
Ладно, смилостивилась Рита, после разберемся.
И обратилась ко мне:
Павел, не соблаговолите ли проводить меня немного?
Рита ухватила меня под руку, и я понял, что легкая старческая ручка может быть тяжелой и неумолимо твердой, как чугун. За спиной наконец-то выдохнул Коц. Мне было слышно, как он что-то переложил на столе и, пока мы с Ритой шли по коридору, направляясь к выходу из центра, задышал громко и тяжело, как будто только что пробежал несколько миль.
На улице Рита не ослабила хватки, а уверенно повела меня куда-то в сторону пляжа.
Вас, конечно, удивляет, что я так легко и быстро закрыла этот ваш Центр, глядя на меня снизу вверх, заявила она. Впрочем, знаю-знаю: после того как вас обвинили во всех смертных грехах, вы навсегда зареклись удивляться.
Когда надо мной повисло страшное обвинение в том, чего я не делал, я говорил друзьям, что теперь уж ничему и никогда не удивлюсь. Наверное, то же самое я сказал в одном из радио- или телеинтервью, которые тогда, по горячим следам, у меня брали журналисты. Сегодняшняя история не то чтобы удивила меня, нет, скорее, я просто не понял, что же, собственно, произошло и чего так испугался тертый калач доктор Коц.
Ах, Паша, Паша Надеюсь, вы позволите мне так вас называть? Рита уверенно тащила меня вперед. Я вас сейчас, можно сказать, спасла, голубчик вы мой! Да-да, именно так! Вы ведь, с позволения сказать, на Коца э-э-э неофициально работали, верно? То есть никакой информации о ваших трудовых подвигах там, в его Центре, не осталось?
Это было правдой. Как уголовник с «тяжелой» статьей, я не имел права работать с людьми. Да и вообще найти работу, имея за спиной такое прошлое, было довольно непросто. Поэтому когда я случайно встретил Коца и он предложил мне эту работу, я недолго думая согласился. Хотя понимал, что рано или поздно может случиться неприятность, да и платил он действительно копейки. Ну а что делать? Другой работы все равно не было. Но я и тут не удивился Ритиной осведомленности: умному человеку несложно было догадаться о моем положении у Коца. Кроме того, и другие сотрудники Центра работали, скорее всего, как и я, за наличные, то есть неофициально.
Сегодня в ваш Центр нагрянет проверка из администрации штата очень любознательные ребятишки. Все-то их интересует, а уж деятельность доктора Коца в особенности.
Рита хитро прищурилась и еще сильнее сжала мою руку.
Вот, собственно, и вся история. Узнав о проверке, я тут же отправилась к вам и предупредила всех, кого могла. Девочки отпустили пациентов и сами ушли от греха подальше, ну а доктор доктор, разумеется, остался ждать визитеров, чтобы удовлетворить их любопытство. И я подумала, что вам-то и подавно лучше не встречаться с этими ребятами
Она безмятежно улыбалась, а ее глаза, казалось, намекали на что-то такое, чего я никак не мог понять. Да я и вообще ничего не понимал. Рассказанная мне история никак не вязалась с услышанным за дверью кабинета Коца. Хотя если вдуматься, то просьбу не убивать можно было истолковать в переносном смысле. Но все равно оставался вопрос: где же находился обладатель низкого голоса, который никак не мог принадлежать этой пожилой даме с молодыми глазами?
* * *
В моей жизни бывают моменты, когда я вполне отчетливо ощущаю, что оказываюсь игрушкой каких-то неведомых сил и чаще всего не могу вырваться, противостоять им, хотя понимаю, куда может завести такое безволие. С возрастом этих моментов становится все меньше. Видимо, силам, искушающим меня, я становлюсь менее и менее интересным. Но иногда они все еще разыгрывают меня, и тогда я могу оценить их специфическое чувство юмора
Никогда не забуду свою самую первую ночь в тюрьме. Сначала меня томили ожиданием в предбаннике местной санчасти, потом долго держали в крохотном вонючем помещении на приемке с десятком-другим вполне милых, если не вглядываться и не принюхиваться, сокамерников. Помню молодого поляка, беззубого тощего наркомана. На почве наших общих, как ему казалось, славянских корней он проникся ко мне симпатией и в меру своего разумения пытался рассказать о местных правилах и порядках.
В камеру, где мне предстояло провести выходные, я попал только под утро, одуревший от усталости, и уже почти не соображал, где нахожусь. Держа под мышкой тоненький кожаный матрас, следом за молодой толстой надзирательницей я прошел по коридору и попал в огромное, напоминавшее физкультурный зал помещение камеру-пересылку. На железных шконках, расставленных головами к низким перегородкам, неспокойно спали скрытые темнотой люди.
У тюрьмы особый запах. И дело даже не в немытых телах заключенных. Тюрьма пахнет страхом и тоской В почти полной темноте я выбрал наугад первую попавшуюся свободную шконку, кое-как расстелил матрас и, стараясь не думать о том, кто лежал на нем до меня, провалился в сон.
