Какие мы разные!!!
Природа поделила нас на нации,Дав разный цвет, размер и форму глаз,И в вихре ураганном информацииЗаставив о добре забыть подчасИ чувствами не лучшими питаясь,Вселяется в нас шовинизма бес,И, превосходства спрятать не пытаясь,Своё мы превозносим до небес,Других культур порой не уважаяИ нации другие унижая,Себя считаем выше интеллектом,Культурой, языком и диалектом!Все остальные тёмные, заблудшие!Но кто, когда сказал нам, что мы лучшие?Нас сотворила разными Природа!Но у любого на Земле народаСредь гениев встречаются злодеи,Аристократы духа и плебеи!И в новомодном мире виртуальности,Которым так гордится этот век,Я знаю только две национальности:Плохой или хороший человек!Поэма о русской душе
Летний день своим теплом вливался,Обнимал жужжаньем пчёл, шмелей,Пенностью жасмина любовался,Погружаясь в аромат-елей!Солнечность кувшинок и купавенОтражала озера вода,Лилий белые тела купались,Наготой своей гордясь тогда.И в реке порою возникалиНа воде круги и пузыри:Тени рыбок под водой мелькали,И кипела рыбья жизнь внутри!Я шагал с этюдником, палитрой,Краски спали в тюбиках пока.И вышагивали в кедах быстроНоги городского паренька!В день такой звенящий голосами,Звоном пчёл, полётами стрекоз,Радость излучалась небесами,Солнце упивалось влагой рос!Капли лишь травинкам оставляя,Торопилось жажду утолить,Светом глаз лучистых ослепляя,Зноем с неба начинало лить!А на берегу у гибкой ивы,Где качался над водой тростник,С шевелюрою седой красивойВ одиночестве сидел старикИ следил глазами за удоюИ за колебанием блесны:Ждал движенья рыбы под водоюИ прыжка её из глубины!Дед был сухопарый и высокий,Сам похожий на тростник речной,И такой безмерно одинокийВ этот летний жаркий выходной!Что за мысль в мозгу его вертелась?Может быть, о прожитом былом?И тогда мне сильно захотелосьПоделиться с ним своим теплом!«Не клюет, отец? начать беседуПостарался я. Здесь рыбы нет?»И в глазах почти бесцветных дедаРадости погасшей вспыхнул свет!«Не клюёт!» И по акценту понял,Я, что иностранец предо мной«Немец я», он голову приподнял,Повернувшись вдруг к реке спиной!«О, у вас не как у нас рыбалка.Ведь в Германии и рыбы тьма!»«Юный друг, сказал он, мне вас жалко.Для России Запад наш тюрьма!Вас манит Европы сладкий запах,Кажется, что воздух в нём иной,Но напрасно кажется вам ЗападДомом много лучше чем родной!Западные блага для народаВашего видны со стороны,В нём реальной кажется свобода,Только в ней оковы не видны!»Замолчал старик и, из карманаСигарету вынув, закурил,На меня взглянул немного странно,А потом опять заговорил:«Ты не удивляйся, что умеюЯ, как ты, по-русски говорить.Не любить Россию я не смеюИ готов раз сотню повторить!Тот, кто вновь Россию проклинает,Не поняв её души большой,Истинной цены ей не узнает,Не столкнувшись с русскою душой»!Немец замолчал, блуждая взором,Но когда опять поднял глаза,На меня взглянул с немым укором,А потом мне вот что рассказал:«Воевал не по своей я воле Призван Третьим Рейхом на войну,До сих пор сжимается от болиСердце за невольную винуИ за преступленья тех в России,Чьим телам в земле её лежатьИ кого к себе вы не просилиИздеваться, мучить, убивать!»Курт, так было имя немца, сноваНервно сигарету закурил,Словно подавившись этим словом,А потом опять заговорил.«Как-то мы пришли однажды в город,Что до основанья был разбит,Нашей авиацией распорот,Каждый дом, как человек, убит.