Собственная работа Риэля по дальнейшему развитию критического мышления по-прежнему оРиэнтировалась на эти мысли. Уже в 1879 году появилась вторая часть его главного труда, в которой чисто систематически излагались «чувственные и логические основы познания». Здесь более чем где-либо ощущается сильное влияние, которое оказало на Риэля его увлечение естественными науками. Оно придает этой части его работы особенно обособленный характер, но в то же время обеспечивает ей особое положение в неокантианском движении. Мы не можем здесь вдаваться в подробности. Важно прежде всего то, что сближение, происходившее в то время между естествознанием и философией, стало здесь фактически союзом, который принес новую философскую жизнь, также явно отличающуюся от мыслеформ других неокантианцев.
Выпустив первые два тома своей «Критики», Риэль в то же время занял прочное и признанное место в научной философии своего времени. Поэтому, когда в 1883 году Виндельбанд уехал из Фрайбурга в Страсбург, он не мог сделать ничего лучшего, чем предложить Риэля в качестве своего преемника. Риэль был назначен и проработал во Фрайбурге тринадцать лет. Даже его вступительная речь на тему «Научная и ненаучная философия» была очень характерна для дальнейшего развития его мысли. Научная философия оставалась для него в основном теоРиэй познания. Но он вовсе не собирался ограничивать философию эпистемологическими проблемами. Он допускал также возможность рассматривать ее как всеобъемлющее «мировоззрение». Только: в таком виде он не придавал ей «научного» характера, поскольку она зависит не от теоретических оснований, а от практических убеждений, а сам Риэль по-прежнему хотел действовать прежде всего как строго научный мыслитель.
В этом смысле он также написал третью и последнюю часть «Философской критики», которая появилась в 1887 году под названием «О философии науки и метафизике». Одно только слово «zur» имеет большое значение. Философская система, подводящая всю мысль к завершению и тем самым ставшая» косной», не входила в планы Риля. Критическая философия должна была идти в ногу с развитием позитивных наук и иметь возможность развиваться дальше. Этому соответствует следующее: в ряде относительно самостоятельных исследований в новой работе Риля рассматриваются вопросы о границах и понятии опыта, о метафизическом и научном построении систем, о реальности внешнего мира и идеалистической теории, о связи психических явлений с материальными процессами, о детерминизме воли и практической свободе, о космологической проблеме бесконечного и, наконец, о необходимости и целесообразности. Особого внимания заслуживает «Приложение» о дарвинизме и трансцендентальной философии жесткое опровержение «прагматизма» до изобретения этого крылатого слова.
В нашем кратком обзоре невозможно даже намекнуть на обилие отдельных проблем, все из которых представлены здесь с единой точки зрения критического реализма. Речь идет лишь о самой общей тенденции и конечной цели работы, и здесь характерны, в частности, два момента, касающиеся двойного смысла, с каким мышление Риэля было направлено «эпистемологически».
Позже он сказал: «Критика чистого разума утверждает метафизическое, она отрицает метафизику». Соответственно, даже здесь он утверждает «вещь-в-себе», но метафизические проблемы превращаются для него в проблемы эпистемологии. Лишь с большой осторожностью он занимает позицию по традиционным метафизическим вопросам и затем выступает за «критический монизм», при этом, конечно, следует иметь в виду не так называемый монизм Геккеля, а Спинозы. Риэль любил его и пытался постичь его монизм эпистемологически. Более того, его «Критика» 1887 года имеет одностороннюю эпистемологическую тенденцию. В предисловии к последней части его основной работы говорится и это звучит почти как извинение, что при рассмотрении вопроса о детерминизме нельзя было полностью избежать вторжения в область практической философии; однако он постарался как можно меньше использовать это пересечение границ, которого требовала природа предмета.
Даже перечисление различных тем этой работы показывает, что в ней рассматривается большинство фундаментальных проблем всей теоретической философии, поскольку она сформирована на критической почве, и действительно можно сказать: творчество Риэля, в той мере, в какой оно относится к чисто научной философии, завершилось в основном последним томом его «Критики». Автору было тогда 44 года, и впереди его ждала еще долгая жизнь. Он не написал второй новой работы, почти такой же важной, как первая.
И все же! В «Критике» мы еще не имеем цельного труда всей жизни Риэля. То, что он называл «ненаучной философией», до сих пор было лишь в значительной степени отграничено от науки, но отнюдь не являлось ее самостоятельным предметом, и это легко понять, если рассмотреть демаркацию, сформулированную в последнем томе «Критики». Там Риэль говорит, что целью теоретической теории является познание, основой практической концепции оценка явлений.
«Как без ощущений для нас не может быть качества вещи, так без ощущений не может быть и ее значения. Но вопрос: что такое вещи для чувств и познания, без сомнения, существенно отличается от вопроса, что они значат для суждения с помощью наших чувств, и это, конечно, нечто другое, должны ли мы приписывать процессы в природе их последним узнаваемым причинам или говорить, как наш разум действует в ответ на них».
