У меня была (есть и сейчас) энциклопедия лекарственных препаратов, которая содержала в себе названия десяток тысяч лекарств так я всегда знала, что именно мне нужно. Я готовилась не одну неделю перед тем, как решиться пойти в аптеку с поддельным рецептом. Снова наведывалась в госпиталь Алана Макбрайта, чтобы получить информацию о врачах и их специальностях. Это было не сложно их портреты и тексты с перечислением почестей висели на первом этаже, а я просто записала это в свою записную книжку, чтобы позже вписать в рецепт. Я выбирала дни, когда в центре города не было света из-за ремонтов, чтобы минимизировать риски и не нарваться на фармацевтов, которые не прочь позвонить в клинику и подтвердить подлинность рецепта.
Но один раз я чуть не попалась. В момент, когда я стояла в аптеке перед окошком для выдачи лекарств, включили электричество. Телефон заработал. Ужас, который отразился на моём лице при виде загоревшейся лампочки трудно было не заметить. Фармацевт посмотрела на меня с подозрением и решила позвонить в клинику, чтобы подтвердить подлинность. Я молилась, чтобы никто не поднял трубку, но мои молитвы не были услышаны на звонок ответили. И какое же облегчение я испытала, когда на той стороне линии объявили, что этот врач ушёл в отпуск два дня назад и будет недоступен ещё месяц.
Так я покупала лекарства, которые были сколько-нибудь мне интересны. Изучала состав, побочные эффекты, противопоказания и последствия передозировки и аллергии; изучала запах и консистенцию жидких лекарств, рассматривала форму и буквенные обозначения таблеток. А когда истекал срок годности, просто выбрасывала. Мне приходилось готовить выпечку почти каждый день, чтобы продавать её в пекарню и получать деньги на новые лекарства. Последней моей покупкой был Барбитал. После того, как отец заболел, я решила прекратить покупать лекарства, потому что все силы уходили на больного члена семьи, и я была не в состоянии готовить по восемь часов в день и убирать горы посуды.
Это всё, в чём меня можно обвинить. Слова детектива о том, что я, возможно, давала эти лекарства отцу неприемлемы. Единственный раз, когда я решилась использовать одно из имеющих у меня лекарств был вчера, и я даже не смогла осуществить задуманное. К тому же, Приам бы никак от него не пострадал.
Сотрудники полиции забрали тело отца и покинули наш дом. Я иду на кухню и наливаю стакан воды, пытаясь ориентироваться во тьме. День и ночь смешались. Сколько сейчас времени? 2 часа ночи? 5 утра? Вода, как назло, тёплая, и лишь усиливает мою нервозность.
Пойти спать в свою комнату я не решаюсь. Засыпаю на диване в гостиной и просыпаюсь, как обычно, в семь тридцать. Первая мысль, пришедшая в голову надо спешить. Приготовить завтрак для отца и снова лечь спать. Вчерашняя ночь оставила свой отпечаток: голова болит, веки невозможно разлепить; тело не хочет слушаться.
Я снова вспоминаю, что отца здесь больше нет, и нет нужды готовить завтраки с утра пораньше. Что теперь делать? Наверное, вернуться к тому, что пришлось частично или полностью бросить из-за болезни отца. Весь день сидеть за чтением медицинских энциклопедий и развивать навыки, тренируясь на игрушечном жирафе, который уже много раз подвергался медицинским вмешательствам. Я делала ему бесчисленное количество уколов, зашивала рваные раны и вырезала пух, который превратился в воспалённый аппендикс. Сейчас всё это кажется таким далеким, словно прошел не один век и всё кануло в лету, оставив лишь слабые отголоски.
Когда мама спускается, я всё ещё сижу на диване, разглядывая свои пальцы.
У нас будет гость. говорит она. Приведи себя в порядок.
На её лице не отражается ничего, кроме усталости. Приам выглядит так, будто из него выкачали всю кровь. Но он твердо стоит на ногах и настаивает, чтобы я завтракала с ним. Бутерброды с тунцом возвращают мне часть энергии, и я даже могу сказать, что мне чуть лучше.
У нас будет гость.
Принимая душ, я моментами выключаю воду в ванной, чтобы послушать: не стучат ли в дверь, не доносится ли с первого этажа топот ног или голоса. У нас никогда не бывает гостей. Разве можно звать гостем человека, который приходит только когда кто-то умирает? Я провожу мокрой ладонью по запотевшему зеркалу и смотрю на своё отражение, придвигаюсь поближе и разглядываю глаза, чтобы найти в них ещё один вопрос. Ничего. Они такие же, какими были вчера, на прошлой неделе или пять лет назад. Вспоминаю о словах детектива. Понимаю, он запугивал меня, чтобы я запаниковала и призналась, но в душе всё равно поселился страх. В мире есть очень много ложно-обвинённых, и я не хочу оказаться в их числе.
И вряд ли окажешься, успокаиваю себя я.
Отец отказывался от лекарств даже мои попытки дать ему жаропонижающее заканчивались провалом. Если детектив хочет обвинить меня во «врачебной» ошибке, то ему стоит знать, что у меня никогда не было и шанса её допустить. Не могу избавиться от ощущения, что это происходит не со мной, что в один миг просто проснусь и всё сразу вернётся на свои места. Я не смогла понять, что произошло с отцом, но это не значит, что перестану искать ответ.
От размышлений меня отрывает скрип входной двери, и я начинаю спешно натягивать одежду.
Гость уже здесь.
Когда спускаюсь, то, на удивление, не обнаруживаю маму (видимо, она впустила его и отлучилась куда-то), но я не ошиблась гость действительно здесь. Он разглядывает изумрудную вазу, которая стоит на сосновой подставке у входной двери. Слышит скрип ступеньки, но оборачивается только когда я оказываюсь в нескольких футах от него.
Люблю, когда в доме есть вещь зеленого цвета, говорит он и не спеша направляется ко мне, перекладывая папку с документами в левую руку. Это цвет жизни.
Я растеряно наблюдаю за его приближением, чуть съёживаюсь на месте, словно опасаюсь, что меня ударят, но он делает то, чего я не ожидала протягивает руку. Этот жест удивляет и радует одновременно. Он первый мужчина, который пожимает мне руку как равной несмотря на то, что я женщина, и, скорее всего, раза в четыре младше него. Его седые волосы идеально уложены, ярко-голубые неунывающие глаза смотрят без капли надменности или насмешки.
Делайла Адиссон, говорю я, пожимая протянутую руку. А вы?
А я Доктор, говорит он и разрывает рукопожатие.
Что насчёт вашего имени? допытываюсь я.
К чему эти формальности? он разводит руками. Я думаю, вам больше интересна моя профессия.
Что же, Доктор, вы опоздали. Здесь больше некого лечить.
Вы так думаете? А мне кажется, я как раз вовремя.
Немного помедлив, я бросаю взгляд на зеленую вазу, которую Доктор похвалил. Это цвет жизни, но пришёл он сюда, только когда эти стены увидели смерть.
А все доктора такие? спрашиваю я, снова заглядывая ему в лицо.
Какие?
Говорят так, будто прячут какой-то шифр в своих словах.
После нескольких секунд молчания на его лице появляется улыбка. Кажется, его жизнь не омрачают никакие заботы.
Это тоже надо уметь, не так ли?
Скрипит ступенька. Мама спускается по лестнице, сжимая в руках листы бумаги.
Оставь нас с Доктором наедине, Делайла, говорит она. Поднимайся к себе.
Приятно было с вами познакомиться, говорю я Доктору.
Взаимно, мисс Адиссон, он поворачивается к маме, которая, в свою очередь, уводит его в гостиную и усаживает на диван перед чайным столиком. Она раскладывает перед ним документы, о содержании которых мне остаётся только догадываться.
Они говорят тихо. Даже если попытаюсь подслушать, спрятавшись на ступеньках, вряд ли что-нибудь расслышу. По лестнице я поднимаюсь медленно, и последнее, что успеваю увидеть мама подписывает бумаги, которые доктор достал из папки.
Глава 7 Леланд Дархам
Здесь нет конкретики, говорит детектив, демонстрируя папку с историей болезни.
Двое его коллег судмедэксперт Энджи Кавамура и полицейский, который ездил на вызов сидят напротив, изучая документы.
Если у Кеннета Адиссона была затяжная депрессия, он вполне мог покончить с собой, но это лишь одна из версий. Никаких серьёзных внешних повреждений нет, он бросает папку на стол и поворачивается к судмедэксперту. Проведи вскрытие как можно скорее, у нас ещё много дел, а я не хочу тратить время на самоубийц.
Вскрытие не проводится, если гибели предшествовала длительная болезнь, Леланд, говорит судмедэксперт, кладёт бумаги на стол и аккуратно их поправляет, это засвидетельствовано в его истории болезни.
О какой болезни идёт речь? Ни один диагноз не был подтверждён, я просидел с этой папкой всю ночь и знаю, о чём говорю!
Я не вижу здесь насильственной смерти, Леланд.
Не видишь? Я могу тебе напомнить: его рука была привязана к спинке кровати, а сын буквально разнес дверь в щепки кухонным топором!
Одна? Почему не обе руки? К тому же, никаких повреждений на нём нет. В отчёте написано, что Приам Адиссон сломал замок, потому что его отец заперся, не открывал и не отзывался.
Я что-то не понимаю а как часто людей, которые умерли своей смертью находили связанными?
Он вполне мог сделать это сам. Может, он был не в себе!
Прощу прощения, говорит секретарь, просунув голову в дверной проём. Шеф просил передать, что в возбуждении дела о расследовании смерти Кеннета Адиссона отказано. Он ждёт отчёт о вчерашних грабежах, всё, что успели найти.
Дверь за секретарем закрывается, а Леланд со вздохом опускается в кресло. Цокнув, он качает головой:
Меня это уже начинает утомлять.
А зачем рассматривать заведомо мертвые дела? говорит полицейский, сейчас главное серийники, из-за них весь штат как на иголках. Трезвонят каждый день, просят патрулировать улицы боятся, что они будут прыгать из города в город. Вызов был на дебошира, а не на труп, они понятия не имели, что он мёртв. По документам видно они таскали его по больницам. Я здесь побольше вас работаю, видел многое, даже смену трёх начальств. И с уверенностью могу сказать, что там ловить нечего.
Ты так любишь всё упрощать, старина. Может, тебе пора на пенсию? спрашивает детектив и, прищурившись, смотрит на него в упор.
Полицейский меняется в лице. После недолгой паузы он бросает рапорт на стол и уходит.
В чём-то он прав, Леланд, вздыхает судмедэксперт. Нельзя видеть подвох во всем.
У нас работа такая всех подозревать. Мы не сажаем за решетку всех подряд, но подозревать можем каждого. Разве не так? Люди не так просты, как всем кажется. Если бы мы не работали по такому принципу, ни одно преступление не было бы раскрыто.
Судмедэксперт складывает руки на груди и кивает:
Думаешь, его кто-то убил?
Этого мы уже не узнаем.
Глава 8
Несколько лет назад мама выразила молчаливый отказ сшить для отца костюм, однако теперь эту просьбу исполнила без промедления. Чёрный пиджак и брюки, белая рубашка с кремовыми пуговицами мама приготовила костюм, в котором папу опустят в могилу. Приам отвёз его в ритуальное агентство вчера утром. Со дня смерти прошло пять дней, когда как похороны должны были состояться на третий или четвертый день. Почему такая задержка? Это из-за нехватки денег?
На пути в гостиную я встречаю двоих работников клининговой компании, которые поднимаются на второй этаж видимо, мама вызвала их для уборки спальни отца. Дженис пропустила завтрак. Она закрылась у себя и не выходила со вчерашней ночи. Но сегодня мне удается выманить сестру обещаниями о вкусном обеде, который не хуже её собственной стряпни.
Когда Дженис садится за стол, я ставлю перед ней рулет с мясной начинкой.
Так мало мяса, жалуется она.
Её уставшее лицо морщится.
У нас больше нет, говорю я и добавляю натёртый сыр.
Где Приам? мама заходит в дом.
Скорее всего, она была в мастерской, отдавала заказы.
Он поехал оплачивать счета, говорю я.
Нам выставили счёт в две тысячи долларов за организацию похорон. Приам поехал в банк, чтобы узнать, можно ли договориться и разделить эту сумму на несколько частей за полгода мы бы постарались выплатить всю сумму.
Хочу спросить у мамы насчёт гостя и в то же время отговариваю себя от этой идеи, чтобы не услышать в очередной раз, что это не моё дело и мне лучше помалкивать. Но я уже давно не ребёнок, надеюсь, мама это учтёт. Любопытство берёт верх, и я спрашиваю:
А что это был за доктор? Почему он приходил?
Голос звучит неестественно, словно я сто лет решалась задать этот вопрос. Мама проходит на кухню, наливает стакан воды, осушает его и пару секунд вздыхает, глядя в одну точку. Всё это время я глазами очерчиваю каждое её движение, наивно ожидая, что мне вот-вот ответят. Секунду спустя она ставит стакан на подставку и направляется к лестнице. Не сказав ни слова.
Я смотрю на Дженис, а она даже не поднимает головы. Сестра буквально утыкается носом в тарелку и напоминает тот миф о страусах, согласно которому они прячут голову в песок. Внутри разгорается столь ненавистная мне обида. Я даю ей просочиться во все уголки своей души, разрешаю направлять меня. Иду вслед за мамой, останавливаюсь у ступенек и говорю ей в спину:
Ты можешь хоть раз ответить на вопрос? Почему ты всегда думаешь только о себе? Тебе было плевать на отца, ты никого не потеряла. Относишься к нам так, будто нас не существует, я пытаюсь собраться с мыслями и подавить дрожь в голосе. Этот дом построил отец, он не только твой, но и наш, и каждый из нас имеет право знать, кого ты сюда приводишь.
Моя речь обрывается. Я спиной чувствую молчание Дженис. С каждым словом я раскалялась всё сильнее. Мама стоит в двух ступеньках от скрипучей и, обернувшись, смотрит на меня сверху вниз.
Этот дом всего лишь ветхая дешёвая развалина, с презрением говорит она. Твой отец был последним ублюдком, а ты слишком на него похожа.
Весь мой пыл сходит на нет, а вопросы, роящиеся в голове, растворяются. Я переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь сделать очередной вдох чувство, словно меня с силой ударили в грудь, заставляет схватиться за основание поручня.
Любопытство потухает, а на смену ему приходит бессилие. По взгляду мамы можно сказать, что она сейчас преодолеет расстояние в пять ступенек и ударит меня или схватит ту вазу у двери и разобьёт о мою голову. Но она разворачивается и уходит. До меня долетает облегчённый вздох Дженис.
Пережаренное, выносит вердикт она, скрестив столовые приборы.
На следующий день в небольшом помещении, которое выделило для нас агентство ритуальных услуг, почти вся Хэндсом стрит собирается на похороны отца. Будет неправдой, если скажу, что не выглядывала бабушку в толпе гостей я подскакивала каждый раз, когда подходил кто-то ещё. Но её нет, она не пришла, и я не знаю, придёт ли вообще.
Отца хоронят в закрытом гробу. Он заколочен гвоздями со всех сторон. Перед самым приходом гостей я пыталась сдвинуть крышку и была более чем удивлена, когда в свете солнца, льющегося через окно золотым потоком, на деревянной поверхности сверкнули шляпки стальных гвоздей. Пребывая в подавленном настроении, я держусь поодаль от толпы и снова и снова задаю себе одни и те же вопросы. Почему гроб заколотили до того, как привезли сюда? Разве это не должно происходить в зале отпевания, перед тем, как отвезти на кладбище? Почему нас лишили последней возможности взглянуть на отца?
Передо мной снова появляется его образ. Он сидит на полу с привязанной к кровати рукой, ужасно бледен, но вовсе не изуродован. Разве людей, которые умерли без серьёзных внешних увечий привозят на отпевание в закрытом гробу, с приколоченной гвоздями крышкой?