Вдруг увидел я среди обломковНа останках дома в кирпичах:Грязный, бледный и худой мальчонкаС голодом, отчаяньем в очах!У меня с собой был вкусный сладкийДля солдата Вермахта паёк!Протянул ему я шоколадку!От меня отпрянул паренёк!Я ему сказал: «Ты ешь, не бойся!И меня не сторонись ты впредь!Ешь спокойно и не беспокойся,А не то, ведь, можешь умереть!»Он зажал в руке подарок сладкий,Чтоб пред искушеньем устоять,И промолвил: «Эту шоколадкуНадо малышам их целых пять».А потом откуда-то, как мышки,Предо мной возникли сразу вдругПятеро: девчонка и мальчишки!Шоколадку разделил им друг.По кусочку каждому досталось,Зажевала сладко ребятня.Только для парнишки не осталосьНи крупинки сладкой от меня!На поступок этот благородныйЯ без кома слёз не мог смотретьИ сказал ему: «И ты голодный,Ты же тоже можешь умереть!»Но в ответ: «Я не умру, не бойтесь!Я смогу, я выдержу, клянусь!Я ведь русский, вы не беспокойтесь!Я победы и своих дождусь!»Перед несгибаемою силойДуха русского склонился я!Было имя мальчика Василий,И ребята не его семья!Их дома обстрелами разбило,К ним домой с войной пришла беда:Всех родных бомбёжками убило,Сделав их сиротами тогда!Я несчастным русским ребятишкамСам продукты иногда носил,Помогая выживать детишкам,Кто меня об этом не просил!А когда мои однополчанеДумали, что это для собак,Я им отвечал своим молчаньем,А они смеялись: «Вот чудак!»А среди девчонок и мальчишек,Что Василий смог спасти тогда,Появилось десять ребятишек,И для каждого была еда!И они по крошечкам клевалиВсё, что я голодным приносил,И в кашицу превратив, жевалиТщательно, чтоб жить хватало сил!Незаметное промчалось время.В дни победной той для вас весны,Отступая, покидал со всемиЭтот город я в конце войныИ пришёл с ребятами прощаться,Чтоб сказать последнее «Прости»,Чтобы никогда не возвращатьсяК ним с войной на жизненном пути!Но одна малышка вдруг взглянулаНа меня с такою добротойИ свою мне куклу протянула Оберег теперь мой, дар святой!Никому нельзя к ней прикасаться,Кроме рук девчушки и моих!Мне до смерти с нею не расстаться,Этот дар не знает рук чужихЭто память о сиротке-дочке,Что в российской родилась глуши,Не от девочки он, а от ангелочка,В ней частичка русской есть души!»Замолчал старик, а под рубашкойЯ заметил куклу-оберег,Что подарена сироткой-пташкойИ считал святыней человек!Курт сказал, что никому на светеНикогда народ не победитьИ страну, где есть такие дети,Что так могут верить и любить.Что на свете нет души красивейИ бескрайней, как её поля,Что планеты честь, душа Россия!Ей за жизнь обязана Земля!!!Через час я с дедом распрощался(Дома ждали ужин и семья)И домой счастливый возвращалсяИ гордился тем, что русский я!!!Ирина Шевчук
На берегу Японческого моря
Лето в тот год выдалось необычайно жаркое, сухое, но ветреное, что совсем нехарактерно для прибрежных районов Приморья, омываемых холодными водами Японского моря. Более привычными для местных жителей были прохладные июнь и июль, окутанные зябкими утренними туманами морские берега, прибрежные скалы и гладь устья впадающей в море реки. Такие летние туманные рассветы преобладали в здешних краях вплоть до августа, который потом щедро баловал жарким полуденным солнцем, ярко-синим небом и тёмными душными ночами, разукрашенными фейерверками искрящихся звездопадов. И лишь лёгкий морской бриз, подгоняющий пенные барашки волн, шуршащих морской галькой и вылизывающих солёными языками песчаные бухточки, приносил живительную прохладу и свежесть.