Действительно: если знать ценность только как акт оценки и ставить «смысл» в зависимость от «чувства», то разделение Риэля на научную и ненаучную философию является последовательным, и становится понятно, почему он использовал свое отделение теоретических вопросов от практических или проблем бытия от проблем ценности по существу только для того, чтобы оправдать сужение своей работы до теоретических проблем. В его собственной работе «ненаучная философия» не могла играть большой роли. Акты оценки и чувства должны быть оставлены эмпирической психологии как объекты науки.
Однако теперь, после завершения основной работы, интерес Риэля к «практическим» вопросам становился все более и более устойчивым, и вскоре он стал очень широко смотреть на их область. Мир ценностей», как назвал эту область кантианец Ланге в 1866 году, за много лет до появления Ницше, стала интересовать Риэля философски во всем ее объеме, и это произошло раньше, чем «Zeitgeist» под влиянием Ницше в целом обратился к проблемам ценностей. В то время, когда это еще было скрыто от «общественного мнения», Риэль увидел то, что впоследствии стало движущей силой в будущем.
В эти годы, когда Риэль занимался проблемами ценностей и постепенно и почти незаметно происходило изменение его позиции в отношении понятия ценности, я познакомился с ним лично. В конце 1889 года я переехал во Фрайбург и искал связи с тамошним университетом. Мои основные теоретические убеждения были настолько противоположны убеждениям Риэля, насколько это было возможно в рамках философии, не отвергающей Канта. Более того, я пРиэхал как студент Виндельбанда, которого Риэль не любил, более того, недооценивал, при этом следует отметить, что главный труд Виндельбанда, «Gesamtgeschichte der europäischen Philosophie», в то время еще не был завершен. Я не знал, удастся ли мне пообщаться с Риэлем, которого я знал только по его книгам как сильного, но весьма однобокого мыслителя. Но он не только встретил меня с большой личной любезностью, но и вскоре я смог восхититься необычайной широтой его интеллектуального кругозора и необычной способностью объективно оценивать чужие мысли. Через некоторое время он фактически пригласил меня на стажировку во Фрайбурге, хотя в то время в печати была доступна только моя докторская диссертация, а когда я представил ему черновик своей работы об «Объекте познания», в которой почти каждое предложение должно было вызвать его противоречие, он проявил великодушие и научную терпимость, которые я лишь изредка встречал вновь в академической жизни. Вскоре мне разрешили работать рядом с ним в качестве «коллеги».
Постепенно между нами возникло живое личное общение, которое привело к дружбе, которая никогда не омрачалась, так как она не могла быть более сердечной, учитывая большую разницу в возрасте и кардинально противоположный образ мышления в решающих вопросах. Человек, которого я поначалу несколько сторонился, стал большим подспорьем в моей жизни.
Однако в первый период после моей защиты докторской диссертации мы избегали глубокого обсуждения эпистемологических вопросов. Но было достаточно других проблем, в которых у нас был общий интерес. Все они лежали в сфере, которая для Риэля относилась к «ненаучной» философии, и прежде всего были три широко расходящиеся темы, вокруг которых вращались наши дискуссии, в основном во время долгих прогулок по лесу: изобразительное искусство, особенно скульптура, Фридрих Ницше и, наконец, философия культуры и истории Фихте. Все три темы сыграли свою роль в последующих работах Риэля.
«Проблема формы в изобразительном искусстве» скульптора Адольфа Хильдебранда сразу же вызвала живое участие Риэля, когда она появилась. Тогда он пожаловался мне, что никто из его фрайбургских коллег не понимает его. Подобные мысли не покидали и меня. Будучи студентом в Страсбурге, я уже был знаком с Хансом фон Мареесом и Конрадом Фидлером через Хуберта Янитшека, с которым мне разрешили провести много вечеров, болтая в «Germania». Таким образом, мы с Риэлем нашли область, в которой мы могли прекрасно общаться, не касаясь эпистемологических проблем. В своей комнате Риэль установил несколько больших фотографий, перед которыми мы упражнялись в восприятии произведений круговой скульптуры как «рельефов» и подробно обсуждали все проблемы Хильдебранда перед конкретными видами. Позже, в своих «Замечаниях о проблеме формы в поэзии» (1897/98), Риэль попытался перенести мысли Хильдебранда в поэтику. Это была одна из первых частей его «ненаучной философии». К сожалению, он остался с этим фрагментом эстетики, который как фрагмент не мог иметь такого же эффекта, как другие труды его автора.
Напротив, книга о Фридрихе Ницше, которую Риэль опубликовал в 1897 году, стала очень известной. Она возникла из лекций, которые он читал во Фрайбургском актовом зале, и выдержала множество изданий. Примечательно, что ее подзаголовок звучал так: «Художник и мыслитель». Такой порядок не случаен.