Но спать мне пришлось недолго. По неопытности я выбрал шконку неподалеку от ярко освещенной туалетной комнаты, поэтому стоило чьей-то фигуре загородить свет, как я мгновенно проснулся, еще не понимая, что мне может грозить. Но никакой угрозы не было. А было наваждение. Щурясь от бьющего мне в лицо света, я увидел чернокожую женщину в белой полупрозрачной длинной майке. Покачивая широкими бедрами, она удалялась от меня, но когда на секунду обернулась, то на фоне сереньких предутренних окон я разглядел и роскошные тяжелые груди с выпирающими через тонкую ткань сосками, и темные пряди волос, и лицо удивительно красивое и печальное. Я замер, еще до конца не осознав невозможности появления такой женщины, да еще полуголой, в мужской тюремной камере. А камера спала как ни в чем не бывало. Женщина помедлила, улыбнулась и двинулась дальше, прямо в туалет, позволив мне разглядеть стройные ноги, чуть прикрытые майкой
Ее явление было настолько нереальным и в то же время настолько очевидным, что я приподнялся, чтобы окончательно убедиться, что это не сон. С каким-то мне самому непонятным чувством радости я подумал, что вот он ответ на бесконечно задаваемый самому себе вопрос: для чего?.. Вот оно откровение, которое, видимо, невозможно нигде, кроме тюрьмы с ее равнодушной жестокостью, с подлинным, а не выдуманным страданием Отрезанный от нормальной жизни, в арестантской робе, пропитанной запахами чужого тела и хлорки, выброшенный сюда, как на необитаемый остров, ты перестаешь быть самим собой. Но стоит тебе в полной мере осознать, кто ты есть, как приоткрывается дверка туда и тебе позволено увидеть наяву то дивное, что мелькает иногда в предутреннем сне, а потом терзает и терзает память, пока не сотрется из нее окончательно
Секундой позже я понял, что это было наваждение, подленькая издевка, оставляющая жгуче-кислое, подобное изжоге послевкусие. Потому что женщина, сразу перестав быть загадкой, подошла к писсуару и Позже я часто встречал в тюрьме этих несчастных существ, застрявших между двумя полами. Так как при полном отсутствии мужского начала они обладают вполне весомыми первичными мужскими половыми признаками, или, попросту говоря, членом, то и держат их в мужских камерах Не знаю, была ли это игра теней или просто воображение разыгралось, но в тот момент, когда эта полуженщина поднимала край футболки, она обернулась, и странная гримаса исказила ее тонкое лицо. Мне показалось, что она смотрела прямо мне в глаза
* * *
Ну что, сказала Рита, надеюсь, вам все понятно, голубчик? В таком случае приглашаю вас поработать со мной хотя бы какое-то время. Если не понравится, удерживать вас никто не будет. Но я уверена, что работа придется вам по душе. От такого предложения не отказываются, поверьте! Согласны?
Я неуверенно кивнул и спросил, когда начинать и что именно будет входить в мои обязанности.
Считайте, что вы уже начали! бойко заявила Рита. Пойдемте, я покажу вам наши владения.
Глава вторая
До
Вся эта история началась с того, что я написал роман. Мне давно хотелось его написать. Оглядываясь назад, я начинаю думать, что не выбирал его тему и сюжет. Как-то так само собой получилось, что история, которую я хотел рассказать, странным образом переплелась с преданиями моей семьи. Эти предания, противоречивые и не всегда достоверные, собственно, и стали основой романа. А то, что я перенес его действие на несколько тысячелетий назад, объясняется просто: многие описанные в Библии события перекликаются с теми, которые произошли с моим прадедом, дедом, а также с их многочисленным потомством. Некоторые из семейных историй я знал с детства и тогда же, со свойственным многим детям отношением ко времени, когда даже час кажется вечностью, решил, что раз речь идет о моих предках, то все это случилось давным-давно, в незапамятные времена.
Наверное, не существует семьи, у которой не было бы преданий, передающихся из поколения в поколение. Преданий веселых, трагических, как правило интересных только тем, что главными их персонажами являются дальние или близкие родственники. Но истории нашей семьи были необычны хотя бы потому, что в каждом поколении события раз за разом повторялись почти точь-в-точь Менялись действующие лица, менялись времена и обстоятельства, но, так или иначе, ситуация, в которой оказывались мои предки, оставалась прежней. Как будто они рождались и жили в одном большом старом доме, принадлежавшем еще дедам и прадедам, ходили по его комнатам, спали на его кроватях, приводили в него жен и мужей, умирали в свой час, оставляя дом в наследство следующему поколению Но каким бы оно, следующее поколение, ни было, дом всегда оставался прежним.
Позже, читая Библию, я никак не мог избавиться от ощущения, что Авраам напоминает мне моего собственного деда; по крайней мере, представлял его точно таким же, каким мне запомнился дед, высоким сухим стариком, педантом, чистюлей и, видимо, изрядным занудой. Кроме того, в нашей родне было много Моисеев, Яковов, Исааков и Иосифов, которых я никогда не знал лично, но которые ассоциировались у меня исключительно с библейскими персонажами.