Небольшое село, раскинувшееся в уютной долине реки примерно в километре от морского побережья, между склонами Сихотэ-Алинских хребтов, словно вымерло от палящей полуденной жары. Стадо грязных совхозных коровёнок паслось на пойменном лугу, но их мирную трапезу изрядно омрачали неистовые кровососы оводы и слепни. Обезумевшие от укусов животные не знали куда деваться: били себя по бокам хвостами, непрерывно трясли головами и вздрагивали телами. Некоторые бурёнки почти по брюхо залезли в болотистую жижу на берегу реки, ещё не полностью высохшую после недавних затяжных дождей. Другие ближе к полудню сбились стайкой в тени молодого березняка, но и там не находили спасения. И лишь старый скотник Захарыч, с раннего утра опохмелившийся самогоном, беззаботно и мирно дрых в тени берёзовой рощицы. Исходящее от него амбре не оставляло ненасытным жужжащим насекомым никакого желания присесть на его похрапывающую тушку и испить хмельной кровушки. Его престарелая лошадь лениво щипала тёплую, почти варёную на солнце траву, громко фыркала и трясла пегой гривой, отпугивая слепней. Когда раскалённое солнце перевалило за полуденный зенит, Захарыч вдруг вышел из нирваны. Линялая сатиновая рубаха, пошитая когда-то его рукастой старухой, прилипла к худосочному телу, пот ручьями струился по небритой, измятой временем и регулярными возлияниями физиономии, старая, потёртая кепка с изогнутым козырьком валялась тут же, в полёгшей от зноя траве. В штанах, не понять от чего, было мокро Присев и тряхнув седой кудлатой башкой, Захарыч смачно сплюнул, потом хрипло прокашлялся и, окончательно придя в себя, начал осматриваться по сторонам. Недалеко от него в тени берёз паслась его старая кляча, а вот коров нигде не было видно.
Наверное, в распадок подались, там прохладнее и ветерок свежее, подумал горе-пастух и шаткой походкой пошёл к своей коняге.
Подойдя к кобыле, накинул уздечку, подвёл её к пеньку и, матюкаясь, с трудом забрался на раскалённую зноем лошадиную спину. Седло Захарыч не любил с детства и предпочитал всю жизнь ездить на лошадях с одной уздечкой. Когда его пытали любопытные односельчане: «А почему? Ведь в седле удобнее!», не заморачиваясь на объяснения, отвечал: «А потому! Зато заднице теплее, даже зимой!»
Направив кобылу в сторону березняка, начал осматривать распадок. Но коровёнок, которых в стаде насчитывалось больше пятидесяти голов, нигде не было. Проехав ещё немного вверх по ключу, стекающему в реку, он понял, что стадо двинулось через сопку к морскому побережью. Маршрут этот был привычным, известным и бурёнкам, и пастуху, ведь чем ближе к морскому побережью, тем прохладнее, и жужжащие насекомые меньше одолевают. Вялой поступью двинулась по проторенной широкой тропе лошадь, шумно втягивая ноздрями раскалённый зноем и пьянящий томным разнотравьем воздух. Дед в полудрёме покачивался на её широкой спине. Фляга с самогоном, прикреплённая к поясному ремню его штанов, была пуста. В голове гудело То ли от кружащих вокруг насекомых, то ли от напавшего вдруг дикого желания глотнуть грамм двести живительной влаги. Нет, вода его не интересует! Вот она журчит по каменистым перекатам в ручье пей не хочу! Ему бы бабкиного первача для восстановления сил и водного баланса!
Старуха его регулярно гнала самогон на продажу. Дверь в их избе была открыта для местных выпивох круглосуточно. Да и его, старого беса, бабка не обижала, ведь он ей по хозяйству единственный помощник. Да и добытчик тоже. То рыбки наудит когда-никогда, пока коровки пасутся, а он при памяти да не с бодуна. То мяска с фермы кусок-другой припрёт, а то и комбикорм припрячет в хозяйстве всё сгодится. Дома ведь тоже пара коровёнок водится! Дети давно разлетелись из гнезда, вырвались из захолустной глубинки ближе к благам цивилизации, там и осели. Ни дочь, ни сын сто лет глаз не казали в родную деревню. Внуки уже повырастали, и только изредка черкнут престарелым родителям письмецо или открыточку на праздник. Правда, несколько раз дочь на телефонные переговоры их со старухой вызывала. Сиживали они в местном почтовом отделении как-то с бабкой почти два часа, но связь с далёким сибирским городом так и не наладилась. Ушли горемычные домой, и хлюпала потом его Семёновна ночью тихо в подушку, утирая горючие слёзы. Вот так и коротали старость вдвоём, не теряя всё же надежды повидать внучат
И так вдруг грустные мысли захлестнули и без того мутную голову Захарыча, что сушняк и депрессняк его просто в тряску вогнали. Лёгкий ветерок со стороны моря, которое Захарыч с мальства как назвал Японческим, так и величал всю жизнь, подсушил рубаху и седые космы. Только зад седока и спина кобылы под ним пребывали в тёплой испарине. Зашевелившиеся в голове грустные думки и воспоминания окончательно утвердили пастуха в понимании того, что душа просит успокоительного! А до села отсюда пока ещё рукой подать, недалече уехал. Солнце на небе высоко. До заката далеко.
Сейчас пулей домой, флягу самогоном наполню и к морю, за бурёнками. К вечеру назад пригоню, всё как положено не впервой поди!
Резко дёрнув за поводья еле плетущуюся кобылу, дед развернул её в обратную сторону и, пришпорив босыми пятками её впалые бока, лёгкой трусцой направился в сторону села. Кляча Люська, словно ей тоже нужна была пайка допинга, которая ждёт в родном стойле, шла небывало резво. Вот и окраина села. Первые две избы по дороге его куркулястых соседей жильё. Один экспедитором в сельпо работает, местную торговлю из райцентра товаром снабжает. Знатный прохиндей! Всегда при деньгах и дефиците! Он Захарычу не товарищ! Его самогоном-первачом не удивишь, они с его бабой, Тамаркой мордастой, даже коньячком иногда балуются. Хозяйство держат не чета их с бабкой коровёнкам! Там и пара хряков на откорм, и свиноматка на приплод, и две коровы да тёлочка-молодуха, а уж кур и гусей не перечесть. Второй сосед без особого хозяйского подворья живёт, им этой «скотячей вони», как они изъясняются, и от соседских сараев хватает. Они интеллигенция местная! Дом добротный, из бруса сложен. Окна, наличники, заборчик в палисаднике всё цветастой красочкой крашено, везде лютики-цветочки растут тут не до свиней и гусей. А работает сосед Иван Ляксеевич (так дед его величает) завгаром. Начальником местного гаража, значит. Весь сельский транспорт в его ведении. Жинка же его, Марья Петровна, детским садом заведует. Чтобы дитятко в местные ясли пристроить, к ней на поклон с пустыми руками народ не суётся. Детей нынче в совхозе наплодилось, а мест в яслях кот наплакал. Вот вам и коррупция! Ублажить Марью надо, уважить, чтобы очередь чадушку малому хоть чуток продвинуть. Захарыч, конечно, этих дел не свидетель, как говорится, свечку не держал, кто кому, что и сколько Но народ говаривал, а народ на пустом месте брехать не будет. Значит, почва под этими сплетнями какая-никакая имеется. Словом, усадьба второго соседа ещё больше контрастирует с их обветшалой избёнкой.
Вот она, родимая! Слегка покосившийся, некогда крепкий бревенчатый сруб с обветшалой завалинкой, три глазницы окон, по одному на каждую сторону света, окромя севера. С севера вход в избу, крыльцо, чуланчик и скрипучая, с давно несмазанными петлями дверь с массивной деревянной ручкой. Внутри хоромы Захарыча выглядели примерно так же, как и снаружи. Всё жилище состояло из двух комнат: кухня с большой кирпичной печью, в дальнем углу которой символической ширмочкой с тряпичной шторкой была отгорожена потайная кладовушка Семёновны. У окна, украшенного ситцевыми занавесочками, стоял кухонный, он же обеденный стол с двумя распашными дверками и выдвижными ящичками. Несколько раз за время своего существования стол менял окрас: был он и зелёненьким, и синим, а в последний раз, уже после выхода на пенсию, решила Семёновна освежить его фасад белой эмалевой краской, о чём сотню раз потом пожалела. Белые дверки и ручки ящичков, где хранились ложки-вилки, чумазые руки супружника в скором времени превратили в грязно-чёрные, а потом и вовсе белая краска стёрлась, явив миру разноцветную палитру прежних художеств хозяйки. В углу на стене был прибит вместительный алюминиевый рукомойник, под которым на деревянном табурете стоял большой алюминиевый же таз вот и все удобства. Остальной помыв тел осуществлялся раз в неделю в малогабаритной, с низким потолком, деревянным полком для тазиков, веников и бака с водой, а также печкой-буржуйкой бревенчатой баньке. Ещё в кухне тарахтел в углу старый холодильник «Саратов», стояли несколько табуреток и лавка, на которой располагались два ведра с крышками для питьевой воды. Ну а в потайном «кабинете» Семёновны, за ширмочкой, хранились бесценный кормилец и поилец самогонный аппарат и регулярно пополняемый запас поллитровок, наполненных экологически чистым продуктом с высоким градусом алкогольного дурмана.
Другая комната с двумя небольшими распашными окнами была и спальней, и гостиной одновременно. Там сиживали во времена бурной молодости весёлыми компаниями да с обильными застольями, с кумовьями да сотоварищами по рыбачьим забавам. Круглый стол посреди залы, накрытый вылинявшей с годами оранжевой бархатной скатертью, давно не раздвигался за ненадобностью, но был неизменным главным атрибутом скромного жилища. У стены, которая обогревалась кухонной печью, стояла массивная кровать с коваными металлическими спинками, украшенными поверху гнутыми вензелями и давно прогнувшейся под тяжестью лет и весом возлежащих на ней тушек, особливо пухлой Семёновны, панцирной сеткой. Но этот ощутимый ночами недостаток днём был замаскирован ещё не утратившей с годами объём периной из гусиного и куриного пуха. В противоположном углу комнаты, в простенке между двух окон, подоконники которых украшали горшочки с геранью и алоэ, стояла видавшая виды любимая тахта Захарыча. Если кровать когда-то и ощущала его присутствие в объятиях своих пуховых подушек и перин, то на тахте кроме хозяина никто никогда не спал. Это лежбище с прогнувшимися пружинами, как глиняный слепок с натуры, повторяло все изгибы его сухопарого тела. Гобеленовая обивка тахты бережно хранила в себе все его хмельные ароматы, смешанные с запахом пота хозяина и его престарелой кобылы Люси. На полу перед тахтой и кроватью лежали самотканые цветастые коврики. Ещё из мебели имелись: платяной шкаф работы местного столяра, тумбочка-этажерка, на которой стояли какие-то безделушки и шкатулочки, зеркало на стене и старое портретное семейное фото в синей деревянной рамочке под стеклом, где, как два голубка, головка к головке запечатлены ещё кудрявый Захарыч в застёгнутой наглухо белой рубахе и пышногрудая глазастая молодуха с толстой косой, обвитой вокруг головы, его жена в полном расцвете молодых лет. Его ненаглядная Верочка!.. Это потом, спустя годы, имя её ушло незаметно как-то в архив и редко произносилось вслух. Стала она для всех на селе просто Семёновна.