Когда я познакомился с Риэлем, Ницше только начинал становиться известным в широких кругах. Риэль лишь бегло просмотрел тома афоризмов, и он (справедливо) не принял всерьез замечания Ницше о научных философах, особенно о Канте. Я был увлечен Ницше еще молодым студентом, когда Ницше жил незаметно и одиноко в Сильс-Марии, и его невежество в научно-философской области меня еще не очень беспокоило, потому что я сам был невежественным. Моя любовь к писателю Ницше также никогда не угасала. В то время я пытался убедить Риэля читать глубже, и, наконец, мне это удалось: мы снова нашли друг друга в области искусства. Художественный мыслитель привлекал Риэля все больше и больше, и вскоре он уже больше, чем я, погружался в свои труды. Теперь ему было важно отличить поэта Заратустру от научной философии, как он ее понимал, и тем самым отдать ему справедливость. Именно с этой точки зрения следует читать книгу о Ницше, которая появилась в результате этих усилий. Тогда можно убедиться, что и сегодня она является для научных людей одним из самых поучительных трудов, которые существуют о Ницше.
Энтузиасты Ницше, разумеется, ничего не могут с этим поделать, поскольку, несмотря на всю магию, которую художник Ницше оказывал на Риэля, тот всегда сохранял по отношению к нему критическое хладнокровие теоретического мыслителя. Он не был человеком, которого можно ослепить возмутительным стилистическим искусством, и при всем своем одобрении того обилия «духа», которое мастер афоризма подавал в таком удобном и безответственном фрагменте, Риэль никогда не упускал из виду, насколько слаба была собственно философская «субстанция» Ницше не только в теоретическом, но и в практическом отношении. Это должно было стать особенно очевидным, когда он сравнивал его с действительно «великими» философами. Даже в своем последнем опубликованном томе, где он говорит об автономии Канта, Риэль заявляет:
«Ницше признавал: автономное и моральное взаимоисключающие понятия. Но Ницше не мог понять Канта. Он также видел моральную философию Канта только в том ложном свете, в котором ее показал ему Шопенгауэр. Именно поэтому он придерживался категорического императива, простой формулы морального закона, уместность которой можно обсуждать, а не принципа. Но когда он торжествующе восклицает против Канта: императив принадлежит императору, от него только что полностью ускользнуло, что император морального мира это, по Канту, наше собственное глубочайшее я, то, что он повелевает, наша истинная и сокровенная воля. На вопрос Заратустры: Можно ли дать себе зло и добро и повесить свою волю над собой, как закон? Кант уже давно дал ответ: Человек был связан с законами своими обязанностями, но ему не приходило в голову, что он подчиняется только своему собственному и притом общему законодательству ведь основанием достоинства разумного существа является то, что оно не подчиняется никакому закону, кроме того, который сам же его и дает».
Это сопоставление слов Канта и Ницше может дать представление о том, как Риэль выразил и убедительно изложил свое мнение с непревзойденной лаконичностью. Только невежды могут поверить, что Ницше сделал хоть малейший шаг дальше Канта в вопросах этического принципа, и только энтузиасты будут считать Ницше великим «философом» в том смысле, в каком им был Кант. Но Риэль никогда не писал для энтузиастов, а всегда для людей, которые хотят чему-то научиться.
Наиболее упорное неприятие оказал Риэль во Фрайбурге на мои попытки подружить его с Фихте. Он прямо отверг «Wissenschaftslehre» 1794 года. Надежды на взаимопонимание не было. Когда в одном из первых семестров в качестве приват-доцента я объявил лекцию по Фихте, он выразил свое изумление: «Целый колледж только по Фихте?», а когда я однажды (несколько неосторожно) заговорил о «Николаях нашего времени», его глаза сверкнули на меня: «Интересно, я включаю его в их число?». Я с чистой совестью заверил его, что я далек от этого, и мы оба рассмеялись. Но тема «Фихте» на некоторое время была снята с повестки дня.
И тут мне на помощь пришел случай. Риэль хотел поговорить о Руссо, и я в шутку спросил его, не будет ли он также обращать внимание на критику Руссо, которая есть в лекциях Фихте «Определение ученого» (1794). Он серьезно ответил мне, что не знает об этом. Но уже на следующий день он прочитал ее, и теперь лед был сломан. Он посчитал, что ничего более глубокого в Руссо нет. Затем он продолжал с удовольствием читать «Фихте» и вскоре проникся самой горячей симпатией к патриоту, педагогу, философу культуры и истории в целом. В обращении, которое мы вручили Риэлю в день его восьмидесятилетия, с полным правом можно сказать, что он был не только «воспитан в критическом духе Канта» и «исполнен достойной самодисциплины Спинозы в рамках всеобщего закона», но и «вдохновлен творческим пылом немецкого провозвестника идей Фихте». Еще во Фрайбурге для меня было большой личной радостью наблюдать, как развивается и растет интерес Риэля к Фихте. Теперь я мог откровенно говорить с ним на тему, которая была мне гораздо ближе, чем Гильдебранд или Ницше.