Поэтому в сорок лет, когда я почувствовал необходимость написать роман, я точно знал, о чем он будет. Я оживил в памяти те давние детские картинки, добавив к ним свой взрослый взгляд на события далекого прошлого. Разумеется, в силу того, что предания были путаными и что по непонятному мне самому легкомыслию я не задал много важных вопросов ни деду с бабкой, ни родителям, кое-что мне пришлось просто придумать. От этого роман получился не вполне реалистичным, но так проще было передать то, о чем хотелось рассказать, не смущаясь некоторыми парадоксами и несоответствиями.
История любой семьи начинается с того из предков, кого сам рассказчик считает родоначальником. В моем случае это был прадед по материнской линии отец моей бабки, по имени Вульф. Говорят, он был богатым человеком, хотя в небольшом западноукраинском городке, где они жили, по-видимому, богачом мог считаться любой обладатель ста золотых рублей. Но как бы там ни было, а свою младшую дочь, мою бабку Лизу, он баловал как мог, вкладывал в нее душу и потакал всем ее капризам. Не знаю, какие отношения складывались у нее с многочисленными сестрами и братьями, но думаю, что они не одобряли отца и недолюбливали свою младшую сестричку, росшую, насколько можно судить, довольно своенравной девчонкой.
К началу двадцатого века, когда начались погромы, прадед Вульф уже успел женить и выдать замуж самых старших детей, но поскольку городок был маленьким, а прадед Вульф, как я уже говорил, богатым, то все дети жили рядом с ним. И когда из соседнего местечка прибежал еле живой, бледный, как стена, учитель хедера в оборванном лапсердаке и сообщил, что распаленная водкой и безнаказанностью толпа погромщиков убила у них несколько лавочников и раввина, а теперь движется в эту сторону В общем, когда в городке началась паника, прадед Вульф встал посреди своего двора и заявил, что все семейство будет прятаться вместе там, где, по его мнению, безопаснее всего.
Дело в том, что за городом, на отшибе, с незапамятных времен стояла маленькая католическая часовенка, построенная поляками, судя по всему, еще до восстания Хмельницкого. Прадед Вульф плохо разбирался в тонкостях различий между православием и католицизмом, но здраво рассудил, что эта часовня последнее место, где погромщики будут искать евреев. Поэтому вся семья, наскоро собрав пожитки, побежала прятаться в подвале часовни. Беда заключалась в том, что подвал был маленьким, а семья большой. В результате разыгралась ужасная сцена, когда обезумевшие от страха братья и сестры, невзирая на крики отца, пытались доказать, что именно они должны первыми лезть в подвал, а если остальным места не хватит, что уж тут поделаешь. Мало ли подвалов в городе?..
В то время все еврейские семьи почему-то считали, что погромщикам никогда не придет в голову искать их в подвалах. Отчасти это было справедливо, потому что, добравшись до оставленного в домах и квартирах добра, бандиты часто забывали о его владельцах: видимо, жадность все же была сильнее жажды насилия и крови.
Но вернемся к прадеду Вульфу. Стоя перед часовней, семейство начало ругаться и спорить, так что все забыли, зачем, собственно, очутились на окраине города. Поминались старые и новые обиды, которых всегда хватает между родственниками: скупость одних, мотовство других, а также такое, о чем вслух и говорить-то не хочется, чтобы не позорить семью. Прадед Вульф тоже забыл обо всем и стоял как оплеванный. Он не ожидал от своих детей такой жестокости, мелочности и злопамятности. Но когда на краю городка загорелся чей-то дом и уже слышны были вопли то ли бандитов, то ли их жертв, прадед Вульф опомнился и страшно закричал на детей. Продолжая выяснять отношения, семейство стало спускаться в подвал. Оказалось, что места там значительно больше, чем они думали, так что ругаться было, в общем-то, незачем. Только и нужно было, что выбросить подальше в кусты, окружавшие часовню, несколько узлов и один сундук, который притащила толстая Двойра, жена старшего сына.
Все были уже внизу, кроме самого прадеда Вульфа и его младшей дочки, моей бабки Лизы. Она не хотела лезть в грязный подвал, чтобы не испачкать платье, подарок отца. Да и вообще не верила, что какие-то там бандиты действительно могут кого-либо убить, а уж ее-то и подавно. Лизе совсем недавно исполнилось пятнадцать, и она была настолько уверена, что этот мир хорош и справедлив, что никакие погромщики не могли бы заставить ее усомниться в этом. Кроме того, рядом с ней был отец, а отец никогда бы не позволил, чтобы с ней случилось что-то плохое. Он вообще не позволял, чтобы с ней случалось хотя бы что-нибудь. Один раз он застал Лизу наедине с Абрамом, приглянувшимся ей приказчиком из лавки, где Лиза покупала себе кружева, и даже не позволил, чтобы с ней случилось что-то, по ее подозрениям, очень хорошее. А вместо этого вытолкал красавчика Абрама